смысл
безнадежно сидеть здесь, в этом отравленном воздухе? Почему не уехать  сразу
домой? Как обрадуется Марджори!
     - Вы один верны мне, Уолтер. - Люси улыбнулась ему. Он  решил  пока  не
уезжать. Наступило молчание.

     Касберт и его спутники взяли такси. Отклонив все приглашения,  Рэмпионы
пошли пешком.
     - Наконец-то! - сказала Мэри, когда машина  уехала.  -  Ненавижу  этого
Аркрайта!
     - Но эта женщина еще хуже, - сказал  Рэмпион.  -  Меня  мороз  по  коже
подирает, когда я на нее смотрю. Бедный, глупый мальчик этот Бидлэйк!  Точно
кролик перед хорьком.
     - Мужская солидарность. А мне так даже нравится, как она издевается над
вами, мужчинами. Так вам и надо.
     - Тебе, может, и  кобры  нравятся?  -  Зоология  Рэмпиона  была  всегда
глубоко символична.
     - Ну, если уж на то пошло, то что ты скажешь о Спэндрелле? Он похож  на
химеру, на беса.
     - Просто глупый школьник, - резко сказал Рэмпион. - Он до  сих  пор  не
вырос. Неужели ты не понимаешь? Он вечный подросток. Ломает себе голову  над
теми вопросами, которые занимают подростков. Он не способен жить, потому что
он слишком занят мыслями о смерти, о Боге, об истине, о мистицизме и так да-
лее, слишком занят мыслями о грехе и старается грешить - и огорчается  тому,
что у него ничего не выходит. Жалкое зрелище. Он нечто  вроде  Питера  Пэна,
пожалуй, он даже отвратительней жалкого выкидыша,  воспетого  Барри,  потому
что он перестал расти в еще  более  глупом  возрасте.  Он  Питер  Пэн  a  la
Достоевский, плюс Мюссе, плюс модерн, плюс Беньян, плюс Байрон и  маркиз  де
Сад. Невыносимо жалкое зрелище! Тем более что  у  него  все  задатки  вполне
порядочного человека.
     Мэри расхохоталась:
     - Тут уж приходится верить тебе на слово.

                                   * * *

     - Кстати, - сказала Люси, обращаясь к Спэндреллу. - Ваша мать  поручила
мне... - И она передала Спэндреллу  просьбу  его  матери.  Спэндрелл  кивнул
головой и ничего не ответил.
     - А генерал? - осведомился он, когда Люси кончила. Он не  хотел,  чтобы
говорили о его матери.
     - Ах, генерал! - Люси скорчила гримасу. - Сегодня  вечером  я  получила
солидную дозу контрразведки. Положительно, его следовало  бы  запретить.  Не
учредить ли нам Общество борьбы с генералами?
     - Можете меня первого записать действительным и почетным членом.
     - Или, может быть, Общество борьбы со стариками? - продолжала  Люси.  -
Старики решительно невыносимы. За исключением  вашего  отца,  Уолтер.  Он  -
совершенство. Просто совершенство. Единственный приемлемый старик.
     - Если бы вы ближе его знали, вы бы сказали, что он самый  неприемлемый
из всех. - Среди Бидлэйков того поколения, к  которому  принадлежал  Уолтер,
невыносимость старого Джона стала почти аксиомой. - Вы  не  считали  бы  его
таким совершенством, будь вы его женой или дочерью. - Произнося  эти  слова,
Уолтер вдруг вспомнил о Марджори. Кровь прилила к его щекам.
     - Конечно, если вы выберете его себе в мужья  или  в  отцы,  -  сказала
Люси, - чего же еще можно ожидать! Он - приемлемый старик именно потому, что
он  такой  неприемлемый  супруг  и  отец.  Большинство  стариков  совершенно
задавлено  чувством  ответственности.   Ваш   отец   никогда   не   позволял
ответственности задавить его. У него были жены и дети и тому подобное. Но он
всегда жил, словно мальчик на каникулах. Допускаю, что для жен и  детей  это
не очень приятно. Зато как приятно для всех остальных!
     - Возможно, - сказал Уолтер. Он всегда считал себя совсем не похожим на
отца. А теперь он ведет себя совершенно так же, как отец.
     - Судите о нем не с точки зрения сына.
     - Попробую. - А с какой точки зрения он,  Уолтер,  должен  судить  себя
самого?
     - Попробуйте - и увидите, что я  права.  Один  из  немногих  приемлемых
стариков. Сравните его с другими. - Она покачала головой. - Старики  ужасны;
ни с кем из них нельзя иметь дела.
     Спэндрелл засмеялся:
     - Вы говорите о стариках так, словно они кафры или эскимосы.
     - А как же еще о них говорить? Конечно, у  них  золотые  сердца  и  все
такое. И они  удивительно  разумны  -  по-своему,  конечно,  и  принимая  во
внимание, и так далее. Но они не принадлежат  к  нашей  цивилизации.  Они  -
чужие. Никогда не забуду, как однажды несколько арабских дам пригласили меня
к себе на чай в Тунисе. Они были так милы, так гостеприимны... Но они угоща-
ли меня такими несъедобными пирожными,  и  они  говорили  на  таком  ужасном
французском языке, и с ними совершенно не о чем было  разговаривать,  и  они
приходили в такой ужас от моей короткой юбки и  от  того,  что  у  меня  нет
детей. Старики всегда напоминают мне этих арабских дам. Неужели  в  старости
мы станем такими же арабскими дамами?
     - Да, и, пожалуй, еще хуже, - сказал Спэндрелл. - Все дело в  утолщении
кровеносных сосудов.
     - Но если старики превращаются в арабских дам, то ведь виной  этому  их
взгляды. Никогда не поверю, что утолщение сосудов  заставит  меня  верить  в
Бога, в нравственность и во все остальное.  Я  вышла  из  куколки  во  время
войны, когда со всего были сорваны  покровы.  Не  думаю,  чтобы  наши  внуки
смогли сорвать еще какие-нибудь покровы. Тогда откуда же возьмется  взаимное
непонимание?
     - Может  быть,  они  снова  набросят  на  все  покровы,  -  предположил
Спэндрелл.
     Несколько мгновений Люси молчала.
     - Об этом я никогда не думала.
     - А может быть, вы сами их набросите. Набрасывать на все покровы - одно
из излюбленных занятий людей старшего поколения.

