ков (ит.).}. - Он посмотрел  на  безнадежно  пустое  лицо  Филипа.  -
Hubsch, - не унимался он. - Sehr geschlechtlich. Zehn Mark  {Красиво.  Очень
сексуально. 10 марок  (нем.).}.  -  (Ни  один  мускул  не  дрогнул.)  -  Muy
hermosas,  muy  agraciadas,  mucho  indecorosas   {Очень   красивые,   очень
живописные, очень непристойные (исп.).}, - снова попробовал он. - Skon  bref
kort. Liderlig  fotografi'bild.  Nakna  jungfrun.  Verkligsmutsig  {Красивые
открытки. Очень  натуральные  фотографии.  Голые  девушки.  Здорово  похабно
(швед.).}. - Филип - явно не скандинав.  Может  быть,  славянин?  -  Sprosny
obraz {Неприличные картинки (польск.).}, - льстиво сказал человек  в  феске.
Не  подействовало.  Может  быть,  португальский  поможет?   -   Photographia
deshonesta {Непристойные фотографии (португ.).}, - начал он.
     Филип расхохотался.
     - Нате, - сказал он, протягивая ему полкроны. - Вы их заслужили.
     - Ну как, нашел папиросы?  -  спросила  Элинор,  когда  он  вернулся  в
магазин.
     Филип кивнул.
     - И кроме того, я нашел единственный путь для реального  объединения  в
"Лигу наций".  Единственный  общий  для  всех  интерес.  Наш  зубастый  друг
предложил мне непристойные открытки на семнадцати языках. Он попросту  губит
свои таланты в Порт-Саиде. Его место в Женеве.

     - К вам две дамы, сэр, - сказал курьер.
     - Две? - Барлеп  поднял  темные  брови.  -  Две?  -  Но  курьер  упорно
настаивал на том, что их две. - Что ж, проводите их  сюда.  -  Курьер  ушел.
Барлеп почувствовал некоторое раздражение. Он ждал Ромолу Сэвиль, ту  самую,
которая написала:

                      С рожденья мира ласки я познала,
                      С бессмертными пила любви фиал,
                      В объятьях Леды лебедя сжимала,
                      Парис со мной в блаженстве утопал.

     И вдруг она приходит с дуэньей! Как не похоже на нее. Две дамы.
     Обе двери в его святилище открылись одновременно. В  одну  дверь  вошла
Этель Коббет с пачкой гранок. В другую  вошли  две  дамы.  Остановившись  на
пороге,  Этель  принялась  их  разглядывать.  Одна  из  дам  была  высока  и
необычайно худа. Другая, почти столь  же  высокая,  была  полней.  Обе  были
далеко не молоды. Худая дама производила впечатление увядшей девы лет сорока
трех - сорока четырех. Полная дама была, может быть, немного старше, но зато
сохранила цветущую свежесть вдовушки. У худой  дамы  было  желтое  костлявое
лицо, волосы неопределенного Цвета и серые  глаза;  одета  она  была  весьма
шикарно, но не по парижской моде, а по более моложавой и легкомысленной моде
Голливуда - в светло-серое и розовое. Другая леди была  блондинка  с  синими
глазами и длинными серьгами и бусами из ляпис-лазури под цвет  глаз.  Одетая
более солидно и  по-европейски,  она  была  увешана  не  очень  драгоценными
украшениями, слегка позвякивавшими на ходу.
     Обе леди вошли в комнату. Барлеп притворился  настолько  погруженным  в
работу, что он даже не слышал, как открылась дверь. Только тогда, когда дамы
приблизились к столу, он поднял глаза от бумаги,  на  которой  он  что-то  с
ожесточением писал. И с каким изумленным выражением он это сделал,  с  каким
извиняющимся и смущенным видом! Он вскочил на ноги.
     - Ах, простите. Простите ради Бога... Я не заметил. Я был так занят.  -
Он говорил в нос: у него был сильный насморк. - Так поглощен работой...
     Он обошел вокруг стола, улыбаясь своей самой тонкой  и  самой  духовной
улыбкой в стиле Содомы. Но про себя он восклицал: "Господи, Боже мой!  Какие
жуткие бабы!"
     - А которая из вас, - спросил он,  улыбаясь  поочередно  то  одной,  то
другой, - разрешите узнать, которая из вас мисс Сэвиль?
     - Ни одна, - сказала полная дама довольно низким голосом,  но  задорным
тоном и с игривой улыбкой.
