е забывай. - Оба засмеялись, вспомнив
комментарии Джона Бидлэйка: "А дальше стих не напечатан". - Он не  напечатан
во всех антологиях. Я так и не мог  узнать,  что  же  произошло,  когда  они
попали в Пимлико. Это мучило меня несколько лет. Ничто так  не  воспламеняет
воображение, как вычеркивание из книг неприличных мест.
     - Пимлико, -  повторил  Филип.  Старик  Бидлэйк,  думал  он,  превратил
Пимлико в своего рода Олимп в духе Рабле. Эта фраза понравилась ему.  Только
придется поставить вместо "Рабле" - "Гаргантюа". Для  тех,  кто  никогда  не
читал Рабле, его имя ассоциируется только с  похабщиной.  Ну  что  ж,  тогда
Олимп в духе Гаргантюа. О Гаргантюа они хоть понаслышке знают,  что  он  был
очень большой.
     Джон Бидлэйк, сидевший  у  камина  в  своей  мастерской,  меньше  всего
походил на олимпийца: он  казался  не  выше  своего  роста,  как  обычно,  а
наоборот - ниже. Он подставил Элинор щеку для  поцелуя  и  вяло  пожал  руку
Филипу.
     - Рад вас видеть, - сказал он. Его голос потерял звучность:  в  нем  не
слышалось больше громких раскатов веселого хохота. Он  говорил  без  всякого
одушевления. Налитые кровью глаза были тусклы. Он похудел и постарел.
     - Как ты себя чувствуешь, отец? -  Элинор  была  удивлена  и  огорчена.
Никогда еще она не видела отца таким.
     - Неважно, - ответил он, качая головой,  -  неважно.  С  внутренностями
что-то не в порядке. - Старый лев неожиданно зарычал по-прежнему.  -  И  для
чего только нужна вся эта требуха внутри нас; Бог вздумал  поиздеваться  над
людьми, когда создал их такими. - Рычание стало жалобным. - Не понимаю,  что
творится у меня во внутренностях. - Он уже не  рычал,  а  скулил.  -  Что-то
очень  неприятное.  Чувствую  себя  отвратительно.  -  И  старик  со   всеми
подробностями описал симптомы своей болезни.
     - Ты был у доктора? - спросила Элинор,  когда  он  кончил.  Он  покачал
головой.
     - Не верю я им. Все равно от них никакого толка. -  На  самом  деле  он
испытывал перед докторами суеверный страх. Он боялся появления этих зловещих
птиц у себя в доме.
     - А следовало бы. - Она принялась уговаривать.
     - Ладно, - ворчливо согласился он наконец. - Зови уж своих  шарлатанов.
- Но втайне он был даже доволен. Он давно уже хотел поговорить  с  доктором,
но до сих пор суеверие оказывалось сильней этого  желания.  Теперь  зловещий
врач придет, но не по его приглашению - по приглашению Элинор. Он за это  не
отвечает, значит, судьба накажет не его.  Верования  старого  Бидлэйка  были
крайне запутанными.
     Разговор перешел на другие темы.  Теперь,  когда  выяснилось,  что  он,
ничем не  рискуя,  может  посоветоваться  с  доктором,  Джон  Бидлэйк  сразу
повеселел.
     - Он меня беспокоит, - сказала Элинор, когда они ехали от него.
     Филип кивнул.
     - Семьдесят три года - не шутка. И он  теперь  уже  не  кажется  моложе
своих лет.
     "Какая красивая голова!" - думал он. Он жалел, что не  умеет  рисовать.
Словами этого не передашь. Конечно, можно описать - до последней морщинки. А
чего этим достигнешь? Описания медлительны. А лицо воспринимаешь сразу. Одно
слово, одна фраза - вот что нужно. "Одряхлевшая античная  статуя".  Да,  это
кое-что  передаст.  Но  только  это  не  годится.  В  цитатах  есть   что-то
глупо-педантичное.  Пожалуй,  лучше  "пергаментное  изваяние".  "У   камина,
сгорбившись, сидело пергаментное изваяние того, кто  некогда  был  Ахиллом".
Это уже ближе к цели. Без водянистых  описаний.  Всякий  человек,  хоть  раз
видевший Дискобола, державший  в  руках  переплетенную  в  пергамент  книгу,
слышавший об Ахилле, увидит в этой фразе Джона Бидлэйка. А те,  кто  никогда
не  видел  греческих  статуй  и  не  читал  рассказа  об  Ахилле  в   книге,
переплетенной в сморщенную от старости овечью  кожу?  Ну,  до  них  ему  нет
никакого дела. "И все-таки, - подумал он, - это слишком литературно, слишком
изысканно". Элинор прервала молчание.
