едая рыбу, он  читал  об  одном  ирландском  джентльмене,  страдавшем
парафазией. Случай был настолько замечателен, что он  отодвинул  тарелку  и,
вынув записную книжку, немедленно сделал  в  ней  запись.  Доктор  предложил
пациенту прочесть вслух параграф  из  устава  Дублинского  Тринити-колледжа.
"Колледж имеет право экзаменовать или не экзаменовать по  своему  усмотрению
каждого лиценциата до его принятия в колледж". Пациент  прочел:  "Ехал  грек
через раву раву  ораву  дордовить  или  Господи  помилуй  покореново  меново
мордокилица заживо бендила до мекарного какамбукара". Замечательно! - сказал
себе Филип, переписывая последнее слово. Какой стиль!  Какая  величественная
красота! Богатство и звучность первой фразы!  "Ехал  грек  через  раву  раву
ораву..." Он повторил ее про себя. "Я поставлю ее на титульном  листе  моего
нового романа, - написал он.  -  Эпиграф:  текст  всей  проповеди".  Шекспир
только упоминал о сказках, рассказанных глупцом, а тут глупец сам говорил, и
более того - говорил, как Шекспир. "Последнее слово о жизни", - добавил он.

     В   "Квинс-Холле"   Толли   начал    с    "Borborygmes    symphoniques"
{"Симфонические борборигмы" (фр.).} Эрика Сати. Филип нашел, что эта  музыка
забавна, но не  слишком.  Часть  слушателей  подбавила  веселья,  свистом  и
криками выражая свое неодобрение. Толли, иронически вежливый,  раскланивался
с более чем обычной грацией. Когда шум стих, он  принялся  за  второй  номер
своей  программы.  Это  была  увертюра  "Кориолан".  Толли  гордился   своим
ортодоксальным вкусом и умением  исполнять  любую  вещь.  "Но  Боже  мой,  -
подумал Филип, слушая, - как плохо удается ему настоящая музыка! Впечатление
такое, точно он стыдится эмоций Бетховена и  просит  за  них  извинения".  К
счастью,  "Кориолана"  не  мог  испортить  даже  Толли.  Музыка   оставалась
героически прекрасной, трагической и величественной,  несмотря  на  все  его
усилия.
     Затихли последние звуки, в которых Бетховен выразил непобедимое величие
человека и неизбежность, необходимость страдания. В антракте Филип заковылял
в бар, чтобы покурить. Чьято рука потянула его за рукав.
     - Разоблаченный меломан! - произнес  знакомый  голос.  Он  обернулся  и
увидел Вилли Уивера, подмигивавшего с выражением  одновременно  благодушным,
ласковым и глуповатым. - Что вы скажете о нашем современном Орфее?
     - Если вы имеете в виду Толли, то я считаю, что за Бетховена ему нечего
браться.
     - Немножко слишком легок  и  фантастичен  для  торжественности  старого
Людвига? - спросил Вилли.
     - Да, пожалуй, - улыбнулся Филип. - Это ниже его.
     - Или значительно выше. Торжественность принадлежит допозитивистической
эпохе. А Толли в высшей степени современен. Неужели он не понравился  вам  в
этой вещице Сати? Или, - продолжал он, видя, что Филип презрительно пожимает
плечами, - или вы считаете, что исполнение было недостаточно реалистичным? -
И он закашлял, одобряя собственную остроту.
     - Он почти так же современен, как гениальный ирландец, чьи  творения  я
открыл сегодня вечером. - Филип вынул записную книжку  и,  объяснив,  в  чем
дело, прочел вслух: - "Ехал  грек  через  раву  раву  ораву..."  -  В  конце
страницы  были  его  замечания,  сделанные  час  тому  назад:  "Текст   всей
проповеди. Последнее слово о жизни". Он не прочел этого вслух. Сейчас он уже
думал совершенно иначе. - Между торжественностью и стилем  Сати-Толли  такая
же разница, - сказал  он,  -  как  между  уставом  Тринити-колледжа  и  этой
какамбукарой.
     Он явно противоречил себе. Но не все ли равно?

                                   * * *

     Иллидж хотел скорей попасть  домой  и  лечь  в  постель;  но  Спэндрелл
настоял  на  том,  чтобы  он  провел  по  крайней  мере  час   или   два   в
Тэнтемаунт-Хаусе.
     - Нужно, чтобы кто-нибудь вас видел, - сказал он. - Иначе вы не сумеете
доказать алиби. Я сейчас иду к Сбизе. Там будет  человек  двадцать,  которые
присягнут, что видели меня там.