     - Или обе, если вам  угодно,  -  сказала  другая.  У  нее  был  высокий
металлический  голос,  она  говорила   резко   и   отрывисто,   с   какой-то
головокружительной скоростью. - Обе, и ни одна.
     И две дамы одновременно разразились хохотом. Барлеп смотрел и слушал, и
сердце у него падало. В  какую  дикую  историю  он  попал!  Они  ужасны.  Он
высморкался, он закашлялся. От их присутствия его простуда усилилась.
     - Дело в том, - сказала полная дама,  лукаво  склоняя  голову  набок  и
слегка шепелявя, - дело в том...
     Но ее прервала тощая дама.
     - Дело в том, - сказала она, выпаливая слова  с  такой  быстротой,  что
можно было только удивляться, как она вообще успевает их выговаривать, - что
мы образовали сотрудничество, комбинацию, почти заговор. -  Она  рассмеялась
острым, пронзительным смешком.
     - Да, жаговор, - сказала полная дама, игриво шепелявя.
     - Мы две части двойственной личности Ромолы Сэвиль.
     - Я играю роль доктора Джекиля, - вставила полная  дама,  и  обе  снова
захохотали.
     "Заговор, - подумал Барлеп со все возрастающим ужасом. - Уж именно  что
заговор!"
     - Доктор Джекиль, alias Рут Гоффер. Разрешите  представить  вам  миссис
Гоффер.
     - Тогда как я предштавлю вас миштеру Хайду, alias мисс Хигнет.
     - Тогда как обе вместе мы представимся вам как Ромола  Сэвиль,  о  чьих
скромных стихах вы отозвались так лестно.
     Барлеп пожал руки обеим  дамам  и  сказал  что-то  об  удовольствии  от
встречи с авторами, чьим творчеством он так восхищается. "Как мне теперь  от
них отделаться? - спрашивал он себя. - Столько энергии, столько силы и воли!
Нелегкое это будет дело - избавиться от них". Он внутренне содрогнулся. "Они
точно две паровые машины", - решил он. И они будут приставать к нему,  чтобы
он печатал их гнусные стишки; их непристойные стишки -  потому  что  теперь,
принимая во внимание возраст этих дам, их напористость и их внешность, стихи
казались ему просто непристойными. "Суки!" - сказал он про себя, чувствуя  к
ним неприязнь, точно они обманом что-то у него выудили, воспользовались  его
наивностью и надули его. Как раз в это мгновение он заметил мисс Коббет. Она
с вопросительным видом протягивала ему корректуру. Он покачал головой.
     - После, - сказал он ей  с  достоинством.  Мисс  Коббет  повернулась  и
вышла, но он успел заметить на ее  лице  выражение  насмешливого  торжества.
Черт бы ее побрал! Это просто невыносимо.
     - Нас так взволновало и  восхитило  ваше  любезное  письмо,  -  сказала
полная дама.
     Барлеп изобразил францисканскую улыбку.
     - Так приятно, когда можешь сделать что-нибудь для литературы.
     - Мы так редко находим отклик.
     - Да, так редко,  -  отозвалась  мисс  Хигнет.  И,  выпаливая  слова  с
быстротой человека, старающегося произнести "на дворе трава, на траве дрова"
как можно быстрей и с минимальным количеством ошибок, она  изложила  историю
их деятельности и огорчений. Выяснилось, что они живут вместе  в  Уимблдоне,
что они уже более шести лет выступают под фирмой "Ромола Сэвиль"  и  что  за
это время их творения были напечатаны всего девять раз.  Но  они  не  теряют
мужества: они знают, что их час  еще  придет.  Они  продолжают  писать.  Они
написали  очень  много.  Может  быть,  мистеру   Барлепу   будет   интересно
просмотреть написанные  ими  драмы?  И  мисс  Хигнет  открыла  чемоданчик  и
выложила на стол четыре толстые, перепечатанные на машинке рукописи. То были
исторические драмы, написанные белым стихом. Они носили следующие  названия:
"Фредегонда", "Герцог Нормандский", "Семирамида" и "Жиль де Рец".
     Наконец они ушли, взяв с Барлепа обещание прочесть их драмы, напечатать
цикл сонетов и как-нибудь побывать у них в Уимблдоне  и  пообедать  с  ними.
Барлеп вздохнул и,  придав  своему  лицу  каменное  выражение,  вызвал  мисс
Коббет.
     - Вы получили гранки? - спросил он точно откуда-то издали, не глядя  на
нее.
     Она протянула ему гранки.
     - Я позвонила им, чтобы они поторопились с остальными.
     - Очень хорошо.
