лько что начатая банка вишневого джема.
     "Не следует идти наперекор своим вкусам и наклонностям". Но его вкусы и
наклонности  определялись  случайностями  его  рождения.  Существует  вечная
справедливость; милосердие и братская любовь прекрасны, несмотря на  вонючую
трубку старика и ужасную комнату Уэзерингтона. Прекрасны, может быть, именно
благодаря им. Поезд остановился.  Лестер-сквер.  Он  вышел  на  платформу  и
направился к лифту. Но, подумал он, ваша собственная основная предпосылка  -
от нее не отвертишься; а если это не ваша собственная предпосылка,  поверить
в нее трудно, как  бы  хороша  она  ни  была.  Честь,  верность  -  это  все
прекрасно. Но основная предпосылка его теперешней философии -  это  то,  что
Люси Тэнтемаунт - самое прекрасное, самое желанное...
     - Предъявите билеты!
     Внутренний спор грозил возобновиться.  Он  сознательно  прекратил  его.
Лифтер захлопнул дверцу. Лифт поднялся. На улице Уолтер подозвал такси.
     - Тэнтемаунт-Хаус, Пэлл-Мэлл.

II

     Три  призрака  Италии  беспрепятственно  пребывают  в  восточной  части
Пэлл-Мэлл. Богатства только что индустриализованной  Англии  и  энтузиазм  и
архитектурный гений Чарлза Барри вызвали  их  из  солнечного  прошлого.  Под
копотью, покрывающей Клуб реформ, глаз знатока  различает  нечто,  отдаленно
напоминающее дворец Фарнезе. Немного дальше в  туманном  лондонском  воздухе
возвышается воспоминание сэра Чарлза о доме, построенном по проекту  Рафаэля
для Пандольфини: Клуб путешественников. А между ними подымается  уменьшенная
(и все-таки огромная) копия Канчеллерии, строго классическая,  мрачная,  как
тюрьма, и черная от копоти. Это - Тэнтемаунт-Хаус.
     Барри спроектировал его в 1839 году. Сотни рабочих года  два  трудились
над ним. Счета оплачивал третий маркиз. Счета  были  крупные,  но  пригороды
Лидса и Шеффилда начали  распространяться  по  землям,  которые  его  предки
отняли у монастырей триста лет назад. "Католическая  церковь,  вдохновленная
Духом Святым, учит, основываясь на Священном писании и заветах отцов церкви,
что существует чистилище и что души, пребывающие в нем, спасаются  молитвами
верующих и в особенности жертвами, приносимыми на  алтарь  церкви".  Богатые
люди с нечистой совестью жаловали  монахам  земли,  чтобы  их  души  быстрее
миновали чистилище с помощью непрестанно  приносимых  на  алтарь  жертв.  Но
Генрих VIII воспылал страстью к одной молоденькой женщине и захотел иметь от
нее сына; а папа Климент VII, находившийся во власти двоюродного  племянника
первой жены Генриха, отказался дать ему развод. В  результате  были  закрыты
все монастыри. Тысячи  нищих  и  калек  умерли  голодной  смертью,  но  зато
Тэнтемаунтам досталось несколько десятков квадратных миль  пахотных  земель,
лесов и пастбищ. Позднее, при Эдуарде VI, они присвоили  собственность  двух
уничтоженных школ латинской грамматики, дети остались без  образования  ради
того, чтобы Тэнтемаунты могли стать еще богаче. Они с большой  тщательностью
обрабатывали землю, стараясь извлечь из нее максимум  прибыли.  Современники
смотрели на них как на "людей, которые живут так, словно  нет  Бога,  людей,
которые хотят забрать все в свои руки, людей, которые  ничего  не  оставляют
другим, людей, которые не довольствуются ничем". С  кафедры  собора  Святого
Павла Левер  заклеймил  их  за  то,  что  они  "богохульствуют  и  разрушают
благосостояние  народа".  Но  Тэнтемаунты  не   обращали   внимания.   Земля
принадлежала им, деньги поступали регулярно.