     Иллидж подчинился только под угрозой насилия. Он как тяжелого испытания
боялся разговора - даже с  таким  нелюбопытным,  рассеянным,  занятым  своим
делом собеседником, как лорд Эдвард.
     - Я не вынесу этого, - повторял он со слезами на  глазах.  Им  пришлось
нести тело, связанное в позе ребенка в утробе  матери,  спотыкаясь,  любовно
сжимая его в объятиях, за дверь, вниз по ступенькам на  улицу.  Единственный
газовый фонарь под аркой озарял тупик  тусклым  зеленоватым  светом;  однако
света было достаточно, чтобы выдать их, если бы кто-нибудь прошел мимо арки,
когда они тащили ношу и поднимали ее в автомобиль. Они положили  тело  лицом
кверху на пол; но поднятые колени торчали над бортом автомобиля.  Спэндреллу
пришлось забраться внутрь и переложить тяжелое тело  на  бок,  чтобы  колени
оказались на заднем сиденье. Потом они закрыли дверцы,  натянули  брезент  и
плотно прикрепили его.
     - Прекрасно, - сказал Спэндрелл. Он взял своего товарища  под  руку.  -
Вам бы выпить еще немножко бренди.
     Но бренди не помог: когда они отъехали, Иллидж  все  еще  дрожал  и  не
оправился от овладевшей им слабости. Возня Спэндрелла с рычагами  незнакомой
машины тоже отнюдь не способствовала успокоению его нервов. Началось с того,
что они с размаху въехали в стену тупика, и раньше,  чем  Спэндрелл  овладел
секретом управления, он успел дважды нечаянно остановить мотор. Он  облегчил
душу, выругавшись  несколько  раз,  и  рассмеялся.  Но  Иллиджу  эти  мелкие
неудачи,  задержавшие  их  на  какие-нибудь  несколько  минут  около   этого
зловещего проклятого дома, казались катастрофами. Его страх,  его  тревожное
нетерпение переходили в истерику.
     - Нет, я не могу, я просто не могу, - протестовал он,  когда  Спэндрелл
сказал, что ему следует провести вечер в Тэнтемаунт-Хаусе.
     - И все-таки, - сказал тот, - будь я проклят, если вы туда не  пойдете,
- и он повернул машину по направлению к Пэлл-Мэлл. - Я подвезу вас до  самой
двери.
     - Ну, это уж слишком!
     - А если понадобится, втолкну вас в дом под зад коленом.
     - Но я этого не вынесу, я не смогу пробыть там весь вечер.
     - Какая чудесная машина, - сказал  Спэндрелл,  не  без  ехидства  меняя
тему. - Удивительно приятно управлять ею.
     - Я не вынесу этого, - хныкал Иллидж.
     - Кажется, фирма гарантирует сто миль в час по ровной дороге.
     Они проехали мимо Сент-Джеймсского дворца и свернули на Пэлл-Мэлл.
     - Вот мы и приехали, - сказал  Спэндрелл,  останавливаясь  у  подъезда.
Иллидж покорно вышел, перешел тротуар,  поднялся  по  лестнице  и  позвонил.
Спэндрелл  подождал,  пока   за   ним   закрылась   дверь,   и   покатил   к
Сент-Джеймс-сквер. Двадцать или тридцать автомобилей стояли  вдоль  решетки.
Он заехал в ряд, выключил мотор, вышел из машины и направился к  Пиккадилли.
Автобус за пенни довез его до  Черинг-Кроссроуд.  В  конце  узкого  переулка
между фабричными зданиями ярко зеленели в свете фонарей деревья  Сохо-сквер.
Через две минуты он был в  ресторане  Сбизы  и  просил  Барлепа  и  Рэмпиона
извинить его за опоздание.

     - А, вот и вы, - сказал лорд Эдвард. - Как хорошо, что вы пришли.
     Иллидж что-то промямлил, прося извинить его за  опоздание.  Нужно  было
встретиться с одним человеком. Деловое свидание. А вдруг, с  ужасом  подумал
он, а вдруг лорд Эдвард спросит его, с каким человеком и по какому делу.  Он
не будет знать, что ответить; он потеряет всякое  самообладание.  Но  Старик
даже не слушал его.
     - Боюсь, придется попросить вас сделать для меня кое-какие  вычисления,
- сказал он своим низким, невнятным голосом. Математикой лорд  Эдвард  сумел
овладеть вполне прилично, но арифметика никогда не давалась ему. Он так и не
научился делать правильно умножение. Что же  касается  деления  многозначных
чисел, то за последние пятьдесят лет он даже и не пытался браться за него.
