Вот кто действительно верил  в
жизнь!
     С тех пор как Барлеп стал редактором "Литературного  мира",  передовицы
журнала почти каждую неделю провозглашали необходимость верить в жизнь.  Эта
вера в жизнь, которую проповедовал Барлеп, всегда очень смущала Уолтера. Что
значили  эти  слова?  Даже  теперь  он  не  имел  об   этом   ни   малейшего
представления: Барлеп никогда не объяснял. Нужно было  понимать  интуитивно;
если вы не понимали, вас предавали вечному проклятию. Уолтер подозревал, что
он  тоже  попал  в  разряд  проклятых.  Первый  разговор  с  будущим   шефом
неизгладимо запечатлелся в его памяти. "Мне говорили, что вам нужен помощник
редактоpa", - застенчиво начал он. Барлеп кивнул  головой:  "Да,  нужен".  И
после бесконечного мучительного молчания он вдруг взглянул  на  него  своими
пустыми глазами и спросил: "Вы верите в жизнь?" Уолтер покраснел  до  корней
волос и ответил: "Да". Это был единственный возможный ответ.  Снова  настало
томительное молчание, и снова Барлеп взглянул на него. "Вы  девственник?"  -
осведомился он. Уолтер покраснел еще гуще, замялся  и  наконец  отрицательно
покачал головой. Впоследствии он понял, прочтя одну из статей  Барлепа,  что
тот подражал в своем поведении Толстому и "шел напрямик к великим,  простым,
незыблемым основам" - так Барлеп называл нахальное  влезание  этого  старого
генерала Армии спасения в чужую душу.
     - Да, Рембо, конечно, верил в жизнь, -  нетвердо  согласился  Уолтер  с
таким чувством, точно ему пришлось написать формальное соболезнующее письмо.
Разговоры о вере в жизнь были так же тягостны, как соболезнования по  поводу
чьей-нибудь тяжелой утраты.
     - Он так глубоко верил в жизнь, - медленно  продолжал  Барлеп,  опуская
глаза (к великому облегчению Уолтера) и мотая головой в такт словам,  -  так
глубоко, что он готов был пожертвовать  ею.  Я  истолковываю  его  отказ  от
литературы как добровольную жертву. -  ("Как  легко  он  бросается  громкими
словами!" - подумал Уолтер.) - Сберегший свою  жизнь  потеряет  ее.  -  ("Ух
ты!") - Быть величайшим поэтом своего поколения и, зная это,  отказаться  от
поэзии - это значит потерять жизнь, чтобы сберечь  ее.  Это  значит  истинно
верить в жизнь. Его вера была столь сильна, что он готов был  потерять  свою
жизнь, ибо он верил, что обретет новую, лучшую жизнь. - ("Слишком  легко  он
ими  бросается!"  Уолтер  чувствовал  себя  страшно   неловко.)   -   Жизнь,
исполненную мистического созерцания и  интуитивных  озарений.  Ах,  если  бы
знать, что он делал, о чем думал в Африке! Если бы знать!
     - Он доставлял контрабандой ружья для  императора  Менелика.  -  Уолтер
нашел в себе смелость ответить. - И, если судить по его  письмам,  он  думал
преимущественно о том, чтобы заработать денег и зажить обеспеченной  жизнью.
Он носил в поясе сорок тысяч франков. Двадцать один фунт золота носил он  на
себе. "Кстати, о золоте, - подумал он.  -  Вот  сейчас  бы  и  заговорить  о
прибавке".
     Но упоминание о ружьях Менелика и о сорока тысячах франков  вызвало  на
лице Барлепа улыбку христианского всепрощения.
     - Неужели вы в самом деле думаете, - спросил он, - что, когда Рембо жил
в пустыне, его мысли были заняты деньгами и перевозкой  ружей?  Его,  автора
"Озарений"?
     Уолтер покраснел, точно в чем-то погрешил против хорошего тона.
     - Это единственные известные нам факты, - сказал он извиняющимся тоном.
     - Но есть внутренняя прозорливость, позволяющая проникнуть  глубже  под
поверхность фактов. - "Внутренняя прозорливость" - так Барлеп любил называть
свое собственное  мнение.  -  Он  осуществлял  новую  жизнь,  он  завоевывал
царствие небесное.
     - Это только гипотеза, - сказал Уолтер, подумав: "Как хорошо  было  бы,
если бы Барлеп никогда не читал Нового Завета!"