     Пробило час, и, точно  кукушка,  выскакивающая  из  часов,  в  кабинете
появился  Симмонс  с  подносом  в  руках.  Симмонс  был   пожилой   человек,
исполненный  того  важного  достоинства,  которое  свойственно  всем,   кому
приходится постоянно держать язык за  зубами  и  скрывать  свое  настроение,
никогда не высказывать свои мысли и соблюдать этикет,  то  есть  дипломатам,
коронованным особам, государственным деятелям и лакеям. Он  бесшумно  накрыл
стол на два прибора, объявил, что ужин его светлости подан, и удалился. Была
среда, и, когда лорд Эдвард поднял серебряную крышку, под  ней  обнаружились
две бараньи котлеты. По понедельникам, средам и пятницам подавались котлеты.
По вторникам и четвергам - бифштекс  с  жареной  картошкой.  По  субботам  в
качестве лакомства Симмонс готовил рагу. По воскресеньям он бывал  свободен,
и лорду Эдварду приходилось довольствоваться холодной ветчиной или  копченым
языком и салатом.
     - Странно, - сказал лорд Эдвард, передавая Иллиджу котлету. -  Странно,
что число баранов не увеличивается. Во всяком случае, не  настолько  быстро,
как число людей. Можно  было  бы  ожидать...  принимая  во  внимание  тесный
симбиоз... - Он продолжал молча жевать.
     - Очевидно, баранина вышла из моды, - сказал Иллидж, -  совершенно  так
же, как Бог, - добавил он вызывающе, - и бессмертная душа. - Но лорд  Эдвард
не шел на приманку. -  Не  говоря  уже  о  викторианских  романистах,  -  не
унимался Иллидж. Он помнил, как он поскользнулся на лестнице.  А  Диккенс  и
Теккерей были единственные писатели, которых читал лорд  Эдвард.  Но  старик
спокойно пережевывал пищу. - И невинных девушках. - Лорд Эдвард  как  ученый
интересовался сексуальными функциями аксолотлей  и  кур,  морских  свинок  и
лягушек; но всякое упоминание о тех же функциях  у  людей  повергало  его  в
смущение. - И целомудрии, - продолжал Иллидж,  пронзительно  смотря  в  лицо
Старика, - и девственности, и... - Телефонный  звонок  прервал  его  и  спас
лорда Эдварда от дальнейших измывательств.
     - Я подойду, - сказал Иллидж, вскакивая с места. Он приложил  трубку  к
уху: - Алло!
     - Это ты, Эдвард? - сказал низкий голос, очень похожий на голос  самого
лорда  Эдварда.  -  Это  я.  Эдвард,  я  только  что  открыл   замечательное
математическое доказательство существования Бога или, вернее...
     - Но это не лорд Эдвард, - закричал Иллидж. - Подождите. Я  сейчас  его
позову. - Он обернулся к Старику. - Говорит лорд Гаттенден, - сказал  он.  -
Он только что открыл  новое  доказательство  существования  Бога.  -  Он  не
улыбнулся; тон его был серьезен. В данном случае  наихудшим  издевательством
была именно серьезность. Утверждение лорда  Гаттендена  само  по  себе  было
слишком  забавным.  Смех  не  усилил  бы,  а   только   ослабил   комическое
впечатление. Потрясающий старый болван! Иллидж почувствовал себя  отомщенным
за все унижения сегодняшнего  вечера.  -  Математическое  доказательство,  -
добавил он еще более серьезно.
     - Господи! -  воскликнул  лорд  Эдвард,  точно  произошло  какое-нибудь
несчастье. Телефонные звонки всегда выводили его из равновесия. Он  бросился
к аппарату. - Чарлз, это ты?..
     - Ах, Эдвард, - кричал бестелесный голос  главы  семьи  за  сорок  миль
отсюда, в Гаттендене, - какое замечательное открытие! Я жажду услышать  твое
мнение. Относительно Бога. Ты знаешь формулу: m,  деленное  на  нуль,  равно
бесконечности, если m - любая положительная величина? Так вот, почему бы  не
привести это равенство к более простому виду, умножив обе его части на нуль?
Тогда мы получим: m равно нулю, умноженному на бесконечность. Следовательно,
любая положительная величина есть произведение нуля и  бесконечности.  Разве
это не доказывает, что вселенная была создана бесконечной силой  из  ничего?
Разве не так? - Мембрана телефонного аппарата, казалось, разделяла  волнение
находившегося  за  сорок  миль  лорда  Гаттендена.  Она  выбрасывала   слова
взволнованно и торопливо; она вопрошала строго и настойчиво. - Разве не так,
Эдвард? - Всю жизнь пятый маркиз провел  в  погоне  за  Абсолютом.  Это  был
единственный доступный калеке вид спорта. В течение пятидесяти  лет  катился
он в своем подвижном кресле по следам неуловимой  дичи.  Неужели  теперь  он
наконец изловил ее, так легко и в таком неподходящем месте, как элементарный
учебник теории пределов. Было от чего прийти в волнение. -  Как,  по-твоему,
Эдвард?
     - Ну... - начал лорд Эдвард. И на другом конце провода, за  сорок  миль
отсюда, его брат понял по тону,  каким  было  произнесено  это  единственное
слово, что дело не выгорело. Ему так и не удалось  насыпать  соли  на  хвост
Абсолюту.