     - Все цифры у меня здесь. - Он постучал пальцем по  раскрытой  записной
книжке,  лежавшей  перед  ним  на  столе.  -  Это  -  к  главе  о   фосфоре.
Вмешательство человека в круговорот вещества.  Помните,  мы  с  вами  нашли,
сколько Р2О5 уходит в море  вместе  со  сточными  водами?  -  Он  перевернул
страницу.  -   Четыреста   тысяч   тонн.   Вот   сколько.   Фактически   это
невосстановимо. Просто выброшено вон. А потом,  как  дико  мы  обращаемся  с
трупами. Три четверти  кило  пятиокиси  фосфора  в  теле  каждого  человека!
Конечно, вы можете возразить, что мы возвращаем их в землю.  -  Лорд  Эдвард
готов был принять любое оправдание, он сам  выдвигал  возможные  возражения,
чтобы тут же их опровергнуть. - Но как  мы  это  делаем?  -  Он  разбил  все
аргументы, он уничтожил своих противников. -  Сваливаем  трупы  все  в  одно
место  на  кладбище!  Как  же  можно  после  этого  ожидать,  чтобы   фосфор
распределялся равномерно? Конечно, со  временем  он  вернется  в  круговорот
жизни. Но для нас он потерян. Выведен из оборота. Так вот, если считать  три
четверти кило Р2О5 на каждый труп, то при  населении  земного  шара  в  один
миллиард восемьсот миллионов и при смертности в среднем двадцать человек  на
тысячу, сколько мы в общей сложности возвращаем за год фосфора в  землю?  Вы
умеете делать вычисления, дорогой Иллидж. Решите-ка.
     Иллидж сидел молча, закрыв лицо рукой.
     - Правда, не нужно забывать, - продолжал Старик, -  что  многие  народы
используют мертвецов гораздо рациональнее, чем мы. В самом  деле,  только  у
белой расы фосфор выходит из круговорота. У других народов  нет  некрополей,
водонепроницаемых гробов и каменных склепов. Индусы  -  единственный  народ,
еще более расточительный, чем мы. Сжигать тела и бросать пепел  в  реку!  Но
индусы все делают по-дурацки. Сжигают, например, коровий навоз, вместо  того
чтобы возвращать его в землю. А потом еще удивляются, что половина населения
голодает. Для индусов придется сделать особое вычисление. Правда, у меня еще
нет цифр. А тем временем попробуйте-ка вывести общий итог для всего  земного
шара. И другой, если вам не трудно, - для белой расы. У меня где-то записаны
цифры народонаселения.  Причем,  разумеется,  смертность  будет  здесь  ниже
средней для всего мира,  по  крайней  мере  в  Западной  Европе  и  Америке.
Садитесь-ка вот здесь. На этом конце стола найдется место.  -  Он  освободил
край стола. - И вот вам бумага. А вот совсем приличное перо.
     - Скажите, - еле слышно проговорил Иллидж, - ничего, если я на  минутку
прилягу? Я не очень хорошо себя чувствую.

XXXIV

     Было почти одиннадцать часов, когда  Филип  Куорлз  появился  у  Сбизы.
Увидев его, Спэндрелл знаком подозвал его к столику, где он сидел с Барлепом
и Рэмпионом. Филип, прихрамывая, прошел через зал и подсел к ним.
     - У меня к вам поручение, - сказал Спэндрелл, - и, что еще важнее, - он
порылся в кармане, - у меня  ключ  от  вашего  дома.  -  Он  протянул  ключ,
объясняя, как он попал к нему. Если бы Филип знал, что произошло в его  доме
сегодня вечером... - Элинор уехала в  Гаттенден.  Она  получила  телеграмму.
По-видимому, ребенок не совсем здоров. Она ждет вас завтра.
     - Черт возьми! - сказал Филип. - Но у меня завтра целый  ворох  дел.  А
что такое с мальчиком?
     - Не указано. Филип пожал плечами.