     Поля засевались пшеницей; она созревала, ее убирали снова и снова. Быки
рождались, откармливались и отправлялись  на  бойню.  Землепашцы  и  пастухи
работали от зари до зари, год за годом, до самой смерти. Тогда на  их  место
вставали их дети. Тэнтемаунт наследовал Тэнтемаунту.  Елизавета  сделала  их
баронами; при Карле II они стали виконтами, в царствование Вильгельма и Мэри
-  графами,  при  Георге  II  -  маркизами.  Все  они  женились  на  богатых
наследницах: десять квадратных миль земли в Ноттингемшире,  пятьдесят  тысяч
фунтов, две  улицы  в  Блумсбери,  пивоваренный  завод,  банк,  плантация  и
шестьсот рабов на Ямайке. А тем временем безымянные люди изобретали  машины,
которые делали вещи быстрей, чем  их  можно  было  сделать  руками.  Деревни
превращались в городишки, городишки - в большие города. На пахотных землях и
пастбищах Тэнтемаунтов вырастали дома и фабрики. Под травянистым покровом их
лугов полуголые люди врубались в черный блестящий каменный уголь. Женщины  и
дети подвозили тяжело нагруженные вагонетки. Из Перу везли на кораблях помет
десятков тысяч поколений  морских  чаек,  чтобы  удобрить  им  поля.  Урожай
увеличивался: можно было накормить больше людей. И год за годом  Тэнтемаунты
богатели и богатели, а души набожных современников Черного  Принца,  которым
больше не помогали жертвы, принесенные некогда на алтарь церкви,  продолжали
страдать в неутолимом огне  чистилища.  Деньги,  которые,  будучи  применены
должным  образом,  могли  укоротить  срок  их  пребывания  в  вечном   огне,
послужили, между прочим, и для того, чтобы  вызвать  к  жизни  на  Пэлл-Мэлл
копию папской Канчеллерии.
     Внутренность Тэнтемаунт-Хауса была столь же благородно римской, как его
фасад. Два яруса открытых арок окружали внутренний двор; над ними находились
антресоли с маленькими квадратными  окошками.  Но  внутренний  двор  не  был
открытым сверху: его покрывала стеклянная крыша, которая  превращала  его  в
огромный зал высотой во всю постройку. Благодаря аркам и галерее он выглядел
очень величественно; но он был слишком велик, слишком похож на  бассейн  для
плавания или на скэтингринг - жить в нем было неуютно.
     Сегодня,  однако,  он  оправдывал  свое  существование.   Леди   Эдвард
Тэнтемаунт устраивала музыкальный вечер. Внизу сидели гости, а над  ними,  в
архитектурно оформленной пустоте, сложно пульсировала музыка.
     - Что за пантомима! - обратился к хозяйке дома старый Джон  Бидлэйк.  -
Хильда, дорогая, вы только посмотрите!
     - Ш-ш! - запротестовала леди Эдвард, закрывая лицо веером из перьев.  -
Не мешайте слушать музыку. Кроме того, я и так вижу.
     В ее шепоте слышался колониальный акцент, и букву "р"  она  произносила
на французский лад:  леди  Эдвард  родилась  в  Монреале,  и  ее  мать  была
француженкой. В 1897 году съезд Британской  Ассоциации  проходил  в  Канаде.
Лорд Эдвард Тэнтемаунт  прочел  в  биологической  секции  доклад,  вызвавший
всеобщее восхищение. Профессора называли его "восходящим светилом".  Но  для
всех остальных  быть  Тэнтемаунтом  и  миллионером  означало  "светило,  уже
достигшее своего зенита". Этого мнения придерживалась и Хильда Саттон.  Лорд
Эдвард  остановился   в   Монреале   у   отца   Хильды.   Она   использовала
предоставившуюся ей возможность. Британская Ассоциация отбыла на родину,  но
лорд Эдвард остался в Канаде.
     - Поверьте мне, - призналась однажды Хильда одной из своих подруг, - ни
до этого, ни после я никогда до такой степени не интересовалась осмосом.
     Интерес к осмосу привлек внимание лорда Эдварда к  Хильде.  Он  заметил
то, чего раньше не замечал, а именно: Хильда очень хороша собой. Хильда вела
игру по всем правилам. Задача была не из трудных: к сорока годам лорд Эдвард
оставался ребенком во всем, что не касалось интеллекта. В лаборатории  и  за
письменным столом он был стар, как сама  наука.  Но  чувства,  восприятия  и
инстинкты оставались у него младенческими. Значительная часть его  духовного
"я" не развилась за отсутствием практики. Он был ребенком, но его ребяческие
привычки  стали  к  сорока  годам  неискоренимыми.   Хильда   помогала   ему
преодолевать неловкость и застенчивость двенадцатилетнего мальчика, а  когда
страх мешал  ему  ухаживать  за  ней  должным  образом,  она  сама  шла  ему
навстречу. Его страсть была мальчишеской -  одновременно  бурной  и  робкой,
отчаянной и немой. Хильда говорила за обоих и вела себя смело, но осторожно.