     - Интересно,  как  выглядит  Эверард  теперь,  когда  он  стал  великим
человеком. - Мысленно она увидела энергичное лицо,  огромную,  но  подвижную
фигуру. Быстрота и натиск. Он в нее влюблен. А она? Нравится он ей  или  она
ненавидит его?
     - Интересно, начал  он  уже  щипать  людей  за  ухо,  как  Наполеон?  -
рассмеялся Филип. - Впрочем, это только вопрос времени.
     - И все-таки, - сказала Элинор, - он мне нравится.  -  Насмешка  Филипа
ответила на тот вопрос, какой она себе задавала.
     - Мне тоже. Но разве нельзя смеяться над тем, что любишь?
     - Ты вечно смеешься надо мной. Это оттого, что ты любишь меня?
     Он поцеловал ей руку.
     - Я обожаю тебя и никогда над тобой не смеюсь. Я отношусь к тебе вполне
серьезно.
     Элинор посмотрела на него. Теперь она не улыбалась.
     - Иногда ты доводишь меня до белого каления.  Скажи,  что  стал  бы  ты
делать, если бы я ушла к другому мужчине? Огорчился бы ты хоть капельку?
     - Я был бы глубоко несчастен.
     - В самом деле? - Она посмотрела на него. Филип  улыбался;  он  был  за
тысячи миль от нее. - Знаешь, мне хотелось бы проделать этот опыт, - сказала
она, нахмурившись. - Но будешь ли ты несчастен? Я хочу знать наверное.
     - А вместе с кем ты будешь его проделывать?
     - В этом-то все несчастье. Почти все мужчины просто невыносимы.
     - Какой комплимент для меня!
     - Но ты тоже невыносим, Фил. Пожалуй,  ты  даже  самый  невыносимый  из
всех. А хуже всего то, что, несмотря на все это, я  тебя  люблю.  И  ты  это
знаешь. Да, знаешь и пользуешься этим. - Машина подъехала к тротуару. Элинор
достала зонтик. - Но смотри, - сказала она, вставая, - меня нельзя без конца
эксплуатировать. Мне надоело давать, ничего не получая  взамен.  На  днях  я
начну подыскивать себе другого мужчину. - Она вышла из такси.
     - Что ж, попробуй Эверарда, - фыркнул он, смотря на нее из окошка.
     - Может быть, я так и сделаю, - ответила она. - Эверард только этого  и
дожидается. - Филип рассмеялся и послал ей воздушный поцелуй.
     - Скажи шоферу, чтоб вез меня в клуб, - попросил он.
     Эверард  заставил  себя  ждать  минут  десять.   Попудрившись,   Элинор
принялась изучать комнату. Букет на столе был составлен ужасно. А витрина со
старинными мечами, кинжалами и инкрустированными пистолетами была безобразна
-  она  точно  попала  сюда  из  музея,  -  чудовищна  и  в  то   же   время
трогательно-нелепа. У Эверарда была школьническая страсть  ездить  верхом  и
рубить людям головы; витрина выдавала его с головой, так же как  этот  стол,
покрытый большим  стеклом,  под  которым  лежала  целая  коллекция  монет  и
медалей. С какой гордостью  показывал  он  ей  свои  сокровища!  Здесь  была
македонская тетрадрахма с головой Александра Великого, изображенного в  виде
Геркулеса; сестерция 44 года до нашей эры с  внушительным  профилем  Цезаря;
нобль Эдуарда III с изображением корабля, символизировавшего начало морского
могущества Англии. А вот, на медали Пизанелло, голова Сигизмондо  Малатеста,
самого красивого  из  разбойников,  а  вот  королева  Елизавета  в  брыжжах,
Наполеон в лавровом венке и герцог  Веллингтон.  Она  приветливо  улыбнулась
монетам; они были старыми друзьями. Самое лучшее  в  Эверарде  то,  подумала
она, что на его счет обманываться невозможно. Он всегда был самим собой. Она
открыла крышку рояля и взяла аккорд: как всегда расстроен.
     На столике у камина лежал томик последних "Речей и воззваний" Эверарда.
Она  перелистала  несколько  страниц.  "Политику  Свободных   Британцев,   -
прочитала  она,  -  можно  вкратце  охарактеризовать   как   социализм   без
демократии, сочетающийся с национализмом без шовинизма". Звучит великолепно.