     - Если бы было что-нибудь серьезное, моя  теща  не  стала  бы  посылать
телеграмму,  -  проговорил  он,  поддаваясь  искушению  сказать   что-нибудь
забавное. -  Она  всегда  так.  К  воспалению  обоих  легких  она  относится
совершенно  спокойно  и  ужасно  волнуется  по  поводу  головной  боли   или
расстройства желудка. -  Он  прервал  свою  речь,  чтобы  заказать  омлет  и
полбутылки мозеля. "А ведь в самом деле,  -  подумал  Филип,  -  у  мальчика
последнее время был далеко не цветущий вид". Он почти  жалел,  что  поддался
искушению. К тому же то, что он сказал, было вовсе  не  забавным.  Стараться
быть забавным - это был главный недостаток его как писателя. Его книги стали
бы гораздо лучше, если бы он меньше боялся быть  скучным.  Он  погрузился  в
мрачное молчание.
     - Ох уж эти дети! - сказал Спэндрелл. - Стоит с ними связаться...
     - И все-таки, должно быть, чудесно иметь ребенка,  -  сказал  Барлеп  с
приличной случаю проникновенностью. - Мне часто хочется...
     - Но еще чудесней самому быть ребенком, - прервал его Рэмпион. - Я хочу
сказать, когда человек на самом деле уже взрослый. - Он ухмыльнулся.
     - А как вы воспитываете своих детей? - спросил Спэндрелл.
     - Стараюсь обращать на них как можно меньше внимания. К  сожалению,  им
приходится ходить в школу. У меня  единственная  надежда  -  что  они  будут
учиться скверно. Было бы просто ужасно, если бы из них получились  маленькие
профессоришки, начиненные знаниями и выводящие  на  прогулку,  как  собачек,
свои маленькие абстрактные обобщеньица. Но они, вероятно, такими  и  станут.
Назло мне. Дети все делают назло своим родителям. Не нарочно, разумеется,  а
бессознательно. Просто потому, что иначе они не могут, потому, что  родители
слишком далеко зашли в одном  направлении,  и  природа  ведет  детей  назад,
стараясь восстановить равновесие. Да, да, так оно  и  будет.  Эти  чертенята
станут профессорами. Мерзкими  маленькими  учеными.  Вроде  вашего  приятеля
Иллиджа, - сказал он, обращаясь  к  Спэндреллу;  Спэндрелла  при  упоминании
этого имени передернуло, и он сейчас  же  рассердился  на  себя  за  это.  -
Мерзкие  маленькие  мозги,  изо  всех  сил  старающиеся  подавить  сердце  и
внутренности.
     Спэндрелл улыбнулся своей  многозначительной  иронической  и  несколько
театральной улыбкой.
     - Юному Иллиджу так и не удалось подавить свое сердце и внутренности, -
сказал он. - По крайней мере полностью не удалось.
     - Конечно. Да это и никому не удается. Единственное, что можно  сделать
с этими живыми органами, - это превратить их в требуху. А зачем  это  нужно?
Ради вороха идиотских знаний и бессмысленных обобщений.
     - Которые сами по себе очень забавны, - сказал Филип, нарушая молчание,
чтобы заступиться за интеллект. - Делать обобщения и  приобретать  знания  -
одно из приятнейших развлечений.  Для  меня  по  крайней  мере.  -  И  Филип
принялся развивать свою гедонистическую апологию интеллектуальной  жизни.  -
Так зачем же так ополчаться против наших маленьких забав? - закончил  он.  -
Вы ведь не нападаете на гольф, так зачем же нападать на спорт "высоколобых"?
     - Но ведь он совершенно бесполезен, - сказал Рэмпион. - Дерево  познают
по его плодам. Гольф вообще не приносит плодов,  а  если  приносит,  то  они
безвредны или даже полезны. Здоровая печень, например,  -  прекрасный  плод.
Тогда как плоды интеллектуализма  -  Боже  мой!  -  Он  скорчил  гримасу.  -
Посмотрите на них. Вся наша  индустриальная  цивилизация  -  вот  его  плод.
Утренние газеты, радио, кино  -  все  его  плоды.  Танки  и  тринитротолуол.
Рокфеллер и Монд - тоже плоды. Вот к  чему  привела  организованная  система
профессионального интеллектуализма, господствовавшая последние двести лет. И
после этого вы спрашиваете, почему я не одобряю ваших  развлечений!  Знаете,
откровенно говоря, бой  быков  и  то  лучше.  Можно  ли  сравнивать  мучения
нескольких  животных  и  озверелое  состояние  нескольких  сот  зрителей   с
разрушением, гниением, гибелью всего мира? А ведь именно к этому привели вы,
высоколобые, тем, что превратили свои развлечения в профессию.
     - Полно, полно, - сказал Филип. - Вы рисуете чересчур мрачную  картину.
И  даже  если  вы  правы,  все  равно  нельзя   сваливать   на   высоколобых
ответственность за применение, которое  другие  люди  нашли  результатам  их
деятельности.