     - Кстати, о стариках, - сказала Люси. - Рассказывала я вам когда-нибудь
совершенно замечательную историю про моего отца?
     - Какую историю?
     - Насчет оранжерей. - Люси улыбнулась при одном воспоминании.
     - Нет, насчет оранжерей я, кажется,  не  слышал,  -  сказал  Спэндрелл;
Уолтер тоже покачал головой.
     - Дело было во время войны, - начала Люси. - Мне, кажется,  исполнилось
восемнадцать. Меня только что стали вывозить в свет. На одном  ужине  кто-то
запустил в меня бутылкой шампанского - в буквальном смысле запустил. Если вы
помните, веселье в те дни было довольно-таки бурным.
     Спэндрелл кивнул, Уолтер - тоже, хотя, разумеется, во  время  войны  он
еще учился в школе.
     - В один прекрасный день, - продолжала Люси, - мне  передали,  что  его
светлость просит меня прийти к нему  в  кабинет.  Этого  раньше  никогда  не
бывало.  Я  даже  встревожилась.  Вы  знаете,  какие  у  стариков   странные
представления о нашей жизни и как они расстраиваются, узнав, что все  совсем
не так, как они думали. Одним словом, арабские дамы. -  Она  рассмеялась,  и
для Уолтера ее смех срывал покровы иллюзии с ее жизни в те годы, когда он ее
не знал. Представлять себе их отношения в виде юной невинной любви было  для
него утешением. Теперь ее смех лишал  его  возможности  утешаться  подобными
фантастическими измышлениями.
     Спэндрелл кивнул.
     - И  вы  пошли  наверх,  чувствуя  себя  так,  словно  поднимаетесь  на
эшафот...
     - И нашла отца в кабинете. Он делал вид, что читает. Мой приход  привел
его  в  замешательство.  Бедняжка!  Никогда  не  видела  такой   невероятной
растерянности и смущения. Можете себе представить, насколько его вид  усилил
мой страх. Чем могли быть вызваны такие переживания? Что бы это могло  быть?
Он ужасно мучился. Если бы не чувство долга, он, вероятно, сразу же  отослал
бы меня обратно. Вы бы видели его  лицо!  -  Комические  воспоминания  снова
нахлынули на Люси. Она не могла больше сдерживать смех.
     Облокотившись на стол и подперев голову рукой, Уолтер  смотрел  в  свой
бокал. Блестящие пузырьки один за другим стремились вверх, словно  изо  всех
сил стараясь освободиться и стать счастливыми. Он не смел поднять глаза.  Он
боялся, что при виде искаженного смехом лица Люси  он  сделает  какую-нибудь
глупость - закричит или разразится слезами.
     - Бедняжка! - повторила  Люси.  Слова  вырывались  вместе  со  взрывами
веселого смеха. - От ужаса он едва мог говорить.
     Она перестала смеяться  и,  передразнивая  низкий,  приглушенный  голос
лорда Эдварда, изобразила, как он предложил ей сесть и сказал (запинаясь  от
великого  смущения),  что  ему  нужно  кое  о  чем  поговорить  с  ней.  Она
передразнивала изумительно. Сконфуженный призрак лорда Эдварда сидел рядом с
ними за столом.
     - Замечательно! - восторгался Спэндрелл. Даже Уолтер  рассмеялся,  хотя
продолжал чувствовать себя глубоко несчастным.
     - Добрых пять минут, - рассказывала Люси, - он ходил вокруг да около  и
никак не мог перейти к главному  пункту.  Можете  себе  представить,  что  я
переживала! Но угадайте, что он хотел мне сказать!
     - Что?
     - Угадайте! - Вдруг Люси снова захохотала. Она закрыла лицо руками, все
ее тело сотрясалось, точно от рыданий. - Это слишком  хорошо!  -  простонала
она, роняя руки и  откидываясь  на  спинку  стула.  Она  все  еще  не  могла
справиться со смехом; по ее щекам катились слезы. - Слишком хорошо!
     Она открыла расшитую бисером сумочку, лежавшую перед ней на  столе,  и,
вынув  платок,  принялась  вытирать  глаза.  Волна  аромата  пронеслась  над
столиком, усиливая то смутное воспоминание о гардениях, которое окружало ее,
которое всюду следовало за ней, как ее  призрачный  двойник.  Уолтер  поднял
глаза; сильный запах гардений  коснулся  его  ноздрей;  он  вдыхал  то,  что
казалось ему самой сущностью ее "я", символом ее власти  и  его  собственных
неистовых желаний. Он смотрел на нее с каким-то ужасом.
     - Он сказал мне, - снова заговорила Люси, все еще  судорожно  смеясь  и
вытирая глаза, - что он слышал, будто я иногда целуюсь с молодыми  людьми  и
позволяю целовать себя после танцев в оранжереях. В оранжереях! -  повторила
она.  -  Изумительно,  не  правда  ли?  До  такой  степени  в  стиле  эпохи.
Восьмидесятые годы. Старый принц Уэльский. Романы  Золя.  Оранжереи!  Бедный
милый папа! Он сказал, что он надеется, что это больше  не  повторится.  Моя
мать была бы так огорчена, если бы она узнала. Вы только  подумайте!  -  Она
глубоко вздохнула. Смех наконец прекратился.
     Уолтер смотрел на нее и вдыхал ее  запах,  вдыхал  свои  желания  и  ее
страшную власть над ним. Ему казалось, что он видит ее в первый раз.  Да,  в
первый раз, и перед ней недопитый стакан, бутылка, пепельница с окурками;  в
первый раз видит ее, откинувшуюся на спинку стула,  обессилевшую  от  смеха,
вытирающую слезы на глазах.
     - Оранжереи, - повторял Спэндрелл. - Оранжереи. Да, это  очень  хорошо.
Просто замечательно.
     - Чудесно, - сказала Люси. - Старики просто-таки чудесны. К  сожалению,
они редко бывают выносимы. За исключением, конечно, отца Уолтера.

