тельный мир  леди  Эдвард
он обнаружил, что его старый смокинг плохо сшит и  производит  самое  жалкое
впечатление. Лучше быть совсем не похожим на  богатую  и  шикарную  публику,
казаться  пришельцем  с  иной,  интеллектуальной  планеты,   а   не   жалким
третьеразрядным подражателем. На  человека  в  синей  рабочей  одежде  можно
смотреть как на курьез, тогда как человека в плохо сшитом  вечернем  костюме
(как и лакея) будут игнорировать, презирать его за  то,  что  он  безуспешно
пытается быть похожим на кого-то еще, а не на самого себя.
     Иллидж решил твердо, даже демонстративно, играть роль марсианина.
     Их появление произвело еще больший эффект, чем ожидал Иллидж. Две ветви
парадной лестницы Тэнтемаунт-Хауса, слившись посередине, как  две  одинаково
широкие реки, низвергаются водопадом  веронского  мрамора  в  зал.  Лестница
вливается  в  зал  из-под  арки,  в   центре   одной   из   стен   закрытого
четырехугольника, против вестибюля и парадного входа. Входящий с улицы видит
зал и в глубине его, за аркой в противоположной стене, - широкие  ступени  и
блестящие перила, ведущие к площадке, где  Венера  работы  Кановы,  гордость
коллекции третьего маркиза, стоит  на  возвышении  в  нише,  прикрывая  или,
вернее, подчеркивая скромным и кокетливым жестом обеих  рук  свои  мраморные
прелести. У подножия  этого  триумфального  мраморного  спуска  леди  Эдвард
поместила оркестр; гости сидели рядами лицом к лестнице. Когда Иллидж и лорд
Эдвард вышли из-за угла перед Венерой Кановы, приближаясь к музыке и к толпе
слушателей на цыпочках, как заговорщики, они  оказались  в  центре  внимания
сотни пар глаз. Ропот любопытства пробежал по рядам. Этот  крупный,  сутулый
человек в костюме из грубой шерсти и  с  трубкой  в  зубах,  появившийся  из
какого-то чуждого мира, производил комическое и зловещее впечатление. Он был
похож на одно из тех старинных привидений, какие посещают только дома  самых
лучших аристократических семейств. Ни зверь Гламиса, ни даже сам Минотавр не
возбудили бы такого любопытства, как лорд Эдвард. Гости подносили  к  глазам
лорнеты,  вытягивали  шеи,  чтобы  рассмотреть  его  через  головы  сидевших
впереди. Неожиданно почувствовав на себе  столько  пытливых  взглядов,  лорд
Эдвард испугался. Ему стало неловко, словно он совершил в обществе  какую-то
грубую бестактность; он вынул трубку изо рта  и,  не  потушив,  сунул  ее  в
карман куртки. Он остановился  в  нерешительности:  спасаться  бегством  или
наступать? Он стоял, раскачиваясь всем  своим  неуклюжим  туловищем  взад  и
вперед. Это было похоже на медленное и тяжеловесное  покачивание  верблюжьей
шеи. Была минута, когда он решил отступить. Но любовь к Баху пересилила  его
страхи. Он был как медведь, которого запах меда, несмотря на весь его страх,
заманивает в лагерь охотника; как любовник, готовый встретить лицом  к  лицу
вооруженного и оскорбленного  супруга  и  бракоразводный  процесс,  лишь  бы
провести несколько  минут  в  объятиях  возлюбленной.  Он  пошел  вперед  на
цыпочках, еще более похожий на заговорщика, чем раньше; Гай  Фокс,  которого
уже обнаружили, но  который  все  же  надеется,  что  ему  удастся  остаться
незамеченным, если он будет  действовать  так,  словно  "Пороховой  заговор"
развертывается по намеченному плану. Иллидж следовал за ним. От смущения  он
стал красным как рак; но,  несмотря  на  смущение  или,  скорее,  именно  от
смущения, он спускался следом за лордом Эдвардом развязной походкой, засунув
руку в карман  и  улыбаясь  во  весь  рот.  Он  равнодушно  оглядывал  толпу
зрителей. Его лицо выражало презрительное любопытство.  Слишком  поглощенный
своей ролью марсианина, чтобы смотреть себе под ноги, Иллидж вдруг оступился
на этой царственной лестнице с непривычно широкими и отлогими ступенями. Его
нога скользнула, он отчаянно замахал руками, стараясь сохранить  равновесие,
и  остановился  двумя-тремя  ступенями  ниже,  каким-то  чудом   удержавшись
все-таки на ногах. Свое нисхождение он закончил  со  всем  достоинством,  на
какое он был в эту минуту способен. Он был  очень  зол,  он  ненавидел  всех
гостей леди Эдвард, всех до одного.