Но если бы он написал "демократия без социализма, сочетающаяся с  шовинизмом
без национализма", она, вероятно, испытала бы столь же искреннее восхищение.
Ох, уж эти абстракции! Она покачала головой и вздохнула. "Наверное, я просто
дура", - подумала она. Но для нее это были слова, и  больше  ничего,  пустые
слова. Она перевернула страницу. "Система партий хороша только тогда,  когда
партии  представляют  собой  лишь   группировки   соперничающих   олигархов,
принадлежащих  к  одному  классу,  одушевленных,  по  существу,  одинаковыми
стремлениями и идеалами и борющихся друг с другом за власть. Но когда партии
отождествляются  с  классами  и  разногласия   между   ними   переходят   на
принципиальную почву, эта система становится безумием.  Только  из-за  того,
что я сижу в одном  конце  зала,  а  вы  -  в  другом,  я  обязан  верить  в
индивидуализм, отвергающий какое бы то ни было вмешательство государства,  а
вы обязаны верить во вмешательство государства, отвергающее какой бы  то  ни
было индивидуализм; я обязан верить в национализм, даже в области  экономики
(где он бессмыслен), а вы обязаны верить в интернационализм, даже в  области
политики (где он не менее бессмыслен); я обязан верить в  диктатуру  богатых
(вплоть до устранения интеллигенции), вы обязаны верить в  диктатуру  бедных
(тоже вплоть до устранения интеллигенции).  И  все  это  по  той  простой  и
политически несущественной причине, что я сижу справа, а вы сидите слева.  В
наших парламентах топографический принцип  имеет  большее  значение,  нежели
здравый смысл. Таковы прелести современной системы партий. Задача  Свободных
Британцев -  уничтожить  эту  систему,  а  вместе  с  ней  и  ее  логическое
завершение - гнилой, бестолковый парламентаризм".
     Все это прекрасно, но все-таки, спрашивала она  себя,  чего  ради  люди
обращают столько внимания на подобные вещи? Вместо того чтобы  просто  жить.
По-видимому, мужчинам скучно "просто жить".  Она  открыла  книгу  на  другой
странице. "Каждый раз,  когда  англичане  отвоевывали  себе  в  какой-нибудь
области свободу, они расплачивались за нее новым рабством. Гибель феодализма
усилила королевскую власть. Во время реформации  мы  сбросили  с  себя  ярмо
догмата о непогрешимости папы, но зато приняли  догмат  божественного  права
короля. Кромвель уничтожил это божественное право, но  навязал  нам  тиранию
землевладельцев и буржуазии.  Теперь  тирания  землевладельцев  и  буржуазии
разрушается, но на смену ей идет диктатура пролетариата. Снова провозглашена
непогрешимость - на этот раз  не  папы,  а  большинства,  -  непогрешимость,
верить в которую принуждает нас закон. Свободные Британцы стремятся к  новой
реформации,  к  новому  политическому  перевороту.  Мы  отвергаем  диктатуру
пролетариата, подобно тому как наши отцы отвергли божественное право короля.
Мы отрицаем непогрешимость  большинства,  как  они  отрицали  непогрешимость
папы.  Свободные  Британцы  борются  за..."  Элинор   никак   не   удавалось
перевернуть страницу. Борются за что? - думала она. За диктатуру Эверарда  и
непогрешимость Уэбли? Она подула; непокорные страницы разошлись.
     "...за справедливость и свободу. Они стремятся к  тому,  чтобы  правили
лучшие, каково бы ни было их  происхождение.  Карьера  должна  быть  открыта
перед каждым, кто обладает способностями. Это  и  есть  справедливость.  Они
требуют, чтобы каждый вопрос разрешался беспристрастно, разумно,  независимо
от партийных предрассудков или от мнения бессмысленного большинства.  Это  и
есть свобода. Тот, кто воображает,  будто  свобода  есть  синоним  всеобщего
избирательного права..." Хлопнула входная дверь; в  холле  раздался  громкий
голос. На лестнице послышались громкие, поспешные шаги; весь дом  дрожал  от
них. Дверь в кабинет распахнулась, точно  позади  нее  взорвалась  бомба.  В
комнату со взрывом громких извинений и приветствий вошел Эверард Уэбли.
     - Как мне заслужить ваше прощение? - воскликнул он, сжимая ее  руки.  -
Но если бы вы знали, в каком водовороте я живу! Какое счастье  снова  видеть
вас! Вы  ничуть  не  изменились.  По-прежнему  прекрасны.  -  Он  пристально
посмотрел на нее. - Все те же спокойные светлые глаза,  все  те  же  полные,
грустные губы. И какой у вас чудесный вид.
