у огромных машин, "которые были рабами  человека,  а
теперь стали его господами", тему стандартизации, торговли и промышленности,
их тлетворного влияния на человеческую душу  (для  этой  последней  темы  он
воспользовался некоторыми из любимых изречений Рэмпиона).
     В заключительной части главы он приходил к выводу, что корень зла - это
деньги, вернее  -  та  роковая  неизбежность,  которая  заставляет  человека
работать и жить ради денег, а не ради реальных вещей. "Современному человеку
идеал св.  Франциска  представляется  фантастическим,  совершенно  безумным.
Современные условия низвели Даму  Нищету  до  уровня  поденщицы  в  холщовом
переднике  и  рваных  башмаках...  Ни  один  разумный  человек  не  подумает
следовать за ней. Идеализировать столь отталкивающую  Дульсинею  значило  бы
быть еще безумней, чем сам Дон Кихот. В современном обществе  францисканский
идеал недостижим. Мы сделали нищету ненавистной. Но это не  значит,  что  мы
должны презирать св. Франциска как безумного сновидца. Нет, не он безумен, а
мы. Он как врач в сумасшедшем доме, которого  больные  считают  единственным
сумасшедшим в своей среде. Когда рассудок вернется к  нам,  мы  поймем,  что
доктор  был  все  время  единственным  здоровым  человеком.  При   настоящем
положении вещей францисканский  идеал  немыслим.  Отсюда  вывод:  мы  должны
коренным образом  изменить  положение  вещей.  Наша  цель  -  создать  новое
общество,  в  котором  Дама  Нищета  из  грязной  поденщицы  превратится   в
прекрасную женщину, всю сотканную из света  и  красоты.  О  Нищета,  Нищета,
Прекрасная Дама Нищета!.."
     Вошла Беатриса и сообщила, что ужин готов.
     - Два яйца, - приказала она, шумно выражая свою заботливость. - Два,  я
настаиваю: они сварены специально для вас.
     - Вы обращаетесь со мной как с блудным сыном, - сказал  Барлеп.  -  Или
как с упитанным тельцом во время его упитывания. - Он  замотал  головой,  он
изобразил улыбку в стиле Содомы и принялся за второе яйцо.
     - Я хотела попросить у вас совета по поводу моих граммофонных акций,  -
сказала Беатриса. - Они все время поднимаются.
     - Граммофонные, - сказал Барлеп. - Ага... - Он дал нужный совет.

XVII

     Целыми днями не переставая лил дождь. Спэндреллу казалось, что сама его
душа покрылась плесенью. Целыми днями он лежал в постели, или сидел в  своей
мрачной комнате, или стоял у стойки в  пивной,  ощущая,  как  растет  в  нем
плесень, и созерцал ее своим внутренним взором.
     - Почему ты не займешься чем-нибудь? - не раз умоляла его мать.  -  Все
равно - чем.
     То же говорили все его друзья, твердили это уже много лет. Но он упорно
не хотел ничего делать. Труд, евангелие труда, святость труда, laborare  est
orare {Работать - это значит молиться (лат.).} - все это чепуха и вздор.
     - Работа! - презрительно отозвался он однажды на разумные доводы Филипа
Куорлза. - Работа ничуть  не  почтенней,  чем  пьянство,  и  преследует  она
совершенно ту же цель: она отвлекает человека, заставляет его забыть о самом
себе. Работа - это наркотик, и  больше  ничего.  Унизительно,  что  люди  не
способны жить трезво, без наркотиков; унизительно,  что  у  них  не  хватает
мужества видеть мир и самих себя такими,  каковы  они  есть.  Им  приходится
опьянять себя работой. Это глупо. Евангелие работы - это евангелие  глупости
и трусости. Возможно, что работа - это  молитва,  но  это  также  страусиное
прятание головы в песок, это способ поднять вокруг себя такой  шум  и  такую
пыль, что человек перестает слышать самого себя и  видеть  собственную  руку
перед глазами. Он  прячется  от  самого  себя.  Неудивительно,  что  Сэмюэлы
Смайлсы и крупные дельцы с энтузиазмом  относятся  к  работе.  Она  дает  им
утешительную иллюзию, будто  они  существуют  реально  и  даже  преисполнены
значительности. А если бы они перестали работать, они поняли  бы,  что  они,
попросту говоря, не существуют. Дырки в воздухе - и больше ничего. И к  тому
же довольно вонючие дырки. Надо сказать, что  смайлсовские  души  издают  по
большей части пренеприятный запах. Неудивительно, что они не смеют перестать
работать. Они боятся увидеть, что они такое. Это слишком рискованно, и у них
не хватает мужества.
     - А вам ваше мужество дало возможность понять, что вы такое? -  спросил
Филип Куорлз.
     Спэндрелл мелодраматически ухмыльнулся.
     - Да, потребовалось немало мужества,  -  сказал  он,  -  чтобы,  поняв,
продолжать жить трезво. Будь я менее смелым,  я  давно  пристрастился  бы  к
работе или к морфию.
     Спэндрелл  старался  представить   свое   поведение   более   логически
обоснованным и романтичным, чем оно было на самом деле.  В  действительности
если он ничего не делал, то не столько в силу  своих  извращенных  моральных
принципов, сколько по природной лени. Принципы появились позднее: их  родила
леность. Спэндрелл никогда не открыл бы, что труд - это опиум,  если  бы  не
эта непобедимая лень, нуждавшаяся в оправдании. Но в одном он был прав:  ему
действительно нужно было мужество, чтобы ничего не  делать,  потому  что  он
оставался праздным, и даже несмотря на преследовавшую его хроническую скуку,
достигавшую иногда,  например  в  данную  минуту,  невыносимой  остроты.  Но
привычка к праздности укоренилась  столь  глубоко,  что  избавиться  от  нее
потребовало бы еще  большего  мужества.  Прирожденная  леность  усугублялась
гордостью - гордостью человека очень  способного,  но  не  настолько,  чтобы
создать  что-нибудь   оригинальное,   человека,   восторгающегося   великими
достижениями, но знающего, что для него они недоступны, и  не  желающего  ни
обнаружить свое творческое бесплодие, ни снизойти  до  занятий,  хотя  бы  и
очень успешных, каким-нибудь более легким делом.
     - Все, что вы говорите о работе, все это  очень  хорошо,  -  сказал  он
Филипу. - Но вы можете что-то делать, а я не могу. Что прикажете мне делать?
Поступить бухгалтером в банк? Стать коммивояжером?
     - Есть и другие профессии, - сказал Филип. -  А  так  как  у  вас  есть
деньги, вы можете заняться наукой, например биологией...
     - Ах, так вам угодно, чтобы я принялся  собирать  бабочек?  Или  писать
диссертации на тему о потреблении мыла у обитателей Анжу? Чтобы я стал милым
дядей Тоби, катающимся на своем деревянном коньке? Но вся беда  в  том,  что
роль дяди Тоби меня отнюдь  не  соблазняет.  Если  я  человек  никчемный,  я
предпочитаю оставаться откровенно никчемным. Я  не  хочу  маскироваться  под
ученого. Я не хочу кататься на деревянном коньке. Я хочу быть  таким,  каким
сделала меня природа, то есть никчемным.
     Со времени второго  замужества  своей  матери  Спэндрелл  из  какого-то
извращенного принципа выбирал всегда худшую дорогу, сознательно  давал  волю
своим  самым  дурным  инстинктам.  Свой  бесконечный  досуг   он   скрашивал
развратом. Этим он мстил матери, а  также  самому  себе  за  прежнее  глупое
счастье.  Он  делал  это  назло  ей,  назло  самому  себе,  назло  Богу.  Он
намеревался попасть в ад и печалился о том, что не способен поверить  в  его
существование. Как бы там ни было,  есть  ад  или  нет,  его  удовлетворяло,
вначале даже приятно волновало сознание,  что  он  делает  что-то  дурное  и
грешное. Но разврат так скучен, так абсолютно и безнадежно уныл, что  только
исключительные    люди,    наделенные     недоразвитым     интеллектом     и
гипертрофированным аппетитом, способны активно наслаждаться им  или  активно
верить в его греховность. В большинстве своем развратники  развратничают  не
потому, что им это доставляет удовольствие, а потому, что им уже трудно  без
этого обойтись.  Привычка  превращает  наслаждение  в  скучную  повседневную
потребность. Человеку, привыкшему  к  женщинам  или  водке,  к  курению  или
самобичеванию, так же трудно отказаться от своих пороков, как жить без хлеба
и воды, даже если совершить грех доставляет ему не больше удовольствия,  чем
съесть корку хлеба или напиться воды из кухонного крана. Привычка  одинаково
убивает как чувство  греха,  так  и  наслаждение  им.  Поступки,  казавшиеся
вначале увлекательными, потому что они порочны, после некоторого  количества
повторений становятся морально безразличными. Они даже внушают некоторое от-
вращение, потому что большинство "порочных" поступков приводит  к  состоянию
физиологической депрессии; но чувство греховности стирается, потому что  эти
поступки делаются слишком обыденными.
     Привычка постепенно убила в Спэндрелле и наслаждение грехом, и  чувство
греховности, которое всегда было  для  него  составной  частью  наслаждения;
тогда  он  с  каким-то  неистовством   предался   утонченным   порокам.   Но
утонченность порока не вызывает соответствующего утончения чувства. На  деле
получается  как   раз   наоборот:   чем   более   утончен,   своеобразен   и
противоестествен грех, тем  более  он  скучен  и  безнадежно  неэмоционален.
Воображение может создавать самые невероятные вариации на  тему  сексуальной
любви; но эмоциональный продукт всех видов блуда всегда  один  и  тот  же  -
тупое чувство унижения.  Правда,  многие  люди  (обычно  из  числа  наиболее
цивилизованных, интеллектуальных и утонченных) испытывают какое-то  влечение
к  низменным  удовольствиям;  в  погоне  за  ними  они  предаются   кутежам,
добровольной  мазохистской   проституции,   случайным   и   почти   животным
совокуплениям  с  совершенно  незнакомыми  людьми,  вступают  в  сексуальные
отношения  с  грубыми  и  необразованными  представителями  низших  классов.
Избыточная интеллектуальная и эстетическая утонченность покупается не дешево
- за счет своего рода эмоционального  вырождения.  И  вполне  цивилизованный
китаец со своей тягой к искусству  и  тягой  к  жестокости  страдает  другой
разновидностью  той  же  болезни,   которая   порождает   в   цивилизованном
современном эстете склонность к караульным и бандитам в  стремлении  унизить
собственную неразборчивость и жестокость.
     "Чем выше лоб, тем низменнее чресла", - как сказал  однажды  Рэмпион  в
присутствии  Спэндрелла.  Но  Спэндреллу  унижение  не  доставляло  никакого
удовольствия. Переживания, доставляемые  утонченным  пороком,  казались  ему
скучными  и  однообразными.  Физическое  наслаждение,  никак  не  окрашенное
эмоционально - все  равно,  одобрением  или  раскаянием,  -  стало  пресным.
Единственным видом разврата, дававшим ему сколько-нибудь острые переживания,
было теперь развращение юных девушек. Вдохновляемый, как правильно определил
Рэмпион,  своеобразной  мстительной  ненавистью  к  женщинам,  возникшей  из
потрясения, пережитого им в  критический  момент  отрочества  при  вторичном
замужестве  матери,   он   получал   своеобразное   удовлетворение,   унижая
чувственной страстью невинных сестер тех слишком любимых  и,  следовательно,
ненавидимых женщин, которые  олицетворяли  для  него  ненавистный  инстинкт.
Средневековая ненависть к женщинам побуждала  его  не  бичевать  ненавистную
женскую плоть, как делали аскеты и пуритане, а незаметно приучать ее к тому,
что он сам считал злом; ласками и соблазном  подталкивать  ее  к  все  более
решительному и победоносному бунту против сознания и  духа.  Последняя  фаза
мести состояла в том, что он постепенно убеждал свою жертву в греховности  и
низменности тех наслаждений, к каким он ее сам приучил.
     Малютка Хэрриет была до  сих  пор  единственной  невинной  девушкой,  в
отношении которой он целиком выполнил свой план. С ее  предшественницами  он
никогда не заходил так далеко, а наследниц у нее не  было.  Соблазненная  по
способу, который Спэндрелл описал в беседе с Рэмпионами, Хэрриет обожала его
и думала, что  он  платит  ей  тем  же.  Она  была  почти  права:  Спэндрелл
действительно привязался к ней, хотя он сознательно делал ее своей  жертвой.
Насилие над собственным  чувством  придавало  всей  этой  истории  особенную
остроту. Терпеливо, с чуткостью,  тактом  и  деликатностью  самого  нежного,
самого преданного любовника он успокоил  ее  девические  страхи,  постепенно
растопил ее холодность, сломал преграды, поставленные ее воспитанием, только
для того, чтобы заставить ее со всей  непосредственностью  воспринимать  как
должное  самые  фантастические  проявления  похотливости.  Видя,   как   она
принимает их за обычные проявления любви, сидевший в Спэндрелле  извращенный
аскет чувствовал, что он мстит ей за то, что она женщина.
     Но этого было недостаточно. Он начал  симулировать  угрызения  совести,
испуганно отстраняться от ее страстных ласк или, принимая их, подчиняться им
пассивно, делая вид, будто они оскверняют и возмущают его. Это встревожило и
огорчило Хэрриет; ей  стало  стыдно,  как  всегда  бывает  с  восприимчивыми
людьми, когда их страсть не встречает ответа; и в то же время она испытывала
ощущение какой-то ходульности  своего  поведения:  такое  испытывает  актер,
исполнявший пьесу со всей труппой, когда он вдруг обнаруживает, что все ушли
и  он  один  остался  на  сцене,  -  ощущение   странное   и   довольно-таки
омерзительное. Может быть, он разлюбил ее? Нет,  отвечал  он,  он  любит  ее
по-прежнему. Так в чем же дело? Именно в том, объяснил он ей, что он глубоко
любит ее; и он принялся говорить о душе. Тело - это дикий зверь,  пожирающий
душу, губящий сознание, уничтожающий реальных тебя и меня. И точно  случайно
кто-то прислал ему  в  тот  самый  вечер  таинственный  сверток.  Когда  его
вскрыли, там обнаружилась папка с французскими порнографическими  гравюрами;
на них бедняжка Хэрриет со все усиливающимся  чувством  ужаса  и  отвращения
увидела все те действия, которые она так невинно и  чистосердечно  принимала
за любовь; здесь они были изображены так четко  и  ясно  и  казались  такими
отвратительными, гнусными и беспредельно грубыми, что  один  взгляд  на  них
внушал отвращение ко всему роду человеческому.
     В течение ближайших дней Спэндрелл искусно подогревал ужас  Хэрриет;  а
потом, когда чувство вины и отвращения к самой себе овладело ею целиком,  он
с удвоенным жаром и цинизмом вернулся к  физической  любви,  которая  теперь
воспринималась как нечто бесстыдное. В конце концов Хэрриет  ушла  от  него,
ненавидя его, ненавидя себя. С тех пор прошло три месяца. Спэндрелл не делал
никаких попыток вернуть Хэрриет или повторить эксперимент на  новой  жертве.
Игра не стоила свеч. Он  удовлетворялся  разговорами  о  своих  сатанических
наслаждениях, хотя на самом  деле  он  апатично  вернулся  к  унылой  рутине
выпивки и продажной любви. Разговоры на некоторое время  оживляли  его;  но,
кончив говорить, он снова еще глубже погружался в  скуку  и  уныние.  Бывали
дни, когда ему казалось, что он парализован изнутри и что его душа перестает
что-либо воспринимать. Излечиться от  этого  паралича  было  в  его  власти:
стоило только сделать волевое усилие. Но сделать его он не мог, вернее -  не
хотел.
     - Но раз вам наскучила жизнь, раз вы ненавидите ее, -  спрашивал  Филип
Куорлз, устремляя на Спэндрелла свой живой любопытный взгляд, - какого черта
вы не покончите с ней? - С тех пор прошел почти год; в то время паралич  еще
не проник так глубоко в душу Спэндрелла. Но даже тогда его болезнь  казалась
Филипу весьма загадочной.  И,  поскольку  Спэндрелл  без  всякого  стеснения
говорил о себе, не требуя взамен  никаких  откровенностей,  поскольку  он  с
готовностью соглашался на роль объекта научного изучения и ничуть не скрывал
свою слабость, а даже хвастался ею, Филип воспользовался случаем  и  подверг
его допросу. - Я не понимаю одного: почему вы живете? - настаивал он.
     - Потому, что я обречен на это, - пожал плечами  Спэндрелл.  -  Потому,
что такова моя судьба. Потому, что жизнь действительно  такова  -  скучна  и
отвратительна, и таковы же все люди, когда  они  предоставлены  самим  себе.
Потому, что, если уж на человеке лежит проклятие, он должен сам его удвоить.
Потому, что... да, потому, что  мне  в  самом  деле  нравится  ненавидеть  и
скучать.
     Ему это нравилось. Дождь шел не переставая; плесень  проникала  в  саму
его душу; он сознательно взращивал ее. Он мог  бы  пойти  к  кому-нибудь  из
друзей; но он предпочитал оставаться в одиночестве и скучать.  Сезон  был  в
полном разгаре, в "Ковент-Гарден" играла оперная  труппа,  все  театры  были
открыты; но Спэндрелл только  читал  объявления:  "Героическая  симфония"  в
"Квинс-Холле", Шнабель исполняет опус 106 в "Альгамбре", "Отелло"  в  театре
"Олд-Вик",  Чарли  Чаплин  в  "Марбл-Арч";  читал  их  очень  внимательно  и
оставался дома. На рояле лежала пачка нот, полки уставлены были книгами, вся
Лондонская  библиотека  была  к  его  услугам;  но  Спэндрелл  читал  только
иллюстрированные журналы  да  утренние  и  вечерние  газеты.  Струйки  дождя
стекали  по  грязному  оконному  стеклу;  Спэндрелл  переворачивал  огромные
шелестящие страницы "Тайме".  "Герцог  Йоркский,  -  читал  он,  трудолюбиво
пробираясь, как навозный жук, сквозь столбцы рождений, смертей  и  болезней,
сквозь объявления о продаже недвижимости и найме прислуги,  сквозь  судебные
отчеты, сквозь  последние  известия,  сквозь  парламентские  прения,  сквозь
происшествия, сквозь  пять  передовиц,  сквозь  письма  в  редакцию,  сквозь
придворные новости и небольшую статью о пользе Библии  в  плохую  погоду,  -
герцог Йоркский в будущий понедельник получит от цеха крутильщиков золота  и
серебра звание почетного подмастерья. Его королевское высочество отобедает с
верховным мастером и старшими  мастерами  цеха".  На  полке,  рукой  подать,
стояли Паскаль и Блейк.  Но  "Леди  Августа  Криппен  отбыла  из  Англии  на
"Беренгарии". Она совершит путешествие по Америке, после чего посетит  своих
зятя  и  сестру,  генерал-губернатора  Южной  Меланезии  и  леди  Этельберту
Тодхантер". Спэндрелл рассмеялся, и этот смех точно освободил его  и  придал
ему энергию. Он встал, надел макинтош и вышел на улицу.  "Генерал-губернатор
Южной Меланезии и леди Этельберта Тодхантер". Все еще улыбаясь, он  вошел  в
пивную за углом. Было рано; у стойки стоял единственный посетитель.
     - Чего ради двум людям жить вместе,  раз  они  от  этого  несчастны?  -
говорила официантка. - Чего ради? Взяли бы да развелись.
     - Потому что брак - это таинство, - ответил посетитель.
     - Сами вы  таинство!  -  презрительно  отозвалась  официантка.  Заметив
Спэндрелла, она кивнула и улыбнулась: он был завсегдатаем.
     - Бренди, - заказал он и, опершись  на  стойку,  принялся  разглядывать
незнакомца.   У   него   было    лицо    мальчика-певчего,    преждевременно
состарившегося: кругленькое, кукольное, но потрепанное.  Рот  был  непомерно
мал - крошечная щель в розовом бутоне. Херувимские щеки ввалились и  обросли
щетиной.
     - Потому что, - говорил незнакомец, и Спэндрелл  заметил,  что  он  все
время дергается, улыбается, хмурится, подымает брови, наклоняет голову то на
одну сторону, то на другую, извивается  всем  телом  в  непрерывном  экстазе
самолюбования, - потому что муж да прилепится  к  жене  своей  и  будут  два
единой плотью. Единой плотью, - повторил он и при этих словах задергался еще
сильней и захихикал. Заметив пристальный взгляд Спэндрелла, он покраснел  и,
чтобы вернуть себе самообладание, поспешно осушил свой стакан.
     - А вы что скажете, мистер Спэндрелл? - спросила официантка, доставая с
полки бутылку бренди.
     - О чем? О единой плоти? - (Официантка кивнула.) - Гм... А я только что
завидовал генерал-губернатору Южной Меланезии и леди Этельберте Тодхантер за
то, что они так безусловно и очевидно не единая плоть.  Как  вы  думаете,  -
обратился он к потрепанному херувиму, - если бы вы были генерал-губернатором
Южной Меланезии, а вашу жену звали леди Этельбертой Тодхантер,  были  бы  вы
единой плотью? - Незнакомец принялся извиваться, как  червяк  на  крючке.  -
Конечно, нет. Это было бы просто неприлично.
     Незнакомец заказал еще порцию виски.
     - Нет, шутки в сторону, - ск