о за  летом,
с тех времен, когда Шекспир был мальчишкой, и до сих пор,  десять  поколений
кухарок пользовались инфракрасными лучами, чтобы разбить молекулы протеина в
насаженных на вертел утках. ("Мне - смерть, тебе - бессмертье суждено" и  т.
д.) Одна фраза - и вот уже я погружен в историю, искусство и все науки.  Вся
история вселенной заключена в любой ее части. Внимательный глаз,  заглядывая
в любой предмет, видит сквозь него, как через  окошко,  весь  космос.  Запах
утки, жарящейся на старой кухне; сделай его прозрачным - и ты  увидишь  все,
от спиральных туманностей до музыки Моцарта и  стигматов  святого  Франциска
Ассизского.
     Задача художника - в том, чтобы выбрать  те  точки,  которые  он  хочет
сделать прозрачными, выбрать их так, чтобы позади  близких  и  знакомых  нам
предметов открылись только те перспективы, которые наиболее существенны  для
человека. Но во всех случаях предметы, видимые в конце  перспективы,  должны
быть  достаточно  странными,  чтобы  обыденное  казалось  фантастическим   и
таинственным. Вопрос: можно ли достичь этого, не впадая  в  педантизм  и  не
развертывая вещь, которую пишешь, до бесконечности? Над этим нужно  подумать
как следует.
     А пока что - как чудесна кухня! Как  дружелюбны  ее  обитатели!  Миссис
Инмэн служит здесь с  рождения  Элинор.  Красивая,  прекрасно  сохранившаяся
старуха. И какое спокойствие, какой аристократически-повелительный тон! Тот,
кто был неограниченным владыкой над всем, за чем он присматривает,  поневоле
приобретает царственный вид, даже если то, за чем  он  присматривает,  всего
лишь кухня. А кроме того, есть еще Добс, горничная. Добс  появилась  в  доме
недавно - незадолго до войны.  Персонаж  из  Рабле.  Шести  футов  ростом  и
соответственной толщины. В этом огромном теле  живет  дух  Гаргантюа.  Какой
полнокровный юмор, какая жажда жизни,  какие  анекдоты,  какой  громогласный
хохот! Хохот Добс внушает почти ужас. А когда мы зашли в кладовую, я заметил
на полке шкафа зеленую склянку с пилюлями. Но какими пилюлями! Такими, какие
дают лошадям, вводя их в горло с помощью резиновой кишки. Какое гомерическое
несварение желудка должно быть у того, кто их принимает!
     Кухня хороша; но и гостиная не хуже. Возвращаясь с прогулки, мы застали
там викария с женой, которые за чашкой чая разговаривали об  Искусстве.  Да,
об искусстве. Потому что это был их первый визит после посещения Академии.
     Это ежегодный обряд. Каждый год на следующий день после  торжественного
открытия они садятся в поезд восемь пятьдесят две и  воздают  искусству  тот
долг, который воздает ему даже  религия.  Официальная  религия  официальному
искусству. Они обходят все уголки выставочного помещения,  испещряя  каталог
замечаниями, юмористическими там, где допустим юмор: мистер  Трюби  (похожий
на  Ноя  из  игрушечного  ковчега)  принадлежит  к  тому   разряду   веселых
священнослужителей, которые  при  всяком  удобном  случае  отпускают  шутки,
стараясь показать, что черное облачение и пасторский воротничок не мешают им
быть "добрыми малыми", "славными парнями" и т. п.
     Хорошенькая и пухленькая миссис Трюби менее громогласна, чем ее супруг;
она - как раз то, что состоятельные обыватели, читающие "Панч", называли  бы
"доброй и веселой душой": она способна  невинно  развлекаться  и  все  время
отпускает шутливые замечания. Я смотрел  и  слушал  как  зачарованный,  пока
Элинор заставляла их говорить о приходе и об Академии.  У  меня  было  такое
чувство, точно я Фабр, наблюдающий жизнь  жесткокрылых.  Изредка  чья-нибудь
реплика достигала противоположной стороны духовной пропасти, отделяющей мать
Элинор от внешнего мира, выводила ее из задумчивости и вызывала с ее стороны
какую-нибудь   неожиданную   реакцию.   Невозмутимо,   тоном   оракула,    с
серьезностью,  которая  казалась  почти  устрашающей   рядом   с   шутливыми
замечаниями четы Трюби, она подавала голос из другого мира. А  за  окнами  -
зеленый цветущий сад. У старого Стокса,  садовника,  длинная  борода,  и  он
похож на Старца Время. Бледно-голубое небо. Щебечут птицы. Как здесь хорошо!
