ногу из-под подбородка трупа.  Голова  с  легким
стуком снова перевернулась набок.
     - Полное оправдание булавы епископа Одо, -  бесстрастно  продолжал  он.
То,  что  именно  в  эту  минуту   он   вспомнил   комическую   позу   этого
добросовестного священнослужителя, изображенного на  "гобелене  Байе",  тоже
относилось  к  ужасу  всего  происшедшего.  Легкомыслие  человеческого  ума!
Способность перескакивать с одного на другое! Зло  может  быть  не  лишенным
известного достоинства. Но бессмыслица...
     Иллидж слышал, как он прошел на кухню. Оттуда донесся  звук  наливаемой
воды, все более высокий по мере того, как наполнялось ведро. Кран завернули;
послышались шаги; ведро было поставлено на пол с металлическим звоном.
     - К счастью, - продолжал Спэндрелл, развивая свое последнее  замечание.
- Иначе не знаю, как бы мы со всем этим справились.
     Иллидж с напряженным вниманием  прислушивался  к  звукам,  доносившимся
из-за перегородки. Вялый и мясистый стук: очевидно, подняли и уронили  руку.
Шуршание скользящего по полу мягкого и тяжелого предмета. Потом плеск воды и
такой домашний, скребущий звук: моют пол.  И  от  этих  звуков,  несравненно
более ужасных и многозначительных, чем все грубые и спокойно-циничные  слова
Спэндрелла, им с новой силой овладела та же дурнота и  то  же  сердцебиение,
которые он испытывал,  когда  мертвец  лежал,  вздрагивая,  у  его  ног.  Он
вспоминал,  он  снова  переживал  мгновения  напряженного   и   болезненного
ожидания, предшествовавшие страшному событию. Шум машины, въезжавшей  задним
ходом в тупик, шарканье шагов по ступенькам крыльца, потом стук в  дверь,  а
потом долгая, долгая тишина, наполненная биением сердца и внутренней дрожью,
и дурными предчувствиями, оправдательными доводами со ссылкой на революцию и
светлое будущее, и праведной ненавистью к угнетению  и  гнусным  богачам.  И
одновременно нелепые, бессвязные воспоминания об играх  в  прятки,  когда  в
дни, свободные от занятий, школьники  собирались  на  пустыре  среди  кустов
терновника и можжевельника. "Раз, два, три...";  тот,  кто  водил,  закрывал
лицо и принимался считать вслух до двадцати пяти;  остальные  рассыпались  в
разные  стороны.  Ребята  забирались  в  колючий  кустарник,   прятались   в
папоротнике. Потом раздавался крик: "Двадцать пять, я иду  искать!"  И  тот,
кто водил, отправлялся на поиски. И  когда,  бывало,  сидишь  на  корточках,
стараясь казаться как можно более незаметным, выглядывая и  прислушиваясь  в
ожидании случая домчаться до того места, где был "дом", волнение было  таким
острым,  что  возникало  непреодолимое  желание  "сходить  кое-куда",   хотя
каких-нибудь пять минут тому назад все, что надо,  было  сделано  за  кустом
можжевельника. Нелепые воспоминания! Именно поэтому страшные! В сотый раз он
ощупал карман, чтобы убедиться, что склянка хлороформа все еще там,  надежно
закупоренная.
     Стук повторился, настойчивый и пугающий, а вместе с ним свист и веселый
возглас (по голосу было слышно, что стучавший улыбается): "Свой!" Иллидж  за
перегородкой вздрогнул. "Свой!" И, вспоминая об этом, он снова вздрогнул еще
сильней, ощутив весь стыд, весь ужас и все унижение,  которые  тогда  он  не
успел почувствовать. Не успел: потому что раньше, чем  его  сознание  сумело
охватить все то, о чем говорил этот смеющийся возглас,  дверь  скрипнула  на
петлях, раздался стук шагов  по  половицам,  и  Уэбли  громко  произнес  имя
Элинор. (Иллидж вдруг подумал: что он, влюблен в  нее,  что  ли?)  "Элинор!"
Последовало молчание. Уэбли заметил записку. Иллидж слышал  его  дыхание  за
какихнибудь два фута от себя, позади ширмы. Потом послышался шорох  быстрого
движения, оборванное на середине восклицание и внезапный сухой удар, похожий
на звук пощечины, только глуше, мертвенней и в то же время  гораздо  громче.
На какую-то долю секунды наступила  тишина,  а  потом  шум  падения  -  или,
вернее, не шум, а целый ряд шумов, медленно  сменявших  один  другой:  сухой
стук  колен  об  пол,  шарканье  скользнувших  по  гладкому  полу  подметок,
заглушенный стук падающего туловища и резкий, жесткий треск головы о  доски.