     Она улыбнулась ему в ответ. У него  были  очень  темные  глаза:  издали
казалось, что они состоят из одного зрачка. Красивые глаза, думала  она,  но
слишком волнуют своим пристальным, блестящим взглядом.  Несколько  мгновений
она смотрела ему прямо в глаза, потом отвернулась.
     - Вы тоже, - сказала она, - вы все такой же. Но почему, собственно,  мы
должны меняться? - Она снова посмотрела ему в лицо и заметила,  что  он  все
еще не спускает с нее пристального взгляда. - Десять месяцев и путешествие в
тропики не делают человека другим.
     - Слава Богу! - засмеялся Эверард. - Пойдемте позавтракаем. - А  Филип?
- спросил он, когда им подали рыбу. - Он тоже все такой же?
     - Еще более такой же, если это возможно.
     - Еще более такой же. - Эверард  кивнул.  -  Понятно.  Этого  следовало
ожидать. Зрелище дикарей, разгуливающих  в  чем  мать  родила,  должно  было
укрепить его скептическое отношение к вечным истинам.
     Элинор улыбнулась, но в то же время его насмешка слегка обидела ее.
     -  А  какое  действие  оказало  на   вас   зрелище   многих   англичан,
разгуливающих в гороховых мундирах? - отпарировала она.
     Эверард рассмеялся.
     - Укрепило мою веру в вечные истины, разумеется.
     - В вечные истины - в том числе и в самого себя? Он кивнул.
     - В том числе, разумеется, и в самого себя.
     Они, улыбаясь, глядели друг на друга. И снова  Элинор  первая  опустила
глаза.
     - Спасибо, что вы мне это сказали: сама я, пожалуй, не  догадалась  бы,
что вы тоже одна из вечных истин.
     Наступило молчание.
     - Не извольте  воображать,  -  сказал  он  наконец  тоном,  ставшим  из
шутливого серьезным, - что вам удастся вывести меня из себя, сказав,  что  у
меня закружилась голова. - Он говорил мягко, но в нем чувствовалась огромная
сила. - Другим людям это иногда удается. Но, знаете ли, низшим  животным  не
очень-то позволяют быть надоедливыми. Их давят.  И  с  людьми  разговаривают
разумно.
     - Приятно слышать, что я хоть человек, - рассмеялась Элинор.
     - Вы думаете, что успех вскружил  мне  голову?  -  продолжал  он.  -  В
известном смысле это, пожалуй, и верно. Но вся беда в том, что я считаю этот
успех заслуженным. Скромность  вредна,  если  она  ложная.  Мильтон  сказал:
"Ничто так не полезно человеку, как высокая самооценка, если она  оправданна
и справедлива". Я  знаю,  что  мое  высокое  мнение  о  себе  справедливо  и
заслуженно. Я знаю, я абсолютно убежден, что я могу сделать все, что я хочу.
Какой смысл отрицать то, что я знаю? Я буду  господином,  я  буду  диктовать
свою волю. У меня есть решимость  и  мужество.  Очень  скоро  у  меня  будет
организованная сила. А тогда я захвачу власть. Я знаю это  -  зачем  же  мне
притворяться, будто я не знаю? - Он откинулся на  спинку  стула.  Воцарилось
молчание.
     "Как глупо, - думала Элинор, - как смешно рассуждать подобным образом".
Ее критически настроенный интеллект восставал против ее чувств.  Чувства  ее
были возбуждены. Его слова, его голос - такой  мягкий,  но  в  то  же  время
полный скрытой силы и страсти - волновали  ее.  Когда  он  сказал:  "Я  буду
господином", по всему ее телу разлилась  такая  теплота,  точно  она  выпила
глинтвейна. "Как смешно", - повторила она про себя, пытаясь отомстить ему за
его легкую победу, пытаясь наказать изменников внутри  своей  души,  которые
так легко сдались ему. Но сделанного не переделаешь. Может быть,  эти  слова
действительно смешны, и все-таки, когда он произносил их, ее охватила  дрожь
восхищения, она почувствовала себя взбудораженной, у нее возникло непонятное
желание ликовать и громко смеяться.
     Лакей переменил тарелки. Они говорили на всякие безразличные темы: о ее
путешествии, о том, что произошло  в  Лондоне  в  ее  отсутствие,  об  общих
знакомых. Принесли кофе; они  закурили  сигареты  и  снова  замолчали.  "Чем
нарушится это молчание?" - с некоторым страхом спрашивала  себя  Элинор.  Но
она сама знала, чем оно кончится, и именно это пророческое знание заставляло
ее бояться. Может быть, она сумеет опередить его и  сама  нарушит  молчание.