Нужно было объехать весь земной шар, чтобы понять, как здесь хорошо.  Почему
бы не остаться? Не пустить корни? Но корни -  это  цепи.  Я  боюсь  потерять
свободу. Быть свободным, не связанным ничем, никакой собственностью, делать,
что хочешь, ехать, куда взбредет на ум, - это хорошо.  Но  и  здесь  хорошо.
Может быть,  даже  лучше!  Чтобы  получить  свободу,  приходится  что-нибудь
приносить в  жертву:  дом,  миссис  Инмэн,  Добс,  жизнерадостных  Трюби  из
прихода, тюльпаны в саду и все то, что значат эти вещи и люди.  Приносишь  в
жертву что-то ради того, чтобы получить нечто  большее:  знание,  понимание,
большую интенсивность жизни. Большее ли? Иногда я в этом сомневаюсь.

     Лорд Эдвард и его брат совершали прогулку по Гаттенденскому парку. Лорд
Эдвард шел пешком, пятый маркиз ехал в колясочке для инвалидов, которую  вез
большой серый осел. Маркиз был калекой. "Что, к счастью, не мешает  движению
мыслей", - любил он говорить. И мысль его двигалась всю его жизнь  то  туда,
то сюда по самым запутанным дорожкам. Серый осел  медленно  брел  по  парку.
Впереди  братьев  и  позади  простиралась  знаменитая  гаттенденская  аллея.
Впереди,  на  расстоянии  одной  мили,  стояла  копия  колонны   Траяна   из
портлендского  камня,  увенчанная  бронзовой  статуей  первого  маркиза;  на
пьедестале была надпись крупными буквами, в которой  перечислялись  заслуги,
дававшие ему право на  неувядаемую  славу.  Он  был,  кроме  всего  прочего,
вице-королем Ирландии и отцом научного земледелия.  В  другом  конце  аллеи,
тоже на расстоянии одной мили, возвышались фантастические  башни  и  башенки
Гаттенденского замка, построенного для второго маркиза Джеймсом  Уайеттом  в
псевдоготическом стиле Строберри-Хилла и имевшего более  средневековый  вид,
чем  любая  подлинная  средневековая  постройка.  Маркиз  жил  в  Гаттендене
постоянно. Нельзя сказать,  чтобы  замок  и  окружающие  ландшафты  особенно
нравились  ему.  Он  едва  замечал  их.  Когда  он  не  читал,  он  думал  о
прочитанном: мир явлений, как он любил вслед за Платоном называть видимую  и
осязаемую реальность, не интересовал его. Этим своим безразличием к миру  он
как бы мстил ему за то, что сам он был калекой. Он жил в  Гаттендене  просто
потому, что это было единственное место, где он мог безопасно  передвигаться
в своей коляске. Пэлл-Мэлл - не совсем подходящее место для серых осликов  и
разбитых параличом старых джентльменов, которые читают и размышляют во время
прогулок. Он уступил Тэнтемаунт-Хаус своему брату, а сам продолжал совершать
прогулки на ослике среди буков Гаттенденского парка.
     Осел остановился, чтобы пощипать травы у дороги. Пятый маркиз спорил со
своим братом о Боге. Время шло. Они все еще говорили о Боге,  когда  полчаса
спустя Филип и Элинор во время послеобеденной прогулки  по  парку  вышли  из
буковой рощи и чуть не наткнулись на колясочку маркиза.
     - Несчастные старики! - сказал Филип, когда они отошли  подальше.  -  О
чем им еще говорить? Они слишком стары, чтобы говорить о  любви,  -  слишком
стары и слишком благонравны.  Слишком  богаты,  чтобы  говорить  о  деньгах.
Слишком интеллектуальны, чтобы  говорить  о  людях,  и  к  тому  же  при  их
отшельническом образе жизни они встречают слишком мало людей - не  о  ком  и
говорить.  Они  слишком  скромны,  чтобы  говорить  о  самих  себе,  слишком
неопытны, чтобы говорить о жизни  или  даже  о  литературе.  О  чем  же  еще
говорить несчастным старикам? Больше не о чем как только о Боге.
     - Имей в виду, что при теперешних темпах жизни,  -  сказала  Элинор,  -
через десять лет ты станешь точно таким же, как они.