"Живо!" - раздался голос Спэндрелла, и он выскочил из  засады.  "Хлороформ!"
Послушно он намочил носовой платок, он бросил его на  дергающееся  лицо.  Он
снова вздрогнул, он еще раз глотнул бренди.
     Скребущий звук сменился хлюпаньем мокрой тряпки.
     - Готово, - сказал Спэндрелл, появляясь из-за ширмы. Он вытирал руки  о
пыльную тряпку. - А как наш больной?  -  добавил  он,  иронически  улыбаясь,
пародируя врача у постели пациента.
     Иллидж отвернулся. В нем вспыхнула ненависть, вытеснившая на  мгновение
другие чувства.
     - Все в порядке, - коротко сказал он.
     - Прохлаждаетесь, пока я  делаю  грязную  работу,  -  так,  что  ли?  -
Спэндрелл швырнул тряпку на  стул  и  принялся  спускать  отвернутые  рукава
рубашки.
     За два часа сердечная мышца сжимается и ослабевает, снова  сжимается  и
ослабевает - всего каких-нибудь восемь тысяч раз. Земля проходит менее одной
восьмой миллиона миль по своей орбите. Опунция успевает занять  какую-нибудь
сотню акров на территории Австралии. Два часа - это почти ничего. Время, до-
статочное, чтобы прослушать Девятую  симфонию  и  два  посмертных  квартета,
добраться на самолете из Лондона в Париж, переправить завтрак из  желудка  в
двенадцатиперстную кишку, прочесть "Макбета",  умереть  от  укуса  змеи  или
заработать шиллинг и восемь пенсов поденной  работой.  Но  Иллиджу,  который
сидел в ожидании рядом с трупом, лежавшим за перегородкой, сидел в  ожидании
темноты, эти два часа показались вечностью.
     - Да  вы  что,  совсем  одурели?  -  спросил  Спэндрелл,  когда  Иллидж
предложил уйти сейчас же и оставить ужасный предмет лежать там.  -  Или  вам
просто не терпится быть повешенным? - Холодная ироническая усмешка  выводила
Иллиджа из себя. - Его найдут сегодня же вечером, когда вернется Филип.
     - Но у Куорлза нет ключа, - сказал Иллидж.
     - Значит, завтра, как только он отыщет  слесаря.  Тремя  часами  позже,
когда Элинор объяснит, что она сделала с  ключом,  полиция  постучит  в  мою
дверь. И ручаюсь вам, что в вашу Дверь постучат очень скоро после  этого.  -
Он улыбнулся Иллиджу, который отвел глаза в  сторону.  -  Нет,  -  продолжал
Спэндрелл, - Уэбли нужно убрать отсюда. И сделать это будет проще простого -
ведь его машина здесь; нужно только дождаться, пока стемнеет.
     - Но ведь стемнеет только через два часа. - Иллидж говорил сердито и  в
то же время жалобно.
     - Ну и что же?
     - Да ведь... - начал Иллидж, но сейчас же  сдержался:  он  понял,  что,
если ответит искренне, ему придется сказать, что он попросту боится остаться
здесь на два часа. - Ладно, - сказал он. - Останемся.
     Спэндрелл взял серебряную шкатулку с сигаретами, открыл ее и понюхал.
     - Пахнет приятно, - сказал он. - Закуривайте. - Он пододвинул  шкатулку
к Иллиджу. - И здесь масса книг.  И  "Таймc",  и  "Нью  стейтсмен",  и  даже
последний номер  "Вог".  Прямо-таки  приемная  зубного  врача.  И  мы  можем
приготовить себе чаю.
     Ожидание началось. Один удар  сердца  следовал  за  другим.  За  каждую
секунду земля проходила двадцать миль своего пути, и опунция завоевывала еще
полтораста квадратных ярдов австралийской территории. За перегородкой  лежал
труп.
     Тысячи  и  тысячи  миллионов  микроскопических  и  разнородных   особей
собрались вместе, и  произведением  их  взаимной  зависимости,  их  взаимной
вражды была человеческая жизнь. Их колонией, их  живым  ульем  был  человек.