     Джон Бидлэйк медленно взбирался по лестнице. Он очень устал.  "До  чего
утомительны эти званые вечера", - думал он. Он зажег  свет  в  спальне.  Над
камином одна из реалистически  безобразных  женщин  Дега  сидела  в  круглом
металлическом тазу, стараясь отмыть себе  спину.  На  противоположной  стене
ренуаровская девочка играла на  рояле  между  видом  Дьеппа  работы  Уолтера
Сиккерта и пейзажем работы самого Джона. Над кроватью висели две карикатуры,
изображавшие его самого; автором одной был Макс Бирбом, другой - Рувейр.  На
столе стояли бутылка бренди, сифон содовой и стакан. Под край  подноса  были
подсунуты два конверта. Он вскрыл их. В первом были газетные вырезки: отзывы
о его последней выставке. "Дейли мейл" называла его  "ветераном  британского
искусства"  и  уверяла  читателей,  что  "его  рука  не  утратила   прежнего
мастерства". Он смял вырезку и сердито швырнул ее в камин.
     Следующая рецензия была вырезана из одного из передовых еженедельников.
Тон ее был почти пренебрежительным. Его судили на  основании  его  же  более
ранних  вещей,  и  приговор  был   уничтожающий.   "Трудно   поверить,   что
произведения, построенные на таких дешевых и не достигающих  цели  эффектах,
которые мы видим на этой выставке, принадлежат кисти  художника,  создавшего
"Косцов" из Галереи Тейт и еще более замечательных "Купальщиц",  находящихся
теперь в Тэнтемаунт-Хаусе: напрасно стали  бы  мы  искать  в  его  последних
бессодержательных  и  тривиальных  вещах  ту  гармоническую  композицию,  ту
ритмическую четкость, ту трехмерную пластичность, которые..."  Какая  пустая
болтовня! Какая чушь! Он швырнул в камин всю пачку вырезок. Но  презрение  к
рецензентам  не  могло  полностью  нейтрализовать  неприятное   впечатление,
оставшееся от чтения этих рецензий. "Ветеран британского искусства" - это не
лучше, чем "бедный старый Бидлэйк". А когда его поздравляли с тем,  что  его
рука не потеряла прежнего мастерства, его тем самым снисходительно  уверяли,
что для старого слюнтяя, впавшего в детство,  он  пишет  не  так  уж  плохо.
Единственная разница между ругавшим и хвалившим его рецензентами заключалась
в том, что первый напрямик говорил то, что другой снисходительно  маскировал
похвалами. Он готов был пожалеть, что когда-то написал своих купальщиц.
     Он вскрыл второй конверт. В нем было письмо от его дочери  Элинор.  Оно
было помечено Лагором.

