ну.  Спешу
оговориться, что эти "неинтеллектуальные люди" не имеют ничего общего с  той
современной чернью, которая читает иллюстрированные журналы, слушает радио и
джазы  и  озабочена  исключительно  тем,  чтобы  добывать  деньги  и  весело
проводить время. Нет, нет! Я вовсе  не  собираюсь  превозносить  тупоголовых
дельцов или  недоучек.  Несмотря  на  всю  их  глупость,  отсутствие  вкуса,
вульгарность  и  инфантильность  (а  может  быть,  именно  вследствие   этих
недостатков), это вовсе не те неинтеллектуальные люди, о которых  говорю  я.
Они принимают на веру  основную  аксиому  интеллектуализма  о  превосходстве
разума, сознания и воли над физической жизнью, над интуицией,  инстинктом  и
чувством. Вся современная цивилизация  построена  на  том  положении,  будто
специализированные функции, определяющие место человека  в  обществе,  более
существенны, чем сам человек, или, вернее, что эти-то  функции  и  есть  сам
человек,  а  все  прочие  не  существенны  или  даже  (поскольку  физическая
инстинктивная,  интуитивная  и  эмоциональная  части  человеческого  "я"  не
принимают заметного участия в  "добывании  денег"  и  продвижении  вверх  по
общественной лестнице) вредны и отвратительны. Недоучки нашего  современного
индустриализованного общества обладают всеми недостатками людей интеллекта и
ни одним из их достоинств. Те неинтеллектуальные люди, которых  подразумеваю
я, нисколько на них не похожи. Небольшое количество их, наверное, еще  можно
найти в Италии (хотя фашизм, должно быть, уже превратил их в дурные копии  с
американцев и пруссаков),  в  Испании,  в  Греции,  в  Провансе.  И  больше,
пожалуй, нигде в современной Европе. Три тысячи лет назад их, вероятно, было
сколько угодно. Но соединенные усилия Платона и Аристотеля, Иисуса,  Ньютона
и  капитализма  превратили  их  потомков  в  современную  буржуазию  или   в
современный  пролетариат.  Та  очевидность,  к  которой   в   конце   концов
возвращается интеллектуал, если он готов  идти  за  ней  достаточно  далеко,
конечно, отнюдь не совпадает с  очевидностью  людей  неинтеллектуальных.  Их
очевидность есть сама жизнь, а его очевидность - только  идея  такой  жизни.
Немногим удается облечь идею в плоть и кровь и претворить ее в реальность. А
еще меньше  таких  людей  интеллекта,  которым,  как  Рэмпиону,  даже  и  не
приходится возвращаться к очевидности, потому что они всегда в нее верили  и
ею жили.
     Общение с Рэмпионом несколько угнетает меня, потому что  он  показывает
мне, какая пропасть отделяет познание очевидности от реальной жизни в ней. И
до чего же трудно перебраться через эту  пропасть!  Теперь  я  понимаю,  что
интеллектуальная  жизнь  -  жизнь,  посвященная  эрудиции,  научной  работе,
философии, эстетике, критике,  -  пленяет  нас  своей  легкостью.  Сложность
реальной действительности  мы  подменяем  простой  интеллектуальной  схемой,
бурное движение жизни - застывшими формами смерти. Несравненно  легче  знать
очень много по истории искусства и  высказывать  глубокие  мысли  в  области
метафизики и социологии, чем знать (интуитивно и  по  личному  опыту)  очень
много о своих ближних и поддерживать удовлетворительные отношения с друзьями
и возлюбленными, с женой и детьми. Жизнь - штука гораздо более трудная,  чем
санскрит, или химия, или экономика. Интеллектуальная  жизнь  -  это  детская
игра; вот почему люди  интеллекта  так  легко  становятся  детьми,  а  потом
идиотами, а в конце концов, как ясно показывает политическая и экономическая
история  последних  столетий,  -  сумасшедшими,  человекоубийцами  и  дикими
зверями. Подавляемые склонности не умирают: они  вырождаются,  они  гноятся,
они  возвращаются  к  первобытности.  Но  пока  что  быть   интеллектуальным
младенцем, или  сумасшедшим,  или  зверем  гораздо  легче,  чем  гармоничным
взрослым человеком. Вот почему (оставляя в стороне другие причины) так велик
спрос на высшее образование.  Бегство  в  книги  и  университеты  похоже  на
бегство в кабаки. Люди хотят забыть о том, как трудно жить по-человечески  в
уродливом современном мире, они хотят забыть  о  том,  какие  они  бездарные
творцы жизни. Одни топят свою боль в алкоголе, другие (и их гораздо  больше)
- в книгах и  художественном  дилетантизме;  одни  ищут  забвения  в  блуде,
танцах, кино, радио, другие - в докладах и в  занятиях  наукой  ради  науки.
