обы вести отчетность; подразумевалось, что  бедняжка  Рэчел  и
управляющий погибли бы без его просвещенного содействия.
     Конечно, Сидни не соглашался открыто признать превосходство своей жены.
Но все его поведение в жизни определялось  тем,  что,  смутно  чувствуя  это
превосходство и испытывая от этого обиду, он стремился доказать, что сам он,
несмотря ни на что, ничуть не хуже ее, а по существу даже лучше. Именно  эта
обида,  это  стремление  доказать  свое  превосходство  в  собственном  доме
заставляли  его  с  таким   упорством   цепляться   за   неудачную   карьеру
политического деятеля. Предоставленный самому себе, он, вероятно,  отказался
бы от политики сразу же, убедившись, что это дело нелегкое и  скучное:  лень
была развита в нем сильней, нежели честолюбие. Но  нежелание  признать  себя
неудачником  (а  это  признание  неизбежно  заставило  бы  его  признать   и
превосходство жены) не позволяло ему отказаться от места в парламенте. Разве
мог он признать себя побежденным, когда у него на  глазах  Рэчел  продолжала
оставаться все такой же спокойно-деловитой? Все, что делала Рэчел, удавалось
ей; все любили ее и восхищались ею. Именно для того, чтобы  превзойти  ее  в
глазах света и своих собственных, он цеплялся  за  политику,  он  с  головой
погружался  в  нелепые  затеи,  которыми  была  отмечена  его  парламентская
карьера. Считая ниже своего достоинства быть рабом своей партии и  добиваясь
славы, он с энтузиазмом принимал участие в  любой  политической  кампании  -
только для  того,  чтобы  очень  скоро  с  отвращением  от  нее  отказаться.
Уничтожение  смертной  казни,  борьба  с  вивисекцией,   тюремная   реформа,
улучшение условий работы  в  Западной  Африке  -  на  все  эти  кампании  он
реагировал  бурным  красноречием  и  кратковременной  вспышкой  энергии.   В
воображении он видел себя победоносным реформатором, самое участие  которого
приносило успех затеянной кампании. Но стены Иерихона не падали  при  звуках
его трубного гласа,  а  он  был  не  таким  человеком,  чтобы  предпринимать
длительную осаду. Повешения, истязание собак и лягушек, судьба заключенных в
одиночных камерах и угнетаемых негров -  все  это  быстро  теряло  для  него
всякий интерес. А Рэчел оставалась все такой  же  деловитой,  все  такой  же
любимой и ценимой всеми. Рэчел  вдвойне  способствовала  тому,  чтобы  Сидни
занимался политикой, невольно - тем, что она была собой, а он был ее  мужем,
и намеренно - тем, что она поощряла его. Вначале она искренно верила в него:
она ободряла своего героя. Но  прошло  очень  немного  лет,  и  вера  в  его
конечный успех сменилась робкой  надеждой.  Когда  пропала  и  надежда,  она
все-таки продолжала поощрять его из дипломатических соображений - потому что
неудачи политические обходились не так дорого, как  неудачи  деловые.  Когда
Сидни занимался делами, это было очень разорительно. Она не решалась сказать
ему об этом и не решалась посоветовать ему продать завод:  этим  она  только
заставила бы его еще  с  большим  упорством  цепляться  за  дело.  Подвергая
сомнению его коммерческие способности, она тем  самым  толкнула  бы  его  на
новые и более рискованные спекуляции.  На  неодобрительные  замечания  Сидни
реагировал неистовым и упрямым  сопротивлением.  Наученная  горьким  опытом,
Рэчел Куорлз старалась отвлечь его  от  рискованных  операций,  поощряя  его
политическое  честолюбие.  Она  сознательно  преувеличивала   значение   его
парламентской деятельности.  Какую  высокую,  какую  благородную  миссию  он
выполняет! И какая жалость, что мелочные заботы отнимают у  него  так  много
времени и энергии! Сидни легко попался на  эту  удочку,  невольно  испытывая
даже  некоторую  благодарность.  Деловая  рутина  наскучила  ему;  неудачные
спекуляции  начинали  тревожить  его.   Он   ухватился   за   дипломатически
предложенную женой возможность снять с себя ответственность. Он продал пред-
приятие тогда, когда это еще можно было сделать, и вложил деньги в ценности,
приносившие доход без всякого участия с его стороны. Это уменьшило его доход
примерно на одну треть; но зато доход был верный, а Рэчел только к  этому  и
стремилась. Сидни многозначительно намекал на те огромные финансовые жертвы,
на какие он  пошел  ради  того,  чтобы  иметь  возможность  все  свое  время
посвящать несчастным  заключенным.  (Позже  заключенных  сменили  несчастные
негры; но разговоры о принесенных жертвах не прекращались.)