     - Для меня, - ответил Барлеп, - это неопровержимая истина. - Он говорил
с подчеркнутой выразительностью, он неистово мотал головой. - Безусловная  и
неопровержимая истина, - твердил он, многократным повторением  фразы  внушая
себе мнимую убежденность. - Безусловная и неопровержимая! - Он замолчал;  но
внутренне он продолжал подогревать свое мистическое исступление. Он думал  о
Рембо до тех пор, пока не почувствовал себя Рембо. И  вдруг  чертик  высунул
свою ухмыляющуюся рожу и шепнул: "Двадцать один фунт золота в поясе". Барлеп
изгнал беса, переменив тему разговора. - Видели новые книги,  присланные  на
отзыв? - сказал он, указывая  на  две  кипы  томов  на  углу  стола.  -  Еще
сколько-то ярдов  современной  литературы.  -  Он  пришел  в  юмористическое
отчаяние. - Почему авторы не прекратят этот чернильный поток?  Это  болезнь.
Это кровотечение, вроде того, каким  страдала  эта  несчастная  евангельская
леди. Помните?
     Уолтер помнил главным образом то, что эта острота  принадлежала  Филипу
Куорлзу.
     Барлеп встал и принялся просматривать книги.
     - Бедные рецензенты! - сказал он со вздохом.
     "Бедные рецензенты". Вот хороший предлог,  чтобы  произнести  маленькую
речь о прибавке! Уолтер взял себя в руки, собрал всю свою волю.
     - Я как раз думал... - начал он.
     Почти одновременно с ним заговорил и Барлеп.
     - Я позову Беатрису, -  сказал  он  и  трижды  надавил  звонок.  -  Ах,
простите. Вы что-то сказали?
     - Нет, ничего.
     Разговор  придется  отложить.  Немыслимо  вести  его  при  посторонних,
особенно если этими "посторонними" была  Беатриса.  Черт  бы  ее  побрал!  -
мысленно выбранил он ни в чем  не  повинную  Беатрису.  С  какой  стати  она
безвозмездно выполняет редакционную работу и пишет короткие заметки?  Только
потому, что у нее есть личные средства и она обожает Барлепа.
     Как-то раз Уолтер в шутку пожаловался ей на свое нищенское жалованье  -
шесть фунтов в неделю.
     - Но "Мир" достоин того, чтобы ради него приносить жертвы, - протрещала
она. - В конце концов, есть же у нас какие-то обязанности перед ближними.  -
"Христианские сентенции Барлепа, произносимые ее звонким трескучим  голосом,
производят, - подумал Уолтер, - особенно дикое впечатление". - "Мир" кое-что
дает им; наш долг - поддержать его.
     Ответ  напрашивался  сам  собой:  "Но  мои  личные   средства   слишком
незначительны, и я не влюблен в Барлепа"; однако  он  не  ответил  ничего  и
позволил гусыне щипать себя. И все-таки черт бы ее побрал!
     Вошла Беатриса - аккуратненькая, полненькая, хорошо сложенная  женщина;
она держалась очень прямо и имела очень деловитый вид.
     - Доброе утро, Уолтер, - сказала она; каждое слово ее было как короткий
резкий удар молоточком из слоновой кости по костяшкам пальцев. Она осмотрела
его своими блестящими выпуклыми глазами. - У вас усталый вид,  -  продолжала
она. - Потрепанный. Словно вы всю ночь бегали по крышам. - Щипок за  щипком.
- Что, угадала?
     - Я плохо спал, - промямлил Уолтер, краснея, и углубился в книгу.
     Они разобрали  присланные  книги.  Маленькая  стопка  для  эксперта  по
научным  вопросам,  другая  для  присяжного  философа,   целая   груда   для
специалиста по  беллетристике.  Большинство  книг  принадлежало  к  разряду,
кратко обозначаемому "хлам". О хламе либо  вовсе  не  давали  отзывов,  либо
писали о нем в отделе "Коротких заметок".
     - Вот для вас книга о Полинезии, Уолтер, - великодушно сказал Барлеп. -
И новая антология французской поэзии. Или нет, постойте: антологию, пожалуй,
возьму я. - Подумав, Барлеп обычно забирал самые интересные книги себе.
     - "Жизнь святого  Франциска,  обработанная  для  детей  Беллой  Джукс".
Теология или хлам? - спросила Беатриса.
     - Хлам, - сказал Уолтер, заглядывая через ее плечо.