Книги и доклады имеют то преимущество перед пьянством и  блудом,  что  после
них не испытываешь ни головной боли, ни того неприятного post coitum  triste
{печального послесоития (лат.).},  которым  сопровождается  разврат.  Должен
признаться, до самого последнего времени я тоже относился вполне серьезно  к
образованию, философии и науке - ко всем тем видам деятельности, которые  мы
снабжаем возвышенным  ярлыком  "Поисков  Истины".  Я  считал  Поиски  Истины
высочайшей задачей человека, а искателей -  благороднейшими  людьми.  Но  за
последний год я начал понимать, что эти пресловутые Поиски Истины - такое же
развлечение, как все  остальное,  что  это  сложный  и  утонченный  суррогат
подлинной жизни и что искатели Истины становятся  в  своем  роде  такими  же
глупыми, инфантильными и испорченными, как и пьяницы, чистые эстеты,  дельцы
и охотники за наслаждениями. Я понял также, что  погоня  за  Истиной  просто
вежливое  наименование  любимого   времяпрепровождения   людей   интеллекта,
заключающегося в подмене  живой  сложности  реальной  жизни  упрощенными,  а
следовательно, лживыми абстракциями. Но искать  Истину  гораздо  легче,  чем
изучать искусство цельной жизни, в которой, разумеется, Поиски Истины займут
надлежащее место среди прочих развлечений, как то: игра в кегли и альпинизм.
Сказанное  объясняет  (хотя  и  не  оправдывает)  мое   все   продолжающееся
потворство таким  порокам,  как  чтение  научной  литературы  и  отвлеченное
мышление. Хватит  ли  у  меня  когда-нибудь  силы  освободиться  от  ленивых
привычек интеллектуализма и посвятить всю энергию более серьезной и  трудной
задаче - жить полной жизнью? А если  даже  я  попробую  избавиться  от  этих
привычек, не обнаружится ли, что эти привычки у меня - наследственные и  что
я от рождения не способен жить цельной и гармоничной жизнью?

XXVII

     Джон Бидлэйк никогда не расходился официально и окончательно  со  своей
третьей женой. Они просто редко виделись. Такое положение вещей  как  нельзя
лучше устраивало Джона. Он ненавидел резкие разрывы и  в  то  же  время  был
врагом всяких определенных  и  нерушимых  соглашений.  Он  не  терпел  таких
положений,  которые  связывали  его,  налагали  на   него   ответственность,
заставляли все время помнить о долге.
     - Один Бог знает, - любил он говорить, - что произошло бы со мной, если
бы мне приходилось ходить каждый день  в  контору  или  выполнять  работу  к
определенному сроку. Я, вероятно, взбесился бы  через  какие-нибудь  два-три
месяца.
     К браку он всегда относился отрицательно. К несчастью,  однако,  он  не
мог иметь всех тех женщин, которые ему нравились, не вступая с ними в  брак.
Ему  пришлось  трижды  заключать  то,  что  он  на  языке  Цицерона  называл
"неуместными и непристойными соглашениями". Мысль о разводе  или  формальном
разрыве была ему не менее противна, чем  мысль  о  браке:  развод  тоже  был
чем-то  определенным,  это  тоже  вас  к  чему-то   обязывает.   Отчего   не
предоставить событиям  следовать  их  естественному  ходу,  зачем  стараться
придать им произвольную форму? Идеальной он считал такую жизнь - изо  дня  в
день без плана, без заведенного  порядка,  в  приятном  обществе  спутников,
выбранных сегодня, самим человеком, а не другими людьми, или  одним  из  его
прежних, уже отмерших "я". "Спишь где попало" - в таких выражениях описывала
одна юная американка любовную сторону идеальной жизни  в  Голливуде.  Другие
стороны этой жизни можно было бы охарактеризовать термином "бодрствуешь  где
попало". Неидеальная жизнь, которую Джон Бидлэйк упорно  отказывался  вести,
состояла в том, чтобы спать и бодрствовать не "где  попало",  а  в  каком-то
определенном  месте,  здесь  или  там,  день  за  днем,  согласно   твердому
распорядку, нарушить  который  может  только  смерть  или  по  меньшей  мере
вмешательство Бога или врагов его величества короля.