     - Но ответственность за это несут они. Потому что  они  всех  остальных
воспитывают в своих проклятых интеллектуалистских традициях. В конце концов,
все остальные - тоже высоколобые, только в другой области. Делец  -  тот  же
ученый, только он немножечко глупей настоящего ученого. Он  ведет  такую  же
интеллектуально одностороннюю жизнь, как ученый.  Результат  такой  жизни  -
внутреннее психологическое вырождение.  Плод  наших  развлечений  -  это  не
только внешняя аппаратура нашей  индустриальной  цивилизации,  это  также  и
внутреннее гниение: инфантильность, вырождение, все виды безумия и  возврата
к первобытному прошлому.  Нет,  нет,  избавьте  меня  от  ваших  драгоценных
умственных забав. Меньше было бы вреда, если бы вы играли в гольф.
     - Но истина? - осведомился Барлеп, хранивший молчание в этом  споре.  -
Как же быть с истиной?
     - Действительно, - поддержал его Спэндрелл, - разве ее не стоит искать?
     - Безусловно стоит, - согласился Рэмпион. - Но  не  там,  где  ищут  ее
Филип  и  его  ученые  друзья.  В   конце   концов,   единственная   истина,
представляющая для нас ценность и доступная нам, - это истина  человеческая.
Искать эту истину нужно всем существом, а не какой-то отдельной частью  его.
Ученые же стремятся к нечеловеческой истине. Конечно, им никогда не  удается
достичь  ее:  ведь  даже  ученый  не   может   перестать   быть   человеком.
Единственное, что им удается,  -  это  отвлечься  до  некоторой  степени  от
человеческого мира реальностей. Подвергая свои  мозги  пытке,  они  получают
некоторое смутное представление  о  вселенной  такой,  какой  ее  увидел  бы
нечеловеческий глаз. Со  своими  квантовыми  теориями,  волновой  механикой,
относительностью и так  далее  они  и  вправду  сумели  отойти  немножко  от
человечества. Но скажите, что во всем этом хорошего?
     - Если даже откинуть в сторону то, что это забавно, - сказал  Филип,  -
польза тут та, что можно сделать какое-нибудь удивительное открытие, имеющее
практический смысл, вроде тайны разложения атома и освобождения  бесконечных
запасов энергии.
     -  В  результате  чего  человеческие  существа  станут   окончательными
кретинами и рабами машин, - насмешливо закончил Рэмпион. - Знаем мы ваш  рай
на земле. Но сейчас мы говорим об истине. Та нечеловеческая истина,  которую
стараются познать своим интеллектом ученые, не имеет ни малейшего  отношения
к настоящей человеческой жизни.  Нашу  истину,  человеческую  истину,  можно
найти только в процессе самой жизни - полной, разносторонней жизни  цельного
человека. Результаты ваших забав, Филип,  все  эти  пресловутые  космические
теории и их практические приложения - все  это  не  имеет  ничего  общего  с
единственной нужной истиной. А нечеловеческая истина - мало  того,  что  она
никому не нужна, она опасна. Она отвлекает  внимание  людей  от  единственно
ценной  человеческой  истины.  Она   заставляет   их   фальсифицировать   их
собственный жизненный опыт,  чтобы  реальность  соответствовала  отвлеченным
построениям. Например, существует принятая всеми нечеловеческая истина -  во
всяком случае, в дни моей юности ее принимали все, - что внешние признаки не
имеют реального существования. Человек, принимающий  это  всерьез,  отрицает
самого себя, разрушает всю ткань своей человеческой жизни. Дело в  том,  что
человеческие существа устроены так, что  единственной  реальностью  обладают
для них именно внешние признаки. Отрицая их, человек совершает самоубийство.
     - Но ведь в действительности, - сказал Филип, - никто их не отрицает.
     - Да, полностью никто не отрицает, - согласился Рэмпион. -  Потому  что
этого нельзя сделать. Никто не может полностью уничтожить все свои  ощущения
и чувства и при этом остаться в живых. Но можно принизить их после того, как
они сослужили свою службу. И по существу, как раз этим  занимается  огромное
большинство интеллигентных и образованных людей: они принижают  человека  во
имя   человека.   Они   руководствуются   не   теми   побуждениями,   какими
руководствуются христиане, но результат получается один  и  тот  же.  Своего
рода саморазрушение. Всегда один  и  тот  же,  -  продолжал  он  в  припадке
неожиданного гнева. - Все попытки быть не человеком, а  чем-то  высшим  даю