     - Я, пожалуй,  воспользуюсь  этим  случаем,  чтобы  написать  маленькую
статейку о святом Франциске, - сказал Барлеп. В свободное от  редактирования
время он писал объемистое сочинение об этом святом. Книга  будет  называться
"Святой Франциск и душа современности". Он взял у Беатрисы маленькую  книжку
и  бегло  перелистал  ее.  -  Хламовато,  -  согласился  он.  -   Но   какой
необыкновенный человек! Необыкновенный! -  Он  начал  гипнотизировать  себя,
насильственно вгонять себя в францисканское настроение.
     - Замечательный! - протрещала Беатриса, не сводя глаз с Барлепа.
     Уолтер с любопытством посмотрел на нее. Ее идеи и  ее  манеры  щиплющей
гусыни принадлежали, казалось, двум различным людям, единственным  связующим
звеном  между  которыми  был  Барлеп.  А  была  ли  между  ними   внутренняя
органическая связь?
     - Какая потрясающая цельность! - Барлеп опьянялся  своими  словами.  Он
тряхнул головой и, вздохнув, отрезвил себя настолько, чтобы стать  способным
заниматься делами.
     Когда  Уолтеру  представилась  возможность  заговорить  (но   с   какой
робостью, с какой  деликатной  сдержанностью!)  о  своем  жалованье,  Барлеп
отнесся к нему необыкновенно сочувственно.
     - Знаю, дружище, - сказал он, кладя руку на  плечо  Уолтеру;  последний
при этом живо вспомнил, как в  школе  ему  раз  пришлось  играть  Антонио  в
"Венецианском купце" и его злейший недруг Портер-старший, выступавший в роли
Бассанио, изъявлял ему свои дружеские чувства. - Мне тоже знакома  нужда.  -
Он слегка засмеялся, словно давая понять, что он,  как  истый  францисканец,
прекрасно разбирается в бедности, но слишком скромен, чтобы  выставлять  это
напоказ. - Знакома, дружище. - В эту минуту он сам готов был  поверить,  что
он вовсе не совладелец "Мира" и не редактор на  солидном  жалованье,  что  у
него нет ни пенни сбережений, что он уже много лет  живет  на  два  фунта  в
неделю. - Я очень хотел бы, чтобы у нас была возможность платить вам  в  три
раза больше: вы этого заслуживаете, дружище. - Он слегка похлопал Уолтера по
плечу.
     Уолтер что-то промычал, защищаясь от похвал. Он подумал, что в ответ на
это похлопывание по плечу ему следовало произнести:

                      Паршивая овца в чистейшем стаде,
                      Я только на убой идти достоин.

     - Мне очень хотелось бы ради вас, - продолжал Барлеп, - да и ради  себя
тоже, - добавил он, и этими словами,  сопровождаемыми  горьким  смешком,  он
ставил себя в финансовом отношении на одну доску с  Уолтером,  -  чтобы  наш
журнал приносил больше прибыли. Это могло бы случиться, если бы вы писали не
так хорошо. - Комплимент был крайне изящен. Барлеп подчеркнул его  дружеским
похлопыванием по плечу и улыбкой. Но его глаза не выражали ничего.  Встретив
на мгновение их взгляд, Уолтер подумал, что они вовсе не  смотрят  на  него,
что они вообще ни  на  что  не  смотрят.  -  Журнал  слишком  хорош.  Это  в
значительной мере ваша вина. Нельзя служить Богу и Маммоне.
     - Разумеется, - согласился Уолтер; но у него снова появилось  ощущение,
что Барлеп слишком легко произносит громкие слова.
     - Я хотел  бы,  чтобы  это  можно  было  делать.  -  Барлеп  говорил  с
игривостью святого  Франциска,  шутливо  подсмеивающегося  над  собственными
принципами.
     Уолтер без особенной веселости присоединился к его смеху. Он жалел, что
вообще произнес слово "жалованье".
     - Я поговорю с мистером Чиверсом, - сказал Барлеп.  Мистер  Чиверс  был
главным администратором. Барлеп пользовался им, как римские  государственные
деятели пользовались  оракулами  и  авгурами,  чтобы  проводить  собственную
политику.  Все  его   неблагоприятные   для   служащих   решения   неизменно
приписывались мистеру Чиверсу; а когда решение  было  благоприятным,  Барлеп
давал понять, что вырвал его силой у этого бездушного администратора. Мистер
Чиверс был удобнейшей ширмой. - Я сегодня же с ним поговорю.
     - Ради Бога, не беспокойтесь, - сказал Уолтер.
     - Если будет хоть малейшая возможность выцарапать что-нибудь для вас...
     - Не нужно. - Уолтер просто-таки умолял, чтобы ему не платили больше. -
Я знаю, какие затруднения переживает журнал. Не подумайте,  пожалуйста,  что
я...