     Отношения между Джоном Бидлэйком и его третьей женой отличались  вполне
удовлетворявшей  его  неопределенностью.  Вместе  они  не  жили,  но  и   не
расходились. Виделись они  редко,  но  зато  никогда  не  ссорились.  Добрых
двадцать лет Джон спал и бодрствовал "где попало", и  все-таки,  встречаясь,
они встречались как друзья; а когда ему хотелось освежить в памяти  ландшафт
северного Чилтерна, его приезд  в  Гаттенден  принимался  как  нечто  вполне
естественное. Такое положение вещей вполне удовлетворяло Джона  Бидлэйка,  и
надо отдать ему справедливость, он был благодарен своей жене за то, что  она
соглашалась на такую  жизнь.  Впрочем,  свою  благодарность  он  никогда  не
высказывал,  боясь  этим  придать   оттенок   нежелательной   определенности
отношениям, хрупкая прелесть которых заключалась именно в их незапятнанной и
девственной неясности. Далеко не всякая женщина, с благодарностью  признавал
ее  супруг,  сумела  бы  так  тщательно  охранять   неясность   создавшегося
положения, как  это  делала  Джэнет  Бидлэйк.  Другая  жена  потребовала  бы
объяснений, захотела бы знать, кем же ее, наконец,  считают,  предложила  бы
отчетливую альтернативу мира или войны, совместной  жизни  или  развода.  Но
миссис Бидлэйк позволила своему мужу незаметно покинуть  семейный  очаг,  не
ссорясь с ним, не говоря ему ни слова. И так  же  молча  принимала  она  его
внезапные и кратковременные возвраты к ней. Она  с  детства  больше  жила  в
выдуманном ею мире, чем в мире реальном. Когда она была маленькой  девочкой,
у нее была воображаемая сестра, жившая в железнодорожной будке у  шлагбаума.
В возрасте от десяти до тринадцати  лет  ее  неспособность  различать  между
свидетельствами ее чувств и вымыслами ее фантазий нередко приводила к  тому,
что ее наказывали за ложь. Картины и книги ввели ее фантазию в новое  русло:
ее вымыслы потеряли свой прежний глубоко личный  характер  и  развертывались
теперь  в  сфере  искусства,  литературы  и  философской  мысли.  Начиная  с
шестнадцати лет она жила в мире искусства и литературы, а в реальной  Англии
чувствовала  себя  совершенно  чужой.  Она  влюбилась  в  Джона  Бидлэйка  и
согласилась стать его женой именно потому, что она сочла его своим  духовным
соотечественником. Для ее родителей  он  был  таким  же  подданным  королевы
Виктории, как они сами; он гораздо больше интересовал их как ее будущий муж,
чем как художник; поэтому они сделали все возможное, чтобы отговорить ее  от
этого брака. Но Джэнет была  совершеннолетней  и  отличалась  упорством  тех
людей, которые умеют внутренне устраниться от спора,  просто  перенестись  в
другой  план,  предоставляя  противнику  продолжать  спор  с  их  опустевшей
оболочкой.
     Кончилось  тем,  что  она  настояла  на  своем.  Когда  Джэнет  Бидлэйк
обнаружила - а это случилось очень, очень скоро, - что  между  замечательным
художником, которого она полюбила, и человеком, за которого она вышла замуж,
нет ничего общего, гордость помешала ей жаловаться.  Она  не  хотела  давать
своим родственникам права сказать ей: "Мы же тебе  говорили".  Джон  спал  и
бодрствовал "где попало" и все больше и больше отходил от совместной  жизни.