IV

     В финальной бадинри Понджилеони  превзошел  самого  себя.  Евклидовские
аксиомы  праздновали  кермессу  вместе  с  формулами  элементарной  статики.
Арифметика предавалась дикой сатурналии; алгебра выделывала прыжки.  Концерт
закончился оргией математического  веселья.  Раздались  аплодисменты.  Толли
раскланивался  со  свойственной  ему  грацией;  раскланивался   Понджилеони,
раскланивались  даже  безымянные  скрипачи.  Публика  отставляла  стулья   и
подымалась с мест. Сдерживаемая до сих пор болтовня хлынула бурным потоком.
     - Какой чудной вид был у Старика, правда?  -  встретила  подругу  Полли
Логан.
     - А рыжий человечек с ним!
     - Как Матт и Джеф.
     - Я думала, я умру со смеху, - сказала Нора.
     - Он старый чародей! - Полли говорила взволнованным шепотом, наклоняясь
вперед и широко раскрывая глаза, как будто желая не  только  словами,  но  и
мимикой выразить таинственность старого чародея. - Колдун!
     - Интересно, что он делает у себя наверху?
     - Вскрывает жаб и саламандр и прочих гадов, - ответила Полли.

                        Палец жабий, панцирь рачий,
                        Мех крылана, зуб собачий. -

     Она декламировала со смаком,  опьяненная  словами.  -  И  он  спаривает
морских свинок со змеями. Вы только представьте себе помесь кобры и  морской
свинки!
     - Ух! - вздрогнула подруга. - Но если  он  интересуется  только  такими
вещами, зачем он на ней женился? Вот этого я никогда не могла понять.
     - А  зачем  _она_  вышла  за  него?  -  Голос  Полли  снова  перешел  в
сценический шепот. Ей нравилось говорить обо всем, как о  чем-то  волнующем,
потому что волнующим ей казалось все на свете: ей было всего двадцать лет. -
Для этого у нее были очень веские причины.
     - Надо полагать.
     - К тому же она родом из Канады,  что  делало  эти  причины  еще  более
неотложными.
     - Так вы думаете, что Люси...
     - Ш-ш...
     Подруга обернулась.
     - Как восхитителен Понджилеони! - воскликнула  она  очень  громко  и  с
несколько чрезмерной находчивостью.
     - Просто чудесен! - продекламировала в ответ Полли, словно с подмостков
театра "Друри-Лейн".
     - Ах, вот и  леди  Эдвард!  -  Обе  подруги  были  страшно  поражены  и
обрадованы. - А мы только что говорили, как замечательно играет Понджилеони.
     - Ах, в самом деле? - сказала леди Эдвард, с улыбкой смотря то на одну,
то на другую девушку. У нее был  низкий,  глубокий  голос,  и  она  говорила
медленно,  словно  все  слова,  которые  она  произносила,   были   особенно
значительными. - Как это мило с вашей стороны. - Она говорила с  подчеркнуто
колониальным акцентом. - К тому же он родом из  Италии,  -  добавила  она  с
невозмутимым  и  серьезным  лицом,  -  что  делает  его   игру   еще   более
очаровательной. - И  она  прошла  дальше,  а  девушки,  краснея,  растерянно
уставились друг на друга.