     - Но мы эксплуатируем вас, Уолтер, положительно  эксплуатируем.  -  Чем
больше  протестовал  Уолтер,  тем  великодушней  становился  Барлеп.  -   Не
подумайте, что я этого не вижу. Это давно уже мучает меня. - Его великодушие
было заразительно. Уолтер твердо решил не соглашаться на прибавку, хотя  был
уверен, что журнал это может выдержать.
     - Серьезно, Барлеп, - почти умолял он, - мне будет приятней,  если  все
останется по-старому. - Но тут он вдруг подумал о Марджори. Как это нехорошо
по отношению к ней! Он приносит в жертву ее спокойствие своему. Из-за  того,
что он не  любит  торговаться,  что  он  питает  отвращение  к  борьбе  и  к
выпрашиванию  подачек,  бедняжке  Марджори  придется  обходиться  без  новых
платьев и без второй прислуги.
     Но Барлеп отклонял все его протесты. Он во что бы  то  ни  стало  хотел
проявить великодушие.
     - Я сейчас же пойду и поговорю с Чиверсом. Надеюсь, мне удастся убедить
его, чтобы вам прибавили двадцать пять фунтов в год.
     Двадцать пять! Это значит десять шиллингов  в  неделю.  Все  равно  что
ничего. Марджори сказала, что он должен требовать по крайней  мере  еще  сто
фунтов в год.
     - Благодарю вас, - сказал он и почувствовал презрение к самому себе  за
эти слова.
     - Боюсь, что это до смешного мало. До смешного мало. "Это следовало  бы
сказать _мне_", - подумал Уолтер.
     - Даже стыдно предлагать так мало. Но что  может  сделать  человек  при
таких обстоятельствах? - Разумеется, "человек" ничего не мог сделать, по той
простой причине, что за этим "человек" не скрывалось никакой реальности.
     Уолтер  промямлил  что-то  насчет  своей  благодарности.  Он  испытывал
унижение и винил в этом Марджори.
     Когда Уолтер работал в редакции - три раза  в  неделю,  -  он  сидел  с
Беатрисой. Барлеп сидел один, в уединении  редакторского  кабинета.  Сегодня
был день коротких заметок. Между Уолтером и Беатрисой на столе  громоздились
груды хлама. Каждый выбирал себе  книгу  по  вкусу.  Это  было  литературное
пиршество  -  пиршество  из  отбросов.  Плохие  романы  и   дрянные   стихи,
идиотические философские системы и плоское морализирование, унылые биографии
и скучнейшие описания путешествий, религиозные сочинения столь  тошнотворные
и детские книги столь вздорные и глупые, что, читая их, испытываешь стыд  за
весь человеческий род, - груда была огромна и  становилась  все  огромней  с
каждой  неделей.  Ни  муравьиное  трудолюбие   Беатрисы,   ни   быстрота   и
находчивость Уолтера не могли справиться с этим все  подымающимся  приливом.
Они накинулись на книги "как грифы на трупы в Башне Молчания", по  выражению
Уолтера. Сегодня его отзывы отличались особой язвительностью.
     На бумаге Уолтер обладал всеми теми качествами, которых ему не  хватало
в жизни. Его рецензии были лаконичны и беспощадны. Злополучные старые  девы,
читая то, что он писал по поводу их прочувствованных поэм о Боге и страсти и
красотах природы, бывали совершенно сражены его грубым презрением.  Охотники
за крупной дичью, получившие столько удовольствия от  своих  путешествий  по
Африке, не понимали, как это можно называть скучными описания  увлекательных
приключений. Юные романисты, сформировавшие свой стиль и свою композицию  по
лучшим образцам и смело обнажавшие тайные глубины своей  сексуальной  жизни,
страдали,  изумлялись  и  приходили  в  негодование,  узнавая,  что  у   них
напыщенный   язык,   неправдоподобные   ситуации,   нереальная   психология,
мелодраматические сюжеты. Плохую книгу написать так же трудно, как  хорошую;
ее автор с такой же искренностью изливает в ней свою  душу.  Но  так  как  у
плохого автора душа, по крайней мере с эстетической  точки  зрения,  низшего
качества, его искренность если не всегда неинтересна сама по  себе,  то,  во
всяком случае, выражена так неинтересно, что все усилия, затраченные  на  ее
выражение, пропадают  даром.  Природа  чудовищно  несправедлива.  Талант  не
заменишь ничем. Трудолюбие и все добродетели здесь бесполезны.  Погрузившись
в  хлам,  Уолтер  злобно  высмеивал  отсутствие  таланта.  Создатели  хлама,
сознававшие свое трудолюбие,  свою  искренность  и  свои  добрые  намерения,
чувствовали себя несправедливо и жестоко обиженными.