XX

     Об отце Филипа  Куорлза  старик  Бидлэйк  говорил,  что  он  напоминает
итальянские  церкви  в  стиле  барокко   с   фальшивым   фасадом.   Высокий,
внушительный, ощерившийся колоннами, фронтонами и  статуями,  фасад  кажется
принадлежащим величественному кафедральному собору. Но  когда  присмотришься
ближе, обнаруживаешь, что это лишь декорация. Позади огромного изукрашенного
фасада скрывается жалкий храмик из кирпича, щебня и осыпавшейся  штукатурки.
И, развивая сравнение дальше, Джон Бидлэйк  описывал  небритого  священника,
бормочущего обедню, сопливого служку в грязном стихаре, паству  из  зобастых
крестьянок  и  их  отпрысков,  кретина,  просящего  милостыню  на   паперти,
оловянные венцы на статуях святых, сор на полу, затхлый  запах,  оставленный
многими поколениями верующих.
     - Почему, - заканчивал он, забывая, что этими словами  он  в  нелестном
свете изображает собственные успехи, - почему женщины всегда  воспламеняются
любовью ко всему самому низкому? Странно. Особенно в данном случае. У  Рэчел
Куорлз  слишком  много  здравого  смысла,  чтобы  ее  могло  привлечь  такое
ничтожество.
     Все так думали, все спрашивали, почему  получилось  именно  так.  Рэчел
Куорлз явно стояла неизмеримо выше своего супруга. Но замуж  выходят  не  за
собрание добродетелей и талантов: замуж выходят за живого человека. В  Сидни
Куорлза, каким он был, когда делал предложение Рэчел, любая женщина могла бы
влюбиться и даже верить в него; а Рэчел  было  всего  восемнадцать  лет,  ее
жизненный опыт был весьма ограничен. Сидни был юн, а юность сама по себе уже
добродетель. Юн и красив. Широкоплечий, высокий, пропорционально  сложенный,
Сидни Куорлз даже теперь, когда солидность начала переходить в полноту,  все
еще производил внушительное впечатление. В двадцать  три  года  его  крупное
тело было атлетическим, седеющие волосы,  которые  теперь  окружали  гладкую
розовую тонзуру, тогда были золотисто-каштановыми и покрывали  великолепными
волнами весь его череп. Широкое румяное мясистое лицо было  более  свежим  и
твердым, менее лунообразным. Лоб - гладкий и высокий даже тогда, когда Сидни
еще не начал лысеть, - казался умным. Речь Сидни Куорлза не  разрушала  того
впечатления, какое производила его наружность. Он говорил  хорошо,  хотя,  с
точки  зрения  некоторых,  может  быть,   с   чрезмерной   заносчивостью   и
самодовольством. К тому же в те дни он пользовался блестящей репутацией:  он
только что окончил университет и был еще  окружен  ореолом  академической  и
дискуссионно-клубной славы. Оптимистически настроенные друзья  рисовали  его
будущее в самых радужных красках. В то время  когда  Рэчел  познакомилась  с
ним, подобные пророчества казались вполне обоснованными. Как бы там ни было,
обоснованно или необоснованно, но она полюбила его. Они поженились, когда ей
было всего девятнадцать лет.
     Отец оставил Сидни кругленькое состояние. Дело (у мистера  Куорлза-отца
был сахарный завод) было,  что  называется,  "на  ходу".  Имение  в  Эссексе
приносило доход. Городской дом помещался на Портмен-сквер; загородный дом  в
Чэмфорде  был  просторный,  построенный  в  георгианском  стиле.  Честолюбие
толкало Сидни на путь политической деятельности. Поработав сперва в  местном
самоуправлении - это будут для него годы ученичества, - он затем  пройдет  в
парламент. Упорная работа и речи, одновременно блестящие  и  полные  здравых
мыслей, заставят обратить на него внимание как на  восходящее  светило.  Ему
предложат пост  товарища  министра,  он  быстро  пойдет  в  гору.  Он  может
рассчитывать (так по крайней мере  казалось  тридцать  пять  лет  назад)  на
осуществление своих самых честолюбивых помыслов.