Улей умер. Но в еще не  развеявшейся  теплоте  многие  из  составлявших  его
особей продолжали жить; скоро и они погибнут. А тем временем невидимые армии
сапрофитов уже начали свое вторжение, не задерживаемые ничем. Они будут жить
среди отмерших клеток, будут расти и размножаться бешеным темпом,  и  от  их
роста и размножения разрушится вся  химическая  структура  тела,  распадутся
сложные соединения вещества; а когда они  закончат  свою  работу,  несколько
фунтов угля, несколько кварт воды, немного извести,  еще  меньше  фосфора  и
серы, щепотка железа и кремния, пригоршня смешанных солей - это  будет  все,
что останется от стремления Эверарда Уэбли к власти и его любви к Элинор, от
его мыслей о политике и воспоминаний детства,  от  его  умения  фехтовать  и
ездить верхом, от мягкого,  сильного  голоса  и  неожиданно  озаряющей  лицо
улыбки, от его восхищения Мантеньей, его неприязни к виски,  его  нарочитых,
наводящих страх припадков бешенства, его  привычки  поглаживать  подбородок,
его веры  в  Бога,  его  неспособности  правильно  насвистывать  мотив,  его
непоколебимых решений и его знания русского языка.
     Иллидж переворачивал  страницы  объявлений  в  "Бог".  Молодая  дама  в
меховой шубке за двести  гиней  влезала  в  автомобиль;  на  противоположной
странице  другая  молодая  дама,  весь  туалет  которой  состоял  из  одного
полотенца, вылезала из ванны с "солями от полноты" доктора Вербюргена. Далее
следовал натюрморт из флаконов с духами "Songe  negre"  и  "Relent  d'amour"
{Негритянский сон" и "Запашок любви" (фр.).}, последними новинками фирмы.
     На следующих трех страницах красовались имена Уорта,  Ланвэна  и  Пату.
Потом шло изображение молодой дамы в резиновом бандаже, смотрящей на себя  в
зеркало. Несколько молодых дам любовались надетым на них  нижним  бельем  из
бельевого отделения Крабба и Лашингтона.  Против  них  другая  молодая  дама
полулежала на кушетке в институте красоты мадам Адрена, а  руки  массажистки
удаляли угрожавший красавице двойной подбородок. Далее следовал натюрморт из
металлических пружин и  резиновых  валиков,  предназначенных  для  борьбы  с
излишним жиром у молодых дам, и другой натюрморт из баночек  и  скляночек  с
притираниями  для  защиты  их  лиц  от  повреждений,  наносимых  временем  и
непогодой.
     "Революция! - бормотал про себя Иллидж, листая страницы. -  Преступно!"
И он нагнетал в себе негодование, он  прямо-таки  лелеял  его.  Гнев  был  и
способом отвлечься, и  оправданием.  Обрушивая  негодование  на  бездушие  и
развращенность плутократии, он мог в  какой-то  мере  забыться  и  в  чем-то
оправдать в собственных глазах то ужасное, что только что совершилось.  Тело
Уэбли лежало за ширмой. Но ведь есть женщины, которые платят по двести гиней
за  меховую  шубку!  Двести  гиней!  Его  дядя   Джозеф   считал   бы   себя
счастливчиком, если бы смог заработать, сапожничая, такую сумму  за  полтора
года. А духи по 25 шиллингов за малюсенький флакончик, которые они покупают!
Он вспомнил, как его братишка Том заболел воспалением легких  после  гриппа.
Кошмар! А когда он стал поправляться, доктор  рекомендовал  ему  поехать  на
море на несколько недель. Но они не могли себе этого позволить. С тех пор  у
Тома так и остались слабые легкие. Теперь он работает на  автозаводе  (делая
машины для тех самых сучек, что покупают себе шубки за двести гиней); Иллидж
оплатил его обучение в техникуме - заплатил за то, вспоминал он,  растравляя
свой гнев, чтобы парень получил право стоять по восемь часов в  сутки  перед
фрезерным станком. Воздух Манчестера был вреден для Тома. Про него, беднягу,
не скажешь, что ему нужно сгонять избыточный жир. Прожорливые свиньи! Почему
они не могут заняться полезной работой, вместо  того  чтобы  растирать  свои
животы и ляжки? От работы у них мигом сошел  бы  всякий  жир.  Если  бы  они
поработали, как его мать... У нее не было избытка жира, и ей не  нужны  были
металлические пружины, резиновые бандажи и ванны с "солями от полноты".