     Метод критики Беатрисы был прост: она каждый раз  пыталась  представить
себе, что сказал бы в этом случае Барлеп. На деле это сводилось к тому,  что
она хвалила все те книги, авторы которых, по ее мнению, серьезно  относились
к жизни и ее проблемам, и ругала все те, в которых  она  не  находила  этого
серьезного  отношения.  "Фестуса"  она  поставила  бы   выше   "Кандида"   -
разумеется, если бы Барлеп или какой-нибудь другой авторитет не  предупредил
бы ее заранее, что ее долг предпочесть  "Кандида".  Поскольку  ее  допускали
только к хламу, отсутствие у нее критического чутья особенного  значения  не
имело.
     Они поработали, они пошли позавтракать, они вернулись и снова принялись
за работу. За это время прибыло одиннадцать новых книг.
     - Я чувствую себя, - сказал Уолтер, - словно  бомбейский  коршун  после
эпидемии среди парсов.
     Бомбей и парсы напомнили ему о его сестре Элинор. Сегодня она с Филипом
отплывает на родину.  Он  был  доволен,  что  они  возвращаются.  Они  были,
пожалуй, единственными людьми, с которыми он мог говорить по душам  о  своих
делах. Он сможет обсудить с ними стоявшие перед ним трудности. Это  успокоит
его, снимет с него часть ответственности.  И  вдруг  он  вспомнил,  что  все
устроилось, что трудностей больше нет. Больше нет.  В  эту  минуту  раздался
телефонный звонок. Уолтер снял трубку.
     - Алло!
     - Это вы, Уолтер? - Голос принадлежал Люси. Его сердце упало: он  знал,
что произойдет сейчас.
     - Я только что проснулась, - объяснила она. - Я совсем одна.
     Она хотела, чтобы он пришел к ней пить чай. Он отказался.
     - Тогда после чая.
     - Не могу, - упорствовал он.
     - Глупости! Отлично можете.
     - Невозможно.
     - Почему?
     - Работа.
     - Но ведь вы работаете только до шести. Я настаиваю.
     "В конце концов, - подумал он, - может быть, лучше повидаться с  ней  и
сказать ей о своем решении?"
     - Если вы не придете, я никогда вам этого не прощу.
     - Хорошо, - сказал он, - я  постараюсь.  Если  это  будет  возможно,  я
приду.
     - Какой вы ломака! - насмешливо  сказала  Беатриса,  когда  он  повесил
трубку. - Говорите "нет" только для того, чтобы вас упрашивали!
     А когда в самом начале шестого он ушел из редакции под  тем  предлогом,
что ему нужно попасть до закрытия в Лондонскую  библиотеку,  она  иронически
пожелала ему удачи.
     - Bon amusement! {Приятных  развлечений!  (фр.).}  -  послала  она  ему
вдогонку.

     В редакторском кабинете Барлеп диктовал письмо своей секретарше.
     - Ваш и так далее, - закончил он и взял следующую рукопись.  -  Дорогая
мисс Сэвиль, - начал он, взглянув на рукопись. - Нет,  -  поправился  он,  -
дорогая мисс Ромола Сэвиль. Благодарю  вас  за  ваше  письмо  и  за  любезно
присланные нам рукописи. - Он замолчал, откинулся  на  спинку  кресла  и  на
мгновение закрыл глаза, обдумывая. - Как правило, - снова начал он  тихим  и
далеким голосом, - как правило, я не пишу личных писем незнакомым авторам. -
Он открыл глаза  и  встретил  темный,  блестящий  взгляд  своей  секретарши,
сидевшей напротив него за столом. Глаза мисс Коббет выражали сарказм; легкая
улыбка едва заметно кривила уголки ее рта. Барлеп почувствовал  раздражение;
но он скрыл его и продолжал смотреть прямо перед собой,  точно  мисс  Коббет
там не было и он рассеянно рассматривал какой-то  предмет  обстановки.  Мисс
Коббет снова обратилась к своему блокноту.
     "Какой он мерзкий, - сказала она себе, - какой неописуемо вульгарный!"
     Мисс Коббет была черноволосая женщина небольшого роста, с темным пушком
над верхней губой, с карими глазами, слишком большими для ее худого, немного
болезненного личика. Мрачные страстные глаза, почти всегда выражавшие упрек,
который,  вспыхивая,  мгновенно  превращался  в  гн