Осторожно - потому что взгляды лорда Эдварда на то, как  должны  вести  себя
молодые  девушки,  сформировались  преимущественно  под  влиянием   "Записок
Пиквикского клуба". Неприкрытая смелость могла  испугать,  могла  оттолкнуть
его. Хильда соблюдала весь диккенсовский этикет, но вместе с тем  ухитрилась
провести все ухаживание, создать все возможности  и  направить  разговоры  в
надлежащее русло. Она была вознаграждена: весной 1898 года  она  стала  леди
Эдвард Тэнтемаунт.
     - Да право же, - с сердцем сказала она однажды  Джону  Бидлэйку,  когда
тот издевался над бедным Эдвардом, - я в самом деле очень люблю его!
     - По-своему, может быть, - насмешливо сказал Бидлэйк.  -  По-своему.  К
счастью, не все любят так. Посмотри-ка в зеркало.
     Она  посмотрела  и   увидела   отражение   своего   обнаженного   тела,
растянувшегося среди подушек на диване.
     - Животное! - сказала она. - Но это вовсе не мешает мне любить его.
     - Да, конечно, по-своему ты очень любишь  его.  -  Он  засмеялся.  -  И
все-таки, какое счастье, что не все...
     Она закрыла ему рот рукой. Это было четверть века  тому  назад.  Хильда
была замужем пять лет; ей было тридцать. Люси была  четырехлетним  ребенком.
Джону Бидлэйку исполнилось сорок семь, и он был в расцвете сил  и  в  зените
своей славы как художник, он умел смеяться, умел работать, умел есть, пить и
лишать невинности.
     - Живопись - одна из форм чувственности, - отвечал он тем, кто  осуждал
его образ жизни. - Написать обнаженное тело может только тот,  кто  подробно
изучил его руками, губами и всем телом. Я  серьезно  отношусь  к  искусству.
Поэтому я не жалею сил на подготовительные занятия.  -  И  кожа  вокруг  его
монокля покрывалась морщинами смеха, а глаза лукавого сатира подмигивали.
     Хильде  Джон  Бидлэйк  принес  откровение  ее  собственного  тела,   ее
физических возможностей. Лорд Эдвард был ребенком,  ископаемым  младенцем  в
облике  солидного  пожилого  мужчины.  Интеллектуально,  в  лаборатории,  он
понимал явления пола.  Но  в  жизни,  по  эмоциям,  он  оставался  ребенком,
ископаемым младенцем викторианской эпохи, в  неприкосновенности  сохранившим
детскую  робость  и  все  запреты,  внушенные   двумя   нежно   любимыми   и
добродетельными незамужними тетками, у которых он воспитывался после  смерти
своей матери, все удивительные принципы и предрассудки, приобретенные тогда,
когда он впервые восторгался шутками м-ра Пиквика и Микобера. Он любил  свою
молодую жену любовью ископаемого  младенца  шестидесятых  годов  -  робко  и
словно извиняясь:  извиняясь  за  свою  страсть,  извиняясь  за  свое  тело,
извиняясь за ее тело. Конечно, его  извинения  были  не  столь  многословны,
потому что от застенчивости ископаемое дитя становилось немым: они  состояли
в том, что он молчаливо отрицал участие их тел в проявлениях страсти, за ко-
торой к тому же отрицалось право на существование. Его любовь была  сплошным
бессловесным извинением, а потому не имела оправданий. Оправдание любви -  в
духовной  и  телесной  близости,  в  теплоте,  в  наслаждении,  которые  она
порождает. Если она нуждается в оправданиях  извне,  значит,  она  не  имеет
оправданий. Джон Бидлэйк не  оправдывался  за  свою  любовь:  она  полностью
оправдывала самое себя. Чувственный здоровяк, он любил  прямо  и  честно,  с
хорошим животным аппетитом сына природы.
     - Не  воображайте,  пожалуйста,  что  я  стану  говорить  о  звездах  и
девственных лилиях и космосе, - говорил он, - это не по  моей  части.  Я  не
верю в них. Я  верю  в...  -  И  тут  он  переходил  на  язык,  по  каким-то
таинственным причинам считающийся непечатным.
     Это была любовь без претензий, но теплая, естественная, а следовательно
- хорошая; это  была  честная,  добродушная,  блаженная  чувственность.  Для
Хильды, знавшей раньше только  стыдливую,  извиняющуюся  любовь  ископаемого
младенца, она была откровением. Она пробудила в ней  умершие  было  чувства.