Она не ссорилась с ним и искала утешения в мире привычных ей  художественных
и литературных вымыслов. Ее личные средства и суммы, нерегулярно присылаемые
Джоном Бидлэйком в те минуты,  когда  он  вдруг  вспоминал,  что  ему  нужно
содержать жену  и  детей,  позволяли  ей  предаваться  сколько  угодно  этим
путешествиям по воображаемому миру.  Элинор  родилась  через  год  после  их
брака. Спустя четыре года язва желудка привела временно исправившегося Джона
Бидлэйка домой. Плодом его выздоровления в спокойной домашней обстановке был
Уолтер. Язва зажила, и Джон Бидлэйк снова исчез. Детей воспитывали няньки  и
гувернантки. Миссис Бидлэйк как бы издали следила за их воспитанием. Изредка
она   переступала   границу,   отделявшую   ее   мир   от   мира    реальной
действительности; и ее вмешательства в повседневный  порядок  всегда  носили
характер вмешательства свыше. Когда она, существо иного  плана,  подходившее
ко всему не с теми мерками, с  какими  подходят  обитатели  реального  мира,
удостаивала вникнуть на миг в ход воспитания своих детей,  это  приводило  к
самым  неожиданным  последствиям.  Так,  однажды  она  отказала   от   места
гувернантке, услышав, как та играла на пианино в  классной  комнате  песенку
Дана Лено об осе и крутом  яйце.  Гувернантка  была  добрая  девушка,  умела
обращаться с детьми и содержала разбитого параличом отца. Но на  карту  были
поставлены великие художественные принципы. Мисс Демпстер могла  непоправимо
испортить музыкальный вкус Элинор (кстати сказать,  Элинор  унаследовала  от
отца отвращение  к  музыке);  а  то,  что  Элинор  была  очень  привязана  к
гувернантке,  делало  эту  опасность  еще  более  реальной.  Миссис  Бидлэйк
проявила большую твердость. Она не потерпит у себя  в  доме  "осу  и  крутое
яйцо". Мисс Демпстер было отказано от места. Когда ее старый отец  узнал  об
этом, с ним произошел второй удар, после  чего  он  ослеп  на  один  глаз  и
лишился  дара  речи.  Обычно,  однако,   возвращения   миссис   Бидлэйк   из
воображаемых  путешествий   не   имели   таких   роковых   последствий.   Ее
вмешательство в дело  воспитания  детей  ограничивалось  обычно  требованием
читать классиков, которых считают непонятными; или неподходящими  для  детей
младшего возраста. По ее теории, детей с самых ранних лет нужно  воспитывать
на лучших творениях искусства и философии.
     Когда Элинор было три года, ей читали вслух "Гамлета", а вместо  книжек
с картинками дарили альбомы снимков с картин Джотто и Рубенса. Семи лет  она
училась французскому языку по "Кандиду", читала "Тристрама Шенди" и  "Теорию
зрения"  епископа  Беркли,  девяти  лет  читала  "Этику"  Спинозы,   училась
немецкому языку по  "Also  sprach  Zarathustra"  {"Так  говорил  Заратустра"
(нем.).} и рассматривала офорты Гойи. В результате  такого  преждевременного
знакомства  с  философией  у   Элинор   развилось   слегка   насмешливое   и
пренебрежительное отношение к  отвлеченным  построениям  и  к  высокопарному
идеализму. Воспитанная на полных изданиях классиков  (без  всяких  цензурных
сокращений), она с детства приобрела глубокие теоретические познания  о  тех
предметах, о которых дети, по общепринятому мнению, вообще ничего не  должны
знать.  Это  только  усилило  ее  прирожденную   холодность   и   отсутствие
любопытства ко всему, что касалось любви; молодой  девушкой  она  напоминала
тех шекспировских героинь, которые говорят  обо  всем  откровенно  и  внешне
цинично, но поступают крайне добродетельно. Непочтительное отношение  Элинор
к тому, что сама она нежно любила, несколько огорчало миссис Бидлэйк; но она
весьма разумно воздерживалась от замечаний  и  не  пыталась  исправить  этот
недостаток,  а  просто  игнорировала  и  удалялась,  как  игнорировала   она
недостатки своего мужа и удалялась от столкновения с ним в эмпиреи искусства
и фантазии. Сделанного не переделаешь;  но,  когда  о  каком-нибудь  событии
умалчиваешь, на практике это дает такой же эффект, как если бы вообще ничего
не произошло.
     Когда Джон Бидлэйк приехал в  Гаттенден,  угнетенный  болезнью,  а  еще
больше отчаянием, страхом и всепоглощающей жалостью к  самому  себе,  миссис
Бидлэйк обошла молчанием то обстоятельство, по поводу которого она могла  бы
сказать очень много, а именно: что он приходил к ней лишь тогда,  когда  ему
нужна была сиделка. Ему приготовили комнату, и он стал жить в ней.