     Он с негодованием думал о бесконечной скуке домашней  работы.  День  за
днем, год за годом застилать кровати, чтобы их вновь  расстилали.  Готовить,
чтобы наполнить вечно пустые  желудки.  Мыть  посуду,  которая  будет  вновь
испачкана за очередной трапезой. Скоблить полы, чтобы  их  вновь  осквернили
заляпанные грязью ботинки. Латать и штопать, готовя место для новых дыр. Это
был сизифов  труд,  работа  Данаид,  безнадежная  и  нескончаемая  (если  не
говорить о смерти), не будь он в состоянии посылать ей два фунта в неделю из
своей зарплаты. Теперь она могла нанять прислугу на самую черную работу.  Но
все равно она работала столько,  что  не  нуждалась  ни  в  каких  резиновых
бандажах! Что за жизнь! А в  мире  меховых  шубок  и  Songe  negre  они  еще
жалуются на скуку и усталость, им еще приходится ложиться  в  санаторий  для
лечебного отдыха. Если бы они хоть чуть-чуть пожили ее жизнью! А  может,  им
когда-нибудь, с надеждой подумал он,  придется  пожить  такой  жизнью,  даже
здесь, в Англии.
     Иллидж  с  удовлетворением  думал  о  бывших  офицерах  царской  армии,
превратившихся теперь в таксистов и рабочих; о бывших  графинях,  содержащих
ресторанчики, кабаре и шляпные магазины; обо  всех  бывших  богачах  России,
разбросанных ныне по всему миру, от Харбина и  Шанхая  до  Рима,  Лондона  и
Берлина,  обанкротившихся,  униженных,  доведенных  до  рабского   состояния
рядовых людей, тех самых людей, за счет которых они когда-то паразитировали.
Это прекрасно. Так им и надо. И, может быть, это окажется возможным и  здесь
тоже! Но здесь они сильны, все эти страдающие от ожирения и одетые в меховые
шубки; они многочисленны, они составляют организованную армию. Однако  армия
эта  потеряла  вождя.  Он  получил  по  заслугам.  Воплощение  животности  и
плутократии, он лежит за ширмой.  Его  рот  был  открыт  и  лицевые  мускулы
дергались, пока их не покрыл носовой платок с хлороформом. Иллидж стал снова
разглядывать - в надежде, что негодование отвлечет его  и  принесет  чувство
оправданности,  -  изображение  молодой  дамы  в  шубке  за  двести   гиней,
изображение  молодой  дамы,  выходящей,  стыдливо  прикрывая   свою   наготу
полотенцем, из ванны с солями от ожирения. Шлюхи и обжоры! Они принадлежат к
тому классу, за который боролся Уэбли. Защитник всего гнусного и подлого, он
получил по заслугам, он...
     - Господи Боже мой! - вдруг воскликнул  Спэндрелл,  поднимая  глаза  от
книги. Его голос, прозвучавший в молчании, заставил  Иллиджа  вздрогнуть  от
непреодолимого ужаса. - Я совсем забыл. Они ведь, кажется, коченеют, правда?
- Он взглянул на Иллиджа. - Я хочу сказать - трупы.
     Иллидж кивнул.  Он  глубоко  вздохнул  и  усилием  воли  заставил  себя
успокоиться.
     - Как же мы тогда засунем его в автомобиль? - Спэндрелл вскочил, быстро
вышел из-за ширмы и скрылся. Иллидж услышал щелканье  замка  входной  двери.
Внезапный страх охватил  его:  Спэндрелл  сбежит,  оставит  его  взаперти  с
трупом.
     - Куда вы? - закричал он и стремительно бросился за  ним  в  погоню.  -
Куда вы? - Дверь была открыта, Спэндрелла не было  видно,  а  тот  лежал  на
полу, с  непокрытым  лицом,  разинутым  ртом,  и  глаза  его  таинственно  и
многозначительно глядели, словно из бойниц, сквозь полузакрытые веки. - Куда
вы? - Голос Иллиджа перешел почти в вопль.
     - Из-за чего  столько  волнений?  -  спросил  Спэндрелл,  когда  Иллидж
появился на крыльце, бледный и с отчаянием в глазах. Стоя у машины Уэбли, он
старался отстегнуть плотно  натянутый  брезент,  покрывавший  всю  ту  часть
открытого  кузова,  которая  находилась  позади  передних  сидений.  -   Эту
штуковину невероятно трудно отстегнуть.
     Иллидж засунул руки в карманы  и  сделал  вид,  будто  только  праздное
любопытство привело его на крыльцо.
     - Что вы делаете? - небрежно спросил он.
     Спэндрелл дернул еще раз;  брезент  наконец  отстегнулся,  и  край  его
свободно повис вдоль борта машины. Он отвернул его и заглянул внутрь.
     - Слава Богу, пусто, - сказал он и, растопырив пальцы,  взял  несколько
воображаемых октав на борту кузова. -  В  ширину,  скажем,  четыре  фута,  -
произнес он, - и в  длину  примерно  столько  же.  Из  них  половина  занята
сиденьем. От покрышки до пола - два с половиной фута.  Одним  словом,  места
вполне достаточно, чтобы свернуться в  клубочек  и  чувствовать  себя  очень
удобно. А если он окоченеет? - Он вопросительно посмотрел на Иллиджа. - Сюда
можно поместить человека, но не статую.
     Иллидж кивнул. Последние слова  Спэндрелла  напомнили  ему  насмешливое
замечание леди Эдвард об Уэбли: "Он хочет, чтобы с ним обращались как с  его
собственным гигантским памятником, воздвигнутым посмертно, -  вы  понимаете,
что я хочу сказать?"
     - Нам необходимо действовать быстро, - продолжал Спэндрелл, -  пока  он
еще не окоченел. - Он  снова  натянул  брезент  и,  положив  руку  на  плечо
Иллиджа, тихонько втолкнул его  в  дом.  Дверь  захлопнулась  за  ними.  Они
остановились перед телом. - Нам придется согнуть ему колени, а руки  прижать
к бокам.
     Он наклонился и прижал одну из рук Уэбли к боку. Когда он отпустил  ее,
она приняла прежнее положение. "Как марионетка с  эластичными  суставами,  -
подумал Спэндрелл. - Гротескно и совсем не страшно:  ничего  трагического  -
просто скучно и даже смешно. В этом-то и заключается весь ужас, что все  это
(даже это) похоже на скверную и плоскую остроту".
     - Нужно найти веревку, - сказал он,  -  а  то  руки  и  ноги  не  будут
держаться на месте. - Все это немного напоминало те случаи, когда приходится
самостоятельно чинить водопровод или устраивать что-нибудь у себя на даче  -
занятие неприятное и глупое.
     Они  обыскали  весь  дом.  Веревки   нигде   не   было.   Им   пришлось
удовлетвориться тремя бинтами, которые  Спэндрелл  нашел  среди  аспирина  и
йода, борной кислоты и лакричного порошка в аптечке, висевшей в ванной.
     - Держите руки, пока я буду связывать, - распорядился Спэндрелл.
     Иллидж повиновался. Ощущение холода от этих мертвых рук, касавшихся его
пальцев, наполнило его ужасом; он снова почувствовал себя плохо, снова начал
дрожать.
     - Готово! - сказал Спэндрелл, выпрямляясь. - А  теперь  -  ноги.  Какое
счастье, что мы вовремя спохватились!
     "Как с его собственным памятником".  Эти  слова  преследовали  Иллиджа.
"Посмертно", "Посмертно"... Спэндрелл согнул одну из  ног  так,  что  колено
почти прикоснулось к подбородку.
     - Подержите.
     Иллидж схватил ногу за щиколотку; носки были  серые  в  белую  полоску.
Спэндрелл отпустил ногу, и тотчас Иллидж почувствовал  неожиданный  и  очень
сильный толчок. Мертвец пытался дать ему  пинка.  Черные  пустоты  возникали
перед его глазами, проедая  дыры  в  окружающем  материальном  мире.  И  сам
материальный мир закачался и поплыл вокруг краев  этих  межзвездных  пустот.
Тошнота подступила к горлу, невероятно кружилась голова.
     - Послушайте, - начал он, повертываясь к Спэндреллу, который,  сидя  на
корточках, срывал обертку с другого бинта. Потом, закрыв глаза, он  отпустил
ногу. Она выпрямилась, как согнутая пружина, и  ее  носок  ударил  по  плечу
Спэндрелла. Выведенный из неустойчивого равновесия, Спэндрелл растянулся  на
полу.
     Спэндрелл поднялся.
     - Вы что, совсем одурели? - накинулся он на Иллиджа. Но гнев, вызванный
внезапным испугом, быстро прошел. Он коротко  рассмеялся.  -  Нам  только  в
цирке выступать, - сказал он. Мало того, что это было вовсе не трагично, это
была клоунада.
     К тому времени, когда они кончили связывать  тело,  Иллидж  понял,  что
больные легкие Тома и шубки за двести гиней, избыточный  жир  и  пожизненное
рабство  его  матери,  богатство  и  бедность,  эксплуатация  и   революция,
справедливость, возмездие, негодование - что все это не стояло  ни  в  какой
связи с этими полузакрытыми, остекленевшими, таинственно смотрящими глазами.
Не стояло ни в какой связи и совершенно не относилось к делу.

     Филип обедал один. Перед его тарелкой бутылка столового вина и графин с
водой поддерживали открытую книгу. Он читал за едой, пережевывая  пищу.  Это
была книга Бастиана "О мозге". Пожалуй, она не слишком современна, но  более
подходящей книги для вагонного чтения он не смог найти в библиотеке отца.
     До