     Леди Эдвард была миниатюрная женщина с тонкой, изящной  фигурой;  когда
она надевала платье с низким вырезом, становилось заметным,  что  ее  худоба
начинает переходить в костлявость. То же  самое  можно  было  сказать  о  ее
красивом  тонком  лице  с  орлиным  носом.  Своей  матери-француженке,  а  в
последние годы, вероятно,  также  искусству  парикмахера  она  была  обязана
смоляной чернотой своих волос. Кожа у нее была молочно-белая. Глаза смотрели
из-под черных изогнутых бровей тем смелым и  пристальным  взглядом,  который
присущ  всем  людям  с  очень  темными  глазами  на  бледном  лице.  К  этой
прирожденной смелости взгляда у  леди  Эдвард  прибавилось  свойственное  ей
одной выражение дерзкой прямоты и живой наивности. Это были  глаза  ребенка,
"mais  d'un  enfant  terrible"   {Но   ребенка   несносного   (фр.).},   как
предостерегающе заметил Джон Бидлэйк своему коллеге из Франции, которого  он
привел познакомить с ней. Коллега из Франции имел случай убедиться в этом на
собственном опыте. За обедом его посадили рядом с критиком, который  написал
про его картины, что их автор либо  дурак,  либо  издевается  над  публикой.
Широко раскрыв глаза и самым невинным тоном леди Эдвард завела  разговор  об
искусстве... Джон Бидлэйк рвал и метал. После обеда он отвел ее в сторону  и
дал волю своему гневу.
     - Это черт знает что, - сказал он, - он мой друг. Я  привел  его,  чтоб
познакомить с вами. А вы что над ним проделываете? Это уж чересчур.
     Яркие черные глаза леди Эдвард никогда не  смотрели  более  наивно,  ее
акцент  никогда  не  был  более  обезоруживающе  французско-канадским  (надо
сказать, что она умела изменять свое  произношение  по  желанию,  делая  его
более или менее колониальным, в зависимости от того, кем она хотела казаться
-   простодушной   дочерью   североамериканских   степей   или    английской
аристократкой).
     - Что - чересчур? - спросила она. - Чем я провинилась на этот раз?
     - Со мной эти штучки не пройдут, - сказал Бидлэйк.
     - Какие штучки? Никак не пойму, чем вы недовольны. Никак не пойму.
     Бидлэйк объяснил ей, в чем дело.
     - Вы отлично это знали, - сказал он. -  Теперь  я  припоминаю,  что  не
дальше как на прошлой неделе мы с вами говорили о его статье.
     Леди Эдвард нахмурила брови, точно пытаясь что-то вспомнить.
     - А ведь  в  самом  деле!  -  воскликнула  она,  посмотрев  на  него  с
комическим выражением ужаса и раскаяния. - Какой ужас! Но вы знаете, какая у
меня скверная память.
     - Ни у кого на свете нет такой хорошей памяти,  как  у  вас,  -  сказал
Бидлэйк.
     - Но я вечно все забываю, - говорила она.
     - Только то, что вам следовало бы помнить. С вами это случается  каждый
раз, это не может быть случайным. Вы всегда помните, что  именно  вы  хотите
забыть.
     - Какая чепуха! - воскликнула леди Эдвард.
     - Если бы у вас была плохая память, - не унимался Бидлэйк, -  вы  могли
бы изредка забывать, что мужей нельзя приглашать в один День с  официальными
любовниками их жен; что анархисты не  очень  любят  встречаться  с  авторами
передовиц в "Морнинг пост" и что верующим католикам не  доставляет  никакого
удовольствия выслушивать кощунственные речи закоренелых атеистов. Будь у вас
плохая память, вы могли бы иной раз забыть об этом, но чтоб забывать  каждый
раз, для этого,  знаете  ли,  нужна  исключительная  память.  Исключительная
память и исключительная любовь к стравливанию людей.