Она с восторгом нашла самое себя. Но восторг ее  не  переходил  границ.  Она
никогда не теряла голову. Потеряв голову,  она  вместе  с  тем  потеряла  бы
Тэнтемаунт-Хаус, миллионы Тэнтемаунта и  титул  Тэнтемаунта.  Она  вовсе  не
собиралась  терять  все  это.  Поэтому  голова  ее  оставалась   трезвой   и
рассудительной среди самых бурных восторгов, как скала среди  бурного  моря.
Наслаждаясь,  она  никогда  не  наносила  этим  ущерба  своему  положению  в
обществе. Благодаря трезвой голове и  желанию  сохранить  себе  положение  в
обществе она никогда не теряла способности смотреть со стороны на свои самые
бурные восторги. Джон Бидлэйк одобрял ее умение совместить несовместимое.
     - Благодарение Богу, Хильда, -  часто  говорил  он,  -  ты  -  разумная
женщина.
     На собственном горьком  опыте  он  испытал,  как  утомительны  женщины,
считающие, что ради любви можно пожертвовать всем на  свете.  Ему  нравились
женщины, любовь была необходимым удовольствием. Но ни одна женщина не стоила
того, чтобы ради  нее  запутывать  и  портить  себе  жизнь.  К  безрассудным
женщинам,  принимающим  любовь  чересчур  всерьез,  Джон  Бидлэйк  относился
беспощадно. Против их лозунга "Все за любовь" он выставлял свой: "Дайте  мне
жить спокойно". Он всегда оставался победителем. В борьбе за спокойную жизнь
он не знал жалости и не знал страха.
     Хильда Тэнтемаунт стремилась к спокойной жизни не меньше, чем Джон.  Их
связь продолжалась несколько лет, а потом кончилась незаметно для них самих.
Они  остались  добрыми  друзьями  или  заговорщиками,   как   их   называли,
злонамеренными заговорщиками, вступающими в союз, чтобы вместе  позабавиться
на чужой счет.
     Сейчас они смеялись. Вернее, смеялся Джон, не  терпевший  музыки.  Леди
Эдвард пыталась сохранить декорум.
     - Замолчите же наконец, - прошептала она.
     - Да вы только посмотрите, до чего это комично, - настаивал Бидлэйк.
     - Ш-ш...
     - Но я говорю шепотом. - Ему надоело это бесконечное шиканье.
     - Да, как лев.
     - Ничего не поделаешь, -  раздраженно  ответил  он.  Когда  он  говорил
шепотом, он считал, что никто, кроме собеседника, не должен его слышать.  Он
сердился, когда ему говорили, что то, что он считал верным,  на  самом  деле
неверно. - Лев! Подумать только! - возмущенно пробормотал он.  Но  его  лицо
сейчас же прояснилось. - Смотрите, - сказал он, - вот еще  одна  опоздавшая.
На сколько спорим, что она сделает то же, что все остальные?
     - Ш-ш... - повторила леди Эдвард.
     Но Джон Бидлэйк не обращал на нее внимания. Он смотрел в сторону двери,
где стояла последняя из опоздавших. Желание незаметно скрыться в  молчаливой
толпе боролось в ней с долгом гостьи сообщить хозяйке дома о своем  приходе.
Она растерянно смотрела по сторонам. Леди  Эдвард  приветствовала  ее  через
головы гостей взмахом веера  и  улыбкой.  Опоздавшая  ответила  ей  улыбкой,
послала воздушный поцелуй, приложила палец к губам,  показала  на  свободное
место в другом конце зала и распростерла руки, выражая этим жестом, что  она
извиняется за опоздание и сожалеет, что при сложившихся  обстоятельствах  ей
нельзя подойти и поговорить с леди Эдвард; затем,  втянув  голову  в  плечи,
сжавшись в комок и словно стараясь занимать как можно  меньше  пространства,
она очень осторожно, на цыпочках, направилась к свободному месту.
     Бидлэйк веселился от всей души. Он передразнивал все жесты бедной дамы.
Он с подчеркнутым жаром  ответил  ей  на  воздушный  поцелуй,  а  когда  она
приложила палец к губам, он  закрыл  рот  всей  пятерней.  Жест,  выражавший
сожаление, стал в его гротескно-преувеличенной передаче жестом смехотворного
отчаяния. А когда она на цыпочках пошла между рядами,  он  принялся  хлопать
себя по лбу и считать по пальцам, как делают в Неаполе, чтобы отвести дурной
глаз. Он с торжеством обернулся к леди Эдвард.
     - Я вам говорил, - прошептал он, и  его  лицо  покрылось  морщинами  от
сдерживаемого смеха. -  Можно  подумать,  что  находишься  в  санатории  для
глухонемых или разговариваешь с пигмеями в Центральной Африке. -  Он  открыл
рот и показал пальцем, он сделал вид, что пьет из стакана. - Мой хочет есть,
- сказал он. - Мой очень хочет пить.