     Наступило молчание. Его прервала мисс Коббет,  и  Барлеп,  хотя  он  не
глядел на нее, по ее тону чувствовал, что она улыбается.
     - Какой удар для вас эта ваша Ромола Сэвиль.
     Верность памяти Сьюзен была  у  мисс  Коббет  результатом  сознательных
усилий, поэтому ничто не могло поколебать ее. Она  влюбилась  в  Барлепа,  и
верность памяти  Сьюзен  и  той  платонической  духовности,  которой  Барлеп
отличался в своих любовных делишках (вначале она верила,  что  все  красивые
слова, которые он постоянно твердил, были искренни), закалилась в постоянной
борьбе против любви. Барлеп, человек в этих делах  весьма  опытный,  увидев,
как она относится к его первым платоническим авансам, сразу понял, что  тут,
говоря тем вульгарным языком,  каким  редко  пользовался  даже  его  дьявол,
"нечем поживиться". Упорствуя, он только повредит своей  возвышенно-духовной
репутации. Он понял, что, несмотря на всю свою любовь, а может быть,  именно
благодаря ей (потому что, полюбив, она поняла, как легко  было  бы  изменить
памяти Сьюзен и чистой духовности, и, поняв опасность, всеми силами боролась
с ней), Этель не позволит  ему  перейти,  как  бы  постепенен  ни  был  этот
переход, от духовности к утонченной чувственности. А так как сам он вовсе не
любил ее, а испытывал к ней лишь то смутное  мальчишеское  желание,  которое
могла удовлетворить почти любая  женщина,  ему  ничего  не  стоило  проявить
сдержанность и отступить.  Он  рассчитывал,  что,  отступив,  он  усилит  ее
восхищение перед его духовностью, усилит ее любовь. Барлеп  давно  убедился,
что очень выгодно держать служащих, которые в него  влюблены.  Они  работают
гораздо больше и требуют гораздо меньше. Некоторое  время  все  шло  как  по
маслу. Мисс Коббет выполняла работу трех секретарей и курьера и  к  тому  же
преклонялась перед своим патроном. Но потом начались осложнения. Барлеп  был
чересчур внимателен к сотрудницам журнала. Одна из них, с которой  он  спал,
решила сделать мисс Коббет своей поверенной. Вера мисс Коббет  поколебалась.
Она была возмущена изменой Барлепа памяти Сьюзен, его изменой своим идеалам;
она возмущалась его сознательным лицемерием;  а  ее  любовь  к  нему  только
подогревала возмущение. Ей он тоже изменил. Она была  возмущена  и  обижена.
Возмущение и обида сделали ее  идеальную  верность  особенно  пламенной.  Ее
ревность выразилась в еще большей верности памяти  Сьюзен  и  идеалу  чистой
духовности.
     Беатриса Гилрэй  была  последней  каплей.  Чаша  терпения  мисс  Коббет
переполнилась, когда Беатриса водворилась в редакции, больше того:  Беатриса
стала сама писать для журнала.  Мисс  Коббет  утешалась  тем,  что  Беатриса
писала только короткие заметки,  которых  все  равно  никто  не  читает.  Но
все-таки обида была горькая. Она, Этель, гораздо более  культурна,  чем  эта
дура Беатриса, и к тому же гораздо более  умна.  Беатрисе  разрешали  писать
только потому, что у нее есть деньги. Она вложила в  журнал  тысячу  фунтов.
Она работала безвозмездно, и к тому же работала как лошадь, именно так,  как
работала вначале сама мисс Коббет. Теперь мисс Коббет старалась работать как
можно меньше. Теперь она отстаивала свои права, никогда не приходила  ни  на
минуту раньше, никогда не уходила ни на минуту позже установленного времени.
Она делала ровно столько, сколько полагалось. Барлеп был раздражен,  обижен,
огорчен; ему  придется  или  больше  работать  самому,  или  нанять  второго
секретаря. Как раз в это время провидение послало  Беатрису.  Она  взяла  на
себя всю техническую работу, на которую теперь у мисс Коббет  не  оставалось
времени. Чтобы вознаградить ее за техническую работу  и  за  тысячу  фунтов,
Барлеп разрешил ей писать. Разумеется, она не умела писать, но это не важно:
все равно коротких заметок никто не читает.
     Когда Барлеп переселился в дом Беатрисы Гилрэй, чаша гнева мисс  Коббет
переполнилась. В первую минуту она вздумала было предостерегать Беатрису  от
ее нового жильца. Но ее бескорыстная  забота  о  репутации  и  девственности
Беатрисы  была  слишком  явно,  хотя  и  против  ее  воли,  окрашена  личной
неприязнью к Барлепу. Единственным результатом ее вмешательства  был  резкий
отпор со стороны раздраженной Беатрисы.