     В продолжение всего разговора леди Эдвард сохраняла  выражение  наивной
серьезности. Но теперь она рассмеялась.
     - Какие нелепости вы говорите, милый Джон!
     Разговор снова привел Бидлэйка в хорошее  настроение.  Он  засмеялся  в
ответ.
     - Поймите, - сказал он, - я не против того, чтобы вы шутили ваши  шутки
над другими. Это доставляет мне массу удовольствия. Но  только,  пожалуйста,
не надо мной.
     - В следующий раз постараюсь не  забывать,  -  кротко  ответила  она  и
посмотрела на него с такой детской наивностью,  что  ему  оставалось  только
рассмеяться.
     С тех пор прошло много  лет.  Она  сдержала  свое  слово  и  больше  не
выкидывала своих штучек по отношению к нему. Но с другими  людьми  она  вела
себя по-прежнему забывчиво и невинно. Ее подвиги вошли в поговорку. Над ними
смеялись. Но слишком многие оказывались  их  жертвами;  ее  боялись,  ее  не
любили. Но все стремились попасть на ее  вечера:  у  нее  был  первоклассный
повар, первоклассные вина и первоклассные фрукты.  Многое  прощалось  ей  за
богатство  ее  супруга.  Кроме  того,  общество  в  Тэнтемаунт-Хаусе  всегда
отличалось разнообразием  и  зачастую  эксцентрической  элегантностью.  Люди
принимали ее приглашения, а в отместку злословили о ней  за  ее  спиной.  Ее
называли, между прочим, снобом и охотницей  за  светскими  львами.  Но  даже
враги ее должны были признать, что, будучи снобом, она высмеивала тот  самый
пышный церемониал, ради которого она жила, что она собирала львов только для
того, чтобы стравливать их. Там, где  буржуазная  англичанка  вела  бы  себя
серьезно и подобострастно, леди Эдвард была насмешлива и непочтительна.  Она
прибыла из Нового Света; традиционная иерархия была для нее игрой, но  игрой
живописной, ради которой стоило жить.
     - Она могла бы быть героиней того  анекдота,  -  как-то  сказал  о  ней
Бидлэйк, - знаете, об  американце  и  двух  английских  пэрах.  Помните?  Он
разговорился в вагоне с двумя англичанами, они  ему  очень  понравились,  и,
чтобы иметь возможность  впоследствии  возобновить  с  ними  знакомство,  он
попросил разрешения узнать, кто они такие. "Я,  -  сказал  один  из  них,  -
герцог Гемпширский, а это мой друг, Владетель Баллантрэ". "Очень рад с  вами
познакомиться, - говорит американец. - Разрешите представить вам моего  сына
Иисуса Христа". Это - вылитая Хильда. И все-таки она  всю  жизнь  занимается
только тем, что приглашает и принимает приглашения людей, чьи титулы кажутся
ей такими смешными. Странно. - Он покачал головой. - Очень странно.
     Когда леди Эдвард удалялась от двух смущенных девушек, на  нее  налетел
очень высокий плотный  мужчина,  с  недозволенной  скоростью  продвигавшийся
сквозь толпу гостей.
     - Простите, - сказал он, не найдя нужным даже посмотреть, кого  это  он
чуть не сбил с ног. Его взгляд следил за движениями кого-то, находившегося в
другом конце зала; он понимал  только,  что  перед  ним  какое-то  маленькое
препятствие, вероятно человек, так как вокруг было  очень  много  людей.  Он
остановился на полном ходу  и  сделал  шаг  в  сторону,  намереваясь  обойти
препятствие. Но препятствие оказалось не из таких, которые дают  себя  легко
обойти. Леди Эдвард поймала его за рукав:
     - Уэбли!
     Делая вид, что он не почувствовал, как его  схватили  за  рукав,  и