     Леди Эдвард ударила его веером.
     Тем временем музыканты  играли  b-moll'ную  сюиту  Баха  для  флейты  и
струнного  оркестра.  Молодой  Толли  вел  оркестр   со   свойственной   ему
неподражаемой грацией, изгибаясь, как лебедь,  и  чертя  руками  по  воздуху
пышные арабески,  словно  он  танцевал  под  музыку.  Двенадцать  безымянных
скрипачей и виолончелистов пиликали по его приказу.  А  великий  Понджилеони
взасос целовал  свою  флейту.  Он  дул  через  отверстие,  и  цилиндрический
воздушный столб вибрировал; раздумья Баха наполняли четырехугольный  римский
зал. В начальном largo Иоганн  Себастьян  при  помощи  воздушного  столба  и
амбушюра  Понджилеони  твердо  и  ясно  сказал:  в  мире  есть   величие   и
благородство; есть люди, рожденные королями; есть завоеватели,  прирожденные
властители земли. Размышления об этой земле, столь  сложной  и  многолюдной,
продолжались в allegro. Вам кажется, что вы нашли истину; скрипки  возвещают
ее, чистую, ясную, четкую; вы торжествуете: вот она, в ваших руках.  Но  она
ускользает от вас, и вот уже новый облик ее в звуках виолончелей и еще новый
- в звуках воздушного столба Понджилеони. Каждая часть  живет  своей  особой
жизнью;  они  соприкасаются,  их  пути  перекрещиваются,  они  сливаются  на
мгновение  в  гармонии;  она  кажется  конечной  и  совершенной,  но   потом
распадается снова. Каждая часть  одинока,  отдельна,  одна.  "Я  есмь  я,  -
говорит скрипка,  -  мир  движется  вокруг  меня".  "Вокруг  меня",  -  поет
виолончель. "Вокруг меня",  -  твердит  флейта.  И  все  одинаково  правы  и
одинаково не правы, и никто из них не слушает остальных.
     Человеческая фраза состоит из двухсот миллионов частей. Ее шум  говорит
что-то статистику и ничего не говорит художнику. Только выбирая  каждый  раз
одну-две части, художник может что-то  понять.  Вот  здесь,  например,  одна
часть: Иоганн Себастьян рассказывает о ней.  Начинается  рондо,  чудесное  и
мелодично-простое, почти как народная песня. Девушка поет сама себе о любви,
одиноко, немножечко грустно. Девушка поет среди холмов,  а  по  небу  плывут
облака. Одинокий, как облако, слушает ее песню поэт. Мысли, которые  вызвала
в нем песня, - это сарабанда, следующая за рондо.
     Медленно  и  нежно  размышляет  он  о  красоте  (несмотря  на  грязь  и
глупость), о добре (несмотря на  все  зло),  о  единстве  (несмотря  на  все
запутанное разнообразие) мира. Это - красота, это - добро, это  -  единство.
Их не постичь интеллектом, они не поддаются  анализу,  но  в  их  реальности
нерушимо убеждается дух.  Девушка  поет  сама  себе  под  бегущими  по  небу
облаками - и вот уже в нас родилась уверенность. Утреннее небо безоблачно, и
рождается уверенность. Это иллюзия или откровение  глубочайшей  истины?  Кто
знает?  Понджилеони  дул,  скрипачи  проводили  натертым  канифолью  конским
волосом по натянутым бараньим кишкам; и в продолжение  всей  сарабанды  поэт
неторопливо размышлял о своей нежной и спокойной уверенности.
     - Эта музыка начинает надоедать мне,  -  шепотом  сказал  Джон  Бидлэйк
хозяйке дома. - Скоро она кончится?
     Старый Бидлэйк не любил и не понимал музыку и откровенно признавался  в
этом.  Он  мог  позволить  себе  быть  откровенным.   Какой   смысл   такому
замечательному художнику, каким был Джон  Бидлэйк,  притворяться,  будто  он
любит музыку? Он посмотрел на сидящих гостей и улыбнулся.
     - У них такой вид, точно они сидят в церкви, - сказал он.  Леди  Эдвард
погрозила ему веером.
     - Кто эта маленькая  женщина  в  черном,  -  продолжал  он,  -  которая
закатывает глаза и качается всем телом, точно святая Тереза в экстазе?
     - Фанни Логан, - прошептала леди Эдвард. - Но замолчите же наконец!