     Когда наконец Сидни надоело быть политическим ничтожеством  и  выносить
обиды со стороны лидеров своей партии  и  он  вышел  из  парламента,  миссис
Куорлз не возражала. У них больше не было предприятия, которое ее супруг мог
бы разорить, а имение в те дни  послевоенного  подъема  приносило  некоторый
доход.
     Сидни  объяснил,  что  для  практической  политики  он  слишком  хорош:
политика унижает достойного человека, грязнит  его.  Он  решил  (потому  что
сознание превосходства Рэчел не давало ему покоя) посвятить себя чему-нибудь
более  важному,  чем  "жа-алкая"  политика,  чему-нибудь  более  достойному.
Заниматься философией политики лучше, чем быть просто политиканом.  Каким-то
чудом  Сидни  удалось  закончить  и  опубликовать  свой   первый   вклад   в
политическую философию. Длительная  работа,  потребовавшаяся  для  написания
этой книги, излечила его от писательского рвения; провал  книги  внушил  ему
окончательное отвращение к этому виду деятельности. А Рэчел  оставалась  все
такой же деловитой и любимой всеми. В целях самозащиты он  объявил  о  своем
намерении  дать  миру  самый  обширный  и  самый  полный  труд  по   истории
демократии. Конечно, Рэчел может быть очень деятельной  в  своих  комитетах,
делать  добрые  дела,  пользоваться  любовью   соседей,   иметь   друзей   и
переписываться со многими людьми; но что значило  все  это  по  сравнению  с
писанием самого обширного труда о демократии? Все несчастье было в том,  что
книга никак не писалась. Когда Рэчел проявляла особенную деловитость,  когда
люди особенно любили ее, мистер Куорлз заводил  себе  новую  картотеку,  или
какой-нибудь усовершенствованный блокнот, или вечное перо с особенно большим
резервуаром - такое вечное перо, объяснял он, которым можно  написать  шесть
тысяч слов, не наполняя  его  снова  чернилами.  Конечно,  его  "достижения"
трудно было сравнивать с достижениями Рэчел; но Сидни Куорлз  считал  их  по
меньшей мере равноценными.
     Филип и Элинор провели несколько дней с миссис  Бидлэйк  в  Гаттендене.
Затем пришла очередь родителей Филипа. Молодые Куорлзы прибыли в Чэмфорд как
раз тогда, когда Сидни только что купил диктофон.  Сидни  не  мог  позволить
своему  сыну  долго  оставаться  в  неведении  относительно  его  последнего
достижения: диктофон был самым большим его  триумфом  со  времен  пишущей  и
счетной машин.
     - Я то-олько что сделал одно приобретение, -  сказал  он  своим  сочным
голосом, выстреливая слова в воздух, поверх  головы  Филипа.  -  Оно  должно
заинтересовать тебя как писателя. - Он повел его в свой кабинет.
     Филип следовал за ним. Он ожидал, что его засыплют вопросами о  Востоке
и о тропиках. Вместо этого отец небрежно осведомился о  его  путешествии  и,
раньше чем Филип успел  ответить,  принялся  говорить  о  своих  собственных
делах. В первую минуту Филип был озадачен и даже  слегка  обижен.  Но  Луна,
подумал он, кажется нам больше Сириуса, потому что она  ближе.  Путешествие,
его путешествие, было для него Луной, а для его отца -  самой  крошечной  из
мелких звезд.
     - Вот, - сказал мистер  Куорлз  и  снял  крышку.  Под  ней  обнаружился
диктофон.  -  Замечательное   изобретение.   -   Он   говорил   с   глубоким
самодовольством. Его собственная Луна восходила во всем  своем  великолепии.
Он объяснил, как действует прибор. Потом, задрав голову, он провозгласил:  -
Незаменимая вещь, когда в голову неожиданно приходит какая-нибудь мысль.  Ее
сразу же облекаешь в слова. Говоришь сам с собой,  а  прибор  запоминает.  Я
ставлю его каждый вечер в спальне. Когда лежишь в постели, в голову иной раз
приходят изумительные мысли, не правда ли? Без  диктофона  они  терялись  бы
безвозвратно.