     Все выглядело так, точно он никогда и не  уезжал.  На  кухне  горничные
ворчали по поводу того, что им прибавилось работы, миссис Инмэн вздыхала,  а
Добс тяжеловесно и  по-англикански  возмущался  поведением  старого  мистера
Бидлэйка по отношению к собственной жене. Но все это не мешало им с каким-то
сладострастием жалеть старика.  О  его  болезни  и  ее  симптомах  говорили,
благоговейно понизив голос. Вслух прислуга ворчала и возмущалась. Но  втайне
все были довольны. Приезд Джона Бидлэйка нарушил их монотонную  повседневную
жизнь,  а  то,  что  он  умирал,  придавало  им  всем   какую-то   особенную
значительность. Его  приближающаяся  смерть  была  как  бы  солнцем,  вокруг
которого многозначительно и беззвучно обращались души обитателей Гаттендена.
Слуги  могли  ворчать  и  возмущаться,  но  относились  они  к  нему  крайне
заботливо. Они испытывали к нему неясную  благодарность.  Своей  смертью  он
оживлял их жизнь.

XXVIII

     Молли д'Экзержилло требовала, чтобы все  было  высказано,  произнесено,
четко сформулировано. Жизненный  опыт  был  для  нее  лишь  сырьем,  которое
активный ум перерабатывает в слова. Для чего магнитный железняк человеку, не
умеющему выплавлять руду и ковать из металла плуги  и  мечи?  Сами  по  себе
события  реальной  жизни,  ощущения,  переживания,  мысли   и   воспоминания
интересовали Молли не больше, чем куски руды. Они приобретали ценность  лишь
тогда, когда искусство и разработанная техника  разговора  превращали  их  в
остроумные словечки и красиво построенные фразы. Закат нравился  ей  потому,
что она могла сказать о нем: "Это похоже  на  сочетание  бенгальских  огней,
Мендельсона, сажи и  клубники  со  сливками",  или  весенние  цветы:  "Когда
смотришь на них, чувствуешь себя так, точно выздоравливаешь  от  гриппа.  Не
правда ли?"  И,  доверчиво  склоняясь  к  собеседнику,  она  повторяла  свой
риторический вопрос: "Не правда ли?" Вид на  далекие  горы  во  время  грозы
нравился ей тем, что он  напоминал  толедские  пейзажи  Эль  Греко.  Что  же
касается любви - да, конечно, главным ее достоинством было  в  глазах  Молли
то, что о ней можно разговаривать без конца.
     Она как раз говорила о ней с  Филипом  Куорлзом  -  говорила  о  ней  в
продолжение  целого  часа,  анализируя  себя,  излагая   свои   переживания,
расспрашивая Филипа о его прошлом и его чувствах. Он отвечал ей неохотно и с
трудом: он терпеть не мог говорить о себе и это удавалось ему очень плохо.
     - Не правда ли, - говорила она, - самое увлекательное в любви  то,  что
открываешь в себе много такого, о чем и не подозревал раньше?
     Филип покорно согласился.
     - Я и понятия не имела, что могу испытывать к  кому-нибудь  материнские
чувства, пока не вышла за Жана. Я так волнуюсь, когда он промочит ноги.
     - Я тоже очень беспокоился бы, если бы  вы  промочили  ноги,  -  сказал
Филип, стараясь быть галантным. "Как глупо!" - подумал он. Он не  был  силен
по части галантности. Ему хотелось, чтобы цветущая сливочная  красота  Молли
меньше привлекала его. Будь она уродом, он не сидел бы здесь как дурак.
     - Как это мило с вашей стороны, -  сказала  Молли.  -  Скажите  мне,  -
продолжала она, склоняясь к нему и выставляя напоказ лицо и грудь, -  почему
я вам нравлюсь?
     - Разве это не ясно без слов? - ответил он. Молли улыбнулась.
     - А вы знаете, почему Жан считает меня единственной  женщиной,  которую
он мог полюбить?
     - Нет, - сказал  Филип  и  подумал,  что  она  необыкновенно  хороша  -
величественная, как Юнона.
     - Потому что, по его словам, я единственная женщина, не подходящая  под
определение  Бодлера  -  le  contraire  du  dandy  {Противоположность  денди
(фр.).}. Помните это место в "Mon Coeur Mis a Nu"? {"Мое обнаженное  сердце"
(фр.).} La femme a faim et elle veut manger; soif, et elle  veut  boire.  La
голодна,  и  она  хочет  есть;  она  жаждет,  и  она  хочет  пить.   Женщина
естественна, то есть отвратительна. Поэтому она... (фр.).}
     Филип прервал ее.
     - Вы пропустили од