     - Она просто нестерпима,  -  жаловалась  Беатриса  Барлепу,  не  входя,
впрочем, в детальное обсуждение тех причин,  которые  заставили  ее  считать
мисс Коббет нестерпимой.
     У Барлепа был вид милосердного Христа.
     - Да, с ней трудно, - признал он, - но она достойна жалости: у нее была
нелегкая жизнь.
     - Не понимаю, почему это может служить оправданием, - протрещала она.
     - Нужно быть снисходительным, - сказал Барлеп, мотая головой.
     - Будь я на вашем месте, - сказала Беатриса, - я  не  потерпела  бы  ее
здесь. Я бы выставила ее.
     - Нет, этого я не могу сделать, - ответил Барлеп, медленно  пережевывая
слова, точно весь спор происходил внутри его самого. - По крайней  мере  при
данных обстоятельствах. - Он  улыбнулся  улыбкой  в  стиле  Содомы,  тонкой,
духовной и слащавой, и  еще  раз  мотнул  своей  темноволосой  романтической
головой. - Эти обстоятельства несколько своеобразны. - Он  выражался  весьма
туманно,  не  объясняя,  в   чем   именно   заключались   эти   своеобразные
обстоятельства, и с таким смущением, точно он стеснялся хвалить самого себя.
Беатрисе предоставлялось догадываться, что он держит мисс Коббет из милости.
Она преисполнилась восхищения и жалости - восхищения его добротой и  жалости
к нему, такому беспомощному в неблагодарном мире.
     - И все-таки, - сказала она, и вид у нее был воинственный, а  слова  ее
были как резкие удары молоточком, -  я  не  понимаю,  почему  вы  позволяете
третировать себя. Я лично не потерпела бы подобного обращения.
     С тех пор она пользовалась всяким  случаем,  чтобы  придраться  к  мисс
Коббет и нагрубить ей. Мисс Коббет в ответ огрызалась и язвила.  В  редакции
"Литературного мира" разгорелась война. А Барлеп парил  где-то  наверху,  не
принимал участия в битвах,  но  не  совсем  беспристрастный,  подобно  Богу,
отдающему  предпочтение  добродетели,  каковую  в  данном  случае  воплощала
Беатриса.
     Эпизод с Ромолой Сэвиль дал мисс Коббет случай позлорадствовать.
     - Видели вы этих двух ужасающих поэтесс? -  притворнодружелюбным  тоном
осведомилась она на следующее утро у Беатрисы.
     Беатриса пронзительно посмотрела на нее. К чему это она клонит?
     - Каких поэтесс? - подозрительно спросила она.
     - Как же, тех двух  пожилых  дам  устрашающей  внешности,  которых  наш
редактор пригласил к себе, вообразив,  будто  это  одна  и  молодая.  -  Она
рассмеялась. - Ромола Сэвиль. Так были подписаны стихи.  Звучит  романтично,
не  правда  ли?  Стихи  тоже  были  весьма  романтичны.  Но  авторши!   Боже
милосердный! Когда я увидела, что наш редактор попал им в лапы, мне его даже
жалко стало. Но в конце концов он сам виноват. Писать незнакомым авторам...
     В этот вечер Беатриса снова пожаловалась на мисс Коббет. Мало того, что
эта женщина утомительна и нахальна - это можно было бы стерпеть, если бы она
добросовестно относилась к работе, - но  она  к  тому  же  ленива.  Издавать
журнал - такое же Дело, как всякое  другое.  Нельзя  вести  дело  на  основе
благотворительности.  Барлеп  снова  туманно  и  нерешительно  заговорил   о
своеобразных обстоятельствах. Беатриса не сдавалась. Разгорелся спор.
     - Иногда доброта бывает чрезмерной, - заявила наконец Беатриса.
     -   Разве?   -   спросил   Барлеп;   и   его    улыбка    была    такой
францискански-прекрасной и вдумчивой, что Беатриса растаяла от нежности.