     Но Сидни, как говорил старый Бидлэйк, был  лишь  фасадом:  внушительная
наружность, звучный голос,  поверхностный  ум  -  и  больше  ничего.  Позади
красивого фасада скрывался подлинный Сидни, слабый, не обладающий  упорством
в серьезных делах, хотя и  упрямый  тогда,  когда  дело  касается  пустяков,
быстро воспламеняющийся, но еще быстрей остывающий.  Даже  ум  его  оказался
умом того сорта, который встречается у первых  учеников,  пишущих  латинские
стихи в духе Овидия или остроумные пародии на Геродота. Наделе его блестящие
способности шестиклассника оказались одинаково бесплодными в сфере как чисто
интеллектуальной, так и практической  жизни.  Когда  Сидни  своим  неумением
вести дела и лихорадочными спекуляциями довел отцовское предприятие до почти
полного банкротства (к счастью, Рэчел  удалось  уговорить  его  своевременно
продать завод); когда его политическая карьера была загублена  годами  лени,
сменявшейся приступами беспорядочной деятельности, - тогда он решил, что его
призвание - быть публицистом. В первом порыве энтузиазма он  даже  ухитрился
дописать до конца  книгу  о  принципах  государственности.  Поверхностная  и
туманная, банальная по мыслям, что  особенно  бросалось  в  глаза  благодаря
претенциозно-цветистому языку, блиставшему острыми  словечками,  книга  была
встречена заслуженным пренебрежением, которое Сидни Куорлз приписал проискам
своих политических противников. Он верил, что потомство воздаст ему должное.
     Со  времени  опубликования  первой  книги  мистер  Куорлз  писал,   или
считалось, что писал, другой, гораздо более обширный и значительный труд - о
демократии. Размеры этого труда и  его  значительность  служили  оправданием
тому, что его завершение все время  откладывалось.  Он  принялся  за  работу
более семи лет назад, и до сих пор, говорил он всем, кто проявлял интерес  к
его книге (качая при этом головой с выражением человека, взявшегося за почти
непосильный труд), и до сих пор еще не покончил с собиранием материалов.
     - Это геркулесов труд, - говорил он с видом одновременно мученическим и
тщеславным. Разговаривая, он  обычно  подымал  лицо  и  выбрасывал  слова  в
воздух, точно гаубица, глядя на собеседника (если он вообще  удостаивал  его
этой чести) из-под опущенных век. У него был звучный голос,  и  говорил  он,
растягивая гласные, с тем самым блеянием, каким  истые  оксфордцы  обогатили
английский язык. Его речь напоминала блеяние целого стада овец: - Геркулесов
труд! - Слова сопровождались вздохом: - Про-осто ужасно.
     Если вопрошающий возбуждал в нем  доверие,  он  вел  его  в  кабинет  и
показывал ему  (или  предпочтительно  ей)  огромное  количество  картотек  и
регистраторов, которыми он окружил свой письменный стол. По  мере  того  как
время шло, а книга не подавала никаких признаков жизни,  мистер  Куорлз  все
умножал  и  умножал  число  этих   внушительных   предметов:   они   служили
вещественными доказательствами его трудов,  они  символизировали  немыслимую
трудность его задачи. Одних пишущих машинок у  него  было  три.  Портативная
"Корона" сопровождала его повсюду, на тот случай, если вдохновение снизойдет
на него во  время  путешествия.  Иногда,  когда  он  чувствовал  потребность
произвести особенно солидное впечатление, он брал с собой "Гаммонд" -  более
крупную машинку, в которой буквы помещались не на отдельных рычажках,  а  на
съемном круге, прикрепленном к вращающемуся барабану,  так  что  можно  было
сменять по желанию шрифт  и  писать  по-гречески  или  по-арабски,  русскими
буквами или математическими символами, в зависимости  от  требования  данной
минуты:  у  мистера  Куорлза  была  обширная  коллекция  различных  шрифтов,
которыми он, разумеется, никогда не  пользовался,  что  не  мешало  ему  так
гордиться ими, точно каждый из них представлял собой какой-нибудь его талант
или достижение. Наконец,  была  еще  третья,  и  последняя,  машинка,  очень
большой и  очень  дорогой  конторский  аппарат,  являвшийся  одновременно  и
пишущей и счетной машиной. Она очень полезна,  пояснял  мистер  Куорлз,  при
статистических подсчетах, необходимых для его труда и при  проверке  отчетов
по имению. И он с особенной гордостью показывал на присоединенный к  машинке
небольшой электрический мотор: вы вставляете вилку  в  штепсель  -  и  мотор
делает за вас  все,  то  есть  все,  кроме  писания  книги.  Вам  достаточно
прикоснуться к клавишам.  Вот  так  (и  мистер  Куорлз  показывал,  как  это
делается); электрическая энергия заставит букву войти  в  соприкосновение  с
бумагой. Никакой затраты мускульной энергии. Вы можете печатать восемнадцать
часов без перерыва (этим мистер Куорлз давал понять,  что  он  сам,  подобно
Бальзаку  и  сэру  Исааку  Ньютону,  нередко  просиживает  за   работой   по
восемнадцати часов в сутки), вернее сказать, можно печатать  сколько  угодно
времени, не испытывая никакого  утомления,  по  крайней  мере  что  касается
пальцев. Американское изобретение. Очень остроумно.