     - А что ты делаешь, когда кончается пластинка? - осведомился Филип.
     - Посылаю своему секретарю для перепечатки. Филип поднял брови:
     - Ах, у тебя теперь есть  секретарь?  Мистер  Куорлз  кивнул  с  важным
видом.
     - Да, на неполном рабочем дне  пока  что,  -  сказал  он,  обращаясь  к
карнизу противоположной стены. - Ты себе  представить  не  мо-о-жешь,  какая
масса у меня работы. Одна книга чего стоит, а  потом  имение,  и  письма,  и
счета, и... и... все такое,  -  беспомощно  закончил  он.  Он  вздохнул,  он
мученически покачал головой. - Тебе гораздо легче, мои мальчик, -  продолжал
он. - Тебя ничто не отвлекает. Ты можешь отдавать творчеству все свое время.
Как я завидую тебе! Но мне приходится заниматься имением и всем прочим.  Это
низменно, но приходится этим заниматься. - Он снова вздохнул.  -  Я  завидую
твоей свобо-оде.
     - Иногда я сам себе завидую, - рассмеялся Филип. - Но с диктофоном тебе
будет гораздо легче.
     - О, разумеется, - согласился мистер Куорлз.
     - Как подвигается книга?
     - Медленно, - ответил  отец,  -  но  верно.  Я  собрал  уже  почти  все
материалы.
     - Что ж, это уже много.
     -  Вы,  романисты,  -  покровительственно  сказал  мистер   Куорлз,   -
счастливый народ. Сели за стол - и написали. Никакой предварительной работы.
Ничего похожего на  э-это.  -  Он  показал  рукой  на  свои  регистраторы  и
картотеки. Они  говорили  о  его  превосходстве,  а  также  о  тех  огромных
трудностях, которые ему предстояло преодолеть. Конечно, книги  Филипа  имеют
успех. Но что такое роман? Развлечение  на  час  -  не  больше:  прочесть  и
небрежно отшвырнуть в сторону. Тогда как самый обширный труд о демократии...
Роман всякий может написать. Поживет человек, а потом опишет, как он жил,  -
вот и все. А для того, чтобы  создать  самый  обширный  труд  о  демократии,
необходимо делать заметки, собирать из  бесчисленных  источников  материалы,
покупать регистраторы и пишущие машинки - переносные, многоязычные, счетные;
необходимы картотеки, и блокноты, и  вечное  перо,  которым  можно  написать
шесть тысяч слов, не наполняя его снова  чернилами;  необходимы  диктофон  и
секретарь, которого вскоре придется перевести  на  полный  рабочий  день.  -
Ничего похожего на это, - повторил он.
     - Да, конечно, - сказал  Филип,  расхаживая  по  комнате  и  осматривая
аппаратуру отца. - Ничего похожего на это. - Он вытащил из-под  пресс-папье,
лежавшего рядом с закрытой пишущей машинкой, несколько газетных  вырезок.  -
Головоломки? - спросил он, рассматривая перечеркнутые по  всем  направлениям
чертежики. - Ты, оказывается, стал любителем кроссвордов?
     Мистер Куорлз отнял у сына вырезки и спрятал их в ящик. Как  неприятно,
что Филип их увидел! Весь эффект от диктофона пропал.
     - Де-етские  забавы,  -  сказал  он  с  маленьким  смешком.  -  Но  это
прекрасный отдых, когда устаешь от умственной работы.  Я  иногда  забавляюсь
ими. - На самом деле мистер Куорлз проводил за кроссвордами почти все  утро.
Они как раз соответствовали его типу ума. Он  был  одним  из  самых  опытных
решателей кроссвордов своей эпохи.
     Тем временем в гостиной миссис Куорлз разговаривала со своей невесткой.
Миссис Куорлз была маленькая  подвижная  женщина  с  седеющими  волосами,  с
четкими чертами правильного и красивого лица. Ее выразительные  серо-голубые
глаза, все время менявшие оттенок, светились жизнью и  энергией.  На  губах,
так же живо, как в ее глазах, отражались все ее мысли  и  чувства:  ее  губы
были то серьезными, то строгими, то улыбались, то грустили - на них  как  бы
разыгрывалась хроматическая гамма тончайших оттенков переживаний.
     - А как малютка Фил? - осведомилась она о своем внуке.
     - Великолепно.
     - Милый малыш! - Теплота чувства миссис Куорлз  отразилась  в  глубокой
интонации ее голоса, в свете глаз. - Представляю себе, какой  несчастной  вы
себя чувствовали, покидая его на такой большой срок.
     Элинор едва заметно пожала плечами.
     - Ну, я знала, что мисс Фулкс и мама гораздо лучше сумеют  позаботиться
о нем, чем я. - Она рассмеялась и покачала головой. - Боюсь, что природа  не
создала меня матерью. С детьми я или раздражаюсь, или  их  балую.  Маленький
Фил, конечно, прелесть, но, будь их у меня много, я, вероятно, просто  сошла
бы с ума.
     Выражение лица миссис Куорлз изменилось.
     - Но разве не  чудесно  было  снова  увидеться  с  ним  после  стольких
месяцев? - Вопрос этот был задан почти тревожным тоном. Она  надеялась,  что
Элинор ответит на него  с  той  горячностью,  какую  проявила  бы  при  этих
обстоятельствах она сама. Но в то же время она  боялась,  что  эта  странная
молодая женщина ответит (с  той  откровенностью,  которая  была  в  ней  так
хороша, но которая в то  же  время  внушала  беспокойство,  потому  что  она
открывала незнакомые и непонятные для Рэчел состояния души), что свидание  с
ребенком не доставило ей ни малейшего удовольствия. Первые слова Элинор были
для нее облегчением.
     - Да, это было чудесно, - сказала она, но сразу  же  ослабила  действие
этих слов, добавив: - Я и сама не ожидала, что  так  обрадуюсь.  Но  я  была
страшно взволнована.
     Наступило молчание. "Странное существо!" - подумала миссис Куорлз, и на
ее лице отразилось то изумление, которое она всегда испытывала в присутствии
Элинор. Она изо всех сил старалась полюбить свою невестку;  и  до  известной
степени ей это удалось. Элинор обладала множеством прекрасных качеств. Но ей
не хватало чего-то, без чего Рэчел  Куорлз  не  могла  относиться  с  полной
симпатией ни к одному человеческому существу. Казалось, у  нее  от  рождения
отсутствуют некоторые нормальные инстинкты.  Не  ожидать,  что  почувствуешь
себя счастливой, снова увидев  своего  ребенка,  -  это  уже  само  по  себе
достаточно странно. Но еще более странным показался ей спокойный и небрежный
тон, каким было сделано это признание. Сама она стыдилась бы  сделать  такое
признание, даже если бы она действительно так чувствовала. Она сочла бы  это
своего рода  кощунством,  отрицанием  святыни.  У  Рэчел  было  прирожденное
преклонение перед святынями.  Отсутствие  у  Элинор  этого  преклонения,  ее
неспособность хотя бы понять святость некоторых вещей мешали  миссис  Куорлз
полюбить свою невестку так, как ей этого хотелось.
     Со своей стороны Элинор ценила, уважала, искренне любила свою свекровь.
Но ей было необычайно трудно общаться с человеком, чьи взгляды и  побуждения
представлялись ей непонятными и даже нелепыми. Миссис  Куорлз  была  глубоко
религиозна. Она никому не навязывала своей веры, но всеми  силами  старалась
жить согласно своим убеждениям. Элинор восхищалась ею, но находила  все  это
немного смешным и ненужным. Ее самое воспитывали в религиозном духе. Но  она
не помнила, чтобы когда-нибудь, даже в детстве, она серьезно  верила  в  то,
что ей говорили об ином мире и его обитателях. Иной мир внушал ей скуку;  ее
интересовал только этот мир.  Конфирмация  взволновала  ее  не  больше,  чем
первое  посещение  театра,  -  вернее  сказать,  даже  гораздо  меньше.   Ее
отрочество прошло без всяких следов религиозного кризиса.
     "По-моему, все это такая чушь", - говорила она, когда при  ней  спорили
на подобные  темы.  И  в  ее  словах  не  было  ни  аффектации,  ни  желания
подразнить.  Она  просто  упоминала  о  факте  своей  внутренней  биографии.
Религия,  а  вместе  с  ней  и  всякая  трансцендентальная   этика,   всякая
отвлеченная  метафизика  казалась  ей  чепухой,  подобно  тому   как   запах
горгонцолы казался ей отвратительным. Для нее за пределами непосредственного
опыта не лежало ничего. Иногда, например в данном случае, ей хотелось думать
иначе. Она с удовольствием перешагнула бы через пропасть, отделявшую  ее  от
миссис Куорлз. В присутствии свекрови она чувствовала себя  слегка  неловко;
она стеснялась высказывать при ней свои мысли и  чувства.  Она  знала,  что,
выражая  с  полной  откровенностью   чувства,   казавшиеся   ей   совершенно
естественными, и высказывая мнения,  казавшиеся  ей  вполне  разумными,  она
огорчала свою  свекровь,  точно  в  этих  чувствах  и  мнениях  было  что-то
неестественное и неприличное.  По  тому  выражению,  какое  промелькнуло  на
подвижном лице миссис Куорлз, она поняла,  что  то  же  самое  получилось  и
сейчас. А что она, собственно, сказала? Элинор вовсе не хотела обидеть  свою
свекровь; ей оставалось только недоумевать. Она решила, что  в  будущем  она
вообще станет воздерживаться от собственных  суждений  -  она  будет  просто
соглашаться со всем.
     Однако следующая тема разговора интересовала Элинор настолько живо, что
воздержаться от собственных суждений было немыслимо. К тому же она по  опыту
знала, что, говоря на эту тему, она  не  подвергается  опасности  оскорбить,
хотя бы неумышленно, свою собеседницу. Во всем, что касалось Филипа,  миссис
Куорлз вполне одобряла чувства и взгляды Элинор.
     - А как большой Фил? - спросила она.
     - Вы сами  видите,  как  он  поправился...  -  Элинор  говорила  о  его
здоровье, хотя она отлично знала, что вопрос относится не к его  физическому
состоянию. Она боялась разговора на эту тему, но в то  же  время  была  рада
случаю побеседовать о том, что непрерывно занимало ее мысли и огорчало ее.
     - Да, да, это я вижу, - сказала миссис Куорлз. - Я спрашивала не о том.
Как он чувствует себя внутренне? Каков он с вами?
     Наступило молчание. Элинор нахмурила брови и потупилась.
     - Далекий, - наконец сказала она.
     - Он всегда был таким, - вздохнула миссис Куорлз. - Всегда  далеким.  -
Она считала, что и ему  тоже  не  хватает  чего-то,  не  хватает  желания  и
способности отдавать себя, идти навстречу людям, даже тем,  кто  любит  его,
даже тем, кого он сам любит. Джоффри был совсем  другой.  Мысль  о  покойном
сыне наполнила миссис Куорлз острой болью. Если бы кто-нибудь сказал ей, что
она любила его больше, чем Филипа, она  возмутилась  бы:  она  любила  обоих
одинаково, по крайней мере вначале. Но Джоффри позволял  любить  себя  более
полной, более нежной любовью. Если бы Филип позволил больше любить себя!  Но
между ним и ею всегда была преграда, воздвигнутая самим Филипом. Джоффри шел
ей навстречу, давая ей: он не только брал. Но Филип всегда был  замкнутым  и
скупым на чувства. Он закрывал перед ней двери своего "я", точно боясь,  что
она проникнет в его тайны. Она никогда  не  знала  его  настоящих  чувств  и
мыслей. - Даже когда он был совсем ребенком, - проговорила она вслух.
     - А теперь у него работа, - сказала Элинор после долгой паузы.  -  И  с
ним стало еще трудней.  Его  работа  -  точно  замок  на  вершине  горы.  Он
запирается там, и он неприступен.
     Миссис Куорлз печально улыбнулась. "Неприступен". Да, именно так.  Даже
ребенком он уже был неприступен.
     - Может быть, он когда-нибудь сдастся сам?
     - Мне? - сказала Элинор. - Или кому-нибудь другому? В последнем  случае
мне от этого будет  мало  радости,  не  так  ли?  Хотя,  когда  я  настроена
альтруистично, - добавила она, - я  готова  желать,  чтобы  он  сдался  кому
угодно, лишь бы ему от этого стало лучше.
     Слова Элинор вызвали в сознании миссис Куорлз мысль о ее муже. Хотя  он
был не прав, хотя он делал ей больно, она думала о нем без возмущения, а  со
снисходительной жалостью. Ей всегда казалось, что он не виноват. Ему  просто
не повезло.
     Элинор вздохнула.
     - Нет, я не надеюсь, что он сдастся мне, - сказала она.  -  Он  слишком
привык ко мне. Я никогда не смогу стать для него откровением.
     Миссис Куорлз покачала головой. Откровения,  которые  доставлял  ей  за
последние годы Сидни, были несколько неожиданного и унизительного  свойства:
маленькая