     - Да, бывает,  -  протрещала  она;  чем  более  нежно  и  по-матерински
заботливо  относилась  она  к  Барлепу,  тем  более  жестоким  и  враждебным
становилось ее отношение к  мисс  Коббет.  Негодование  было,  так  сказать,
подкладкой ее нежности. Когда  она  не  решалась  выказывать  нежность,  она
выворачивала свои чувства наизнанку и становилась злобной. Внешне она кипела
негодованием, но про себя  думала:  "Бедный  Денис!  Ему  необходимо,  чтобы
кто-нибудь о нем заботился. Он слишком добр". Она  заговорила:  -  И  у  вас
ужасный кашель, - сказала она с упреком. Отсутствие связи между этой  фразой
и  предыдущей  было  только  кажущимся.  Он  слишком  добр,  о  нем   некому
заботиться, у него кашель - все эти мысли  были  связаны  логически.  -  Вам
необходимо, - продолжала она все  тем  же  резким,  повелительным  тоном,  -
растереться  как  следует  камфарным  маслом  и  положить  компресс.  -  Она
произнесла эти слова таким свирепым тоном, точно грозила  выпороть  его  как
следует и посадить на месяц на хлеб и воду. Так проявлялась ее заботливость.
Но какая трепетная нежность скрывалась под этой внешней жестокостью!
     Барлеп с большой готовностью  позволил  ей  осуществить  свою  ласковую
угрозу. В половине одиннадцатого он лежал в постели с бутылкой горячей воды.
Он выпил стакан горячего молока с медом, а теперь сосал  леденец  от  кашля.
Как жаль, думал он, что она не так уж молода. И все-таки для своего возраста
она удивительно моложава. Судя по лицу и по фигуре,  ей  можно  дать  скорее
двадцать пять, а не тридцать пять. Интересно, размышлял он,  как  она  будет
себя вести, когда он лаской преодолеет ее страх? Есть  что-то  непонятное  в
этих детских страхах взрослой женщины. Какая-то часть ее перестала  расти  в
том возрасте, когда дядя Бен пустился на свой преждевременный  опыт.  Дьявол
Барлепа ухмыльнулся, вспоминая, как она рассказывала об этом происшествии.
     Раздался стук в дверь, и вошла Беатриса с камфарным маслом и ватой  для
компресса.
     - А, вот и палач, - со смехом сказал  Барлеп.  -  Я  хочу  умереть  как
мужчина. - Он расстегнул пижаму. Грудь у него была белая и упитанная;  ребра
едва намечались под  мускулами;  между  сосками  протянулась  полоса  темных
курчавых волос. - Будьте безжалостны, - пошутил он. - Я готов. - Его  улыбка
была игриво-нежной. Беатриса откупорила склянку и налила душистого масла  на
ладонь правой руки.
     - Возьмите бутылку,  -  приказала  она,  -  и  поставьте  на  стол.  Он
исполнил.
     - Ну, - сказала она, когда он снова лег, и принялась растирать его.
     Ее рука скользила взад и вперед по его груди,  энергично,  деловито.  А
когда правая рука устала, она  принялась  растирать  его  левой,  -  взад  и
вперед, взад и вперед.
     - Вы как маленькая паровая машина, - сказал Барлеп, улыбаясь  игриво  и
нежно.
     - Я и чувствую себя машиной, - ответила она. Но это была неправда:  она
чувствовала себя чем угодно,  только  не  машиной.  Ей  пришлось  преодолеть
какой-то страх, прежде чем она решилась дотронуться до его  белой  упитанной
груди. Конечно, эта грудь не была безобразной или  отталкивающей.  Напротив,
она была скорее красива своей гладкой белизной и мускулистой плотностью. Она
была как торс статуи. Да, статуи. Только у этой статуи были темные  вьющиеся
волосы на груди и маленькая родинка, то поднимавшаяся,  то  опускавшаяся  от
биения сердца. Статуя жила; и в этом было что-то волнующее. Белая обнаженная
грудь была прекрасна; но она была почти отталкивающе живой.  Прикоснуться  к
ней... Она внутренне вздрогнула от страха и рассердилась  на  себя  за  свою
глупость. Она проворно разогнула  руку  и  принялась  растирать.  Ее  ладонь
быстро скользила по смазанной маслом коже. Ее рука ощущала теплоту его кожи.
Сквозь кожу она  чувствовала  твердые  кости.  Жесткие  волосы  щекотали  ее
пальцы, а маленькие соски были твердые и упругие. Она снова  вздрогнула,  но
было что-то приятное в чувстве страха и в  преодолении  его;  было  странное
наслаждение в той тревоге и отвращении, которые разливались по ее  телу.  Ее
движения были энергичны и равномерны, как работа паровой машины;  но  внутри
она чувствовала себя такой трепетно и раздвоенно живой!
     Барлеп  лежал,  закрыв  глаза,  слегка  улыбаясь:  было   так   приятно
покориться, отдаться на милость победителя. Он  наслаждался,  чувствуя  себя
б