     Базары неподдельно восточны; они червивые. Они так кишат и так  воняют,
что  кажется,  будто  пробираешься  сквозь  головку  сыра.  С  точки  зрения
художника, самое грустное то, что все здесь как две  капли  воды  похоже  на
восточные сцены на картинах французов середины прошлого столетия.  Знаешь  -
гладкие и блестящие, как картинки на коробках с чаем. Когда попадаешь  сюда,
становится ясно, что Восток нельзя писать иначе. От того, что кожа  смуглая,
все лица кажутся одинаковыми, а пот придает коже блеск. На холсте они должны
получаться такими же зализанными, как у Энгра.

     Он читал с удовольствием.  Девчонка  всегда  умеет  сказать  в  письмах
что-нибудь забавное. У нее острый глаз. Вдруг он нахмурился.

     Как ты думаешь, кто посетил нас вчера? Джон Бидлэйк-младший. Мы думали,
он в Вазиристане, но оказалось, что он приехал сюда в отпуск.  Я  не  видела
его с детства. Представь себе мое удивление, когда  в  комнату  торжественно
вошел высоченный седоусый джентльмен в мундире и назвал меня по имени.  Фила
он, конечно, никогда не встречал. В честь этого блудного  брата  мы  заклали
самых упитанных тельцов, каких только можно было найти в гостинице.

     Джон Бидлэйк откинулся на  спинку  стула  и  закрыл  глаза.  Высоченный
седоусый джентльмен в мундире был его сыном. Младшему Джону  было  пятьдесят
лет. Когда-то пятьдесят лет казались ему возрастом Мафусаила. "Если бы  Мане
не умер так рано..." Он вспомнил слова своего старого  учителя  в  парижском
художественном училище. "Разве Мане умер молодым?" Старик  покачал  головой.
("Старик ли? - подумал Джон Бидлэйк. - Тогда он  казался  очень  старым.  Но
вряд ли ему было больше шестидесяти".) "Мане был всего пятьдесят один  год",
- ответил учитель. Он с трудом удержался от смеха. А теперь его  собственный
сын  достиг  того  возраста,  в  котором  умер  Мане.  "Высоченный  седоусый
джентльмен в мундире". А его брат умер и погребен на другом конце  света,  в
Калифорнии. Рак  кишечника.  Элинор  встретила  его  сына  в  Санта-Барбаре:
молодой человек, женатый на мо