     Мистер Куорлз купил свою пишущую и счетную машину как раз тогда,  когда
окончательно перестал принимать участие в управлении имением. Вначале  Рэчел
предоставила имение ему. Нельзя сказать, чтобы здесь он вел дела лучше,  чем
на заводе, который она, как раз вовремя, уговорила  его  продать.  Но  здесь
отсутствие прибыли  не  имело  такого  значения,  а  убытки,  когда  таковые
имелись, были незначительны. Рэчел Куорлз надеялась,  что  возня  с  имением
будет  для  ее  мужа  здоровым  развлечением.  Ради  этого  стоило   кое-чем
пожертвовать. Но цена, которую пришлось за это платить в  годы  послевоенной
депрессии, оказалась слишком высокой, а по мере того, как Сидни все меньше и
меньше вникал в повседневные мелочи управления, цена  угрожающе  возрастала,
тогда как цель, ради которой эту цену платили - здоровое занятие для  Сидни,
- не  достигалась.  Правда,  время  от  времени  в  голову  Сидни  приходила
какая-нибудь идея, и он внезапно с необычайным рвением погружался в то,  что
он  называл  "усовершенствованиями".   Так,   однажды,   прочтя   книгу   об
американских методах ведения хозяйства,  он  приобрел  целый  набор  дорогих
машин - только для того, чтобы  убедиться,  что  размеры  имения  отнюдь  не
оправдывали издержек: для его машин не хватало  работы.  Позже  он  построил
консервный завод, но завод не окупался. Так как его "усовершенствования"  не
имели успеха, он быстро терял к ним интерес. Упорной  работой  и  неослабным
вниманием, вероятно, можно было бы со временем  добиться,  чтобы  они  стали
выгодными; пока же, из-за небрежного отношения к ним Сидни, они приводили  к
сплошным  убыткам.  Решительно,  цена  была  слишком   высока,   и   платить
приходилось совершенно зря.
     Миссис Куорлз решила, что пора  изъять  имение  из  ведения  Сидни.  Со
свойственным ей тактом - за тридцать с лишним лет замужества она  достаточно
хорошо изучила своего супруга - она убедила его, что у него останется больше
времени для его  великого  труда,  если  он  предоставит  управлять  имением
кому-нибудь другому. С этим утомительным делом отлично могут справиться  она
и управляющий. Не было никакого смысла расточать  на  подобную  механическую
работу таланты, которые можно было бы использовать  гораздо  целесообразней.
Убедить Сидни было не так трудно. Имение наскучило ему;  гордость  его  была
уязвлена тем, что, невзирая на все  его  усовершенствования,  имение  упорно
продолжало приносить убыток. В то же время он понимал, что,  отказавшись  от
имения, он тем  самым  признает  себя  неудачником  и  лишний  раз  признает
превосходство своей жены. Он согласился посвящать  меньше  времени  мелочам,
связанным с управлением, но пообещал,  или,  вернее,  пригрозил,  что  будет
по-прежнему не спускать с него глаз, будет, как божество, издали, но тем  не
менее  весьма  внимательно,  присматривать  за   делами   в   свободные   от
литературных трудов минуты. Именно тогда, чтобы  оправдать  себя  и  придать
себе  больше  значительности,  он  купил  пишущую  и  счетную  машину.   Она
символизировала невероятную сложность литературной работы, которой он теперь
всецело отдался; и в то же время она  служила  доказательством,  что  он  не
совсем отказался и от практической жизни. Счетная машина нужна была  ему  не
только для того, чтобы оперировать статистическими  данными  (мистер  Куорлз
был слишком благоразумен, чтобы объяснять, как именно он ими оперирует),  но
и для того, чт