Может быть, если она будет продолжать болтать, ей  удастся  не  выходить  из
круга незначительных тем до той  минуты,  когда  пора  будет  прощаться.  Но
неожиданно оказалось, что говорить ей  не  о  чем.  Она  почувствовала  себя
словно парализованной приближением неизбежного. Она могла  только  сидеть  и
ждать. И наконец неизбежное произошло.
     - Вы помните, - медленно сказал он, не глядя на нее, -  что  я  говорил
вам перед вашим отъездом?
     - Мне кажется, мы решили не возвращаться к этому.
     Он откинул голову назад и тихонько рассмеялся.
     - Напрасно вам так кажется. - Он посмотрел на нее и увидел в ее  глазах
растерянность и тревогу, увидел в них мольбу о пощаде. Но  Эверард  не  знал
пощады. Он положил локти на стол и подался вперед. Она опустила глаза. -  Вы
сказали, что внешне я не изменился, - сказал  он  своим  мягким  голосом,  в
котором чувствовалась скрытая страсть и сила. - Что ж, внутренне я  тоже  не
изменился. Я все такой же, Элинор, я все такой же, как перед вашим отъездом.
Я люблю вас по-прежнему, Элинор. Нет, я люблю вас еще  сильней.  -  Ее  рука
неподвижно лежала на столе. Он взял ее в свою руку. -  Элинор,  -  прошептал
он.
     Она покачала головой, не подымая глаз.  Но  он  все  говорил,  мягко  и
страстно.
     - Вы не знаете, что такое любовь, - сказал он. - Вы не  знаете,  что  я
могу дать вам. Любовь, безудержную и безрассудную, как потерянная надежда. И
в то же время нежную, как любовь матери к больному ребенку. Любовь неистовую
и тихую: неистовую, как преступление, и тихую, как сон.
     "Слова, - думала Элинор, -  глупые  мелодраматические  слова".  Но  они
волновали ее, так же как его хвастовство.
     - Прошу вас, Эверард, - сказала она вслух, - не надо больше. -  Она  не
хотела поддаваться своему  волнению.  Она  посмотрела  ему  в  лицо,  в  его
блестящие пытливые глаза, и сделала  над  собой  усилие,  чтобы  не  отвести
взгляда. Она заставила себя рассмеяться, она покачала головой. - Вы  отлично
знаете, что это невозможно.
     - Единственное, что я знаю, - медленно сказал он, - это что вы боитесь.
Боитесь вернуться к жизни. Потому  что  все  эти  годы  вы  были  наполовину
мертвы. У вас не было возможности жить полной жизнью. И  вы  знаете,  что  я
могу дать вам эту возможность. И вы боитесь, вы боитесь!
     - Какой вздор! - сказала она. - Все это декламация и мелодрама.
     -  И  может  быть,  по-своему,  вы  правы,  -  продолжал  он.  -   Жить
по-настоящему, жить полной жизнью - не шуточное дело.  Но,  черт  возьми,  -
добавил он, и голос его вдруг загремел - проявилась таившаяся в нем сила,  -
это увлекательно!
     - Господи, до чего вы меня напугали! - сказала она.  -  Нельзя  же  так
кричать! - Но она испытывала не только страх. Нервы и самая ее плоть все еще
трепетали от непонятного, но бурного ликования, которое пробудил в  ней  его
голос. "Но это же смешно", - убеждала она себя. И все-таки ей казалось,  что
она слышала его голос всем своим телом. Казалось, что от его отзвуков у  нее
трепетала диафрагма. "Смешно", - повторила она. И что это за любовь такая, о
которой он говорит с таким волнением? Просто  случайные  вспышки  страсти  в
промежутке между работой. Он презирал женщин, ненавидел их за  то,  что  они
отнимают у мужчин время и энергию. Он не раз говорил при ней, что у него нет
времени для любви. Его ухаживание было почти оскорбительно, как  приставание
к уличной женщине. - Образумьтесь, Эверард, - сказала она.
     Эверард опустил ее руку и со смехом откинулся на спинку стула.
     - Ладно, - ответил он. - Но только на сегодня.
     - Навсегда. - Она почувствовала огромное облегчение. - К тому же,  -  с
иронической улыбочкой добавила она, повторяя сказанную им когда-то фразу,  -
вы не принадлежите к сословию бездельников и  паразитов,  у  вас  есть  дела
поважнее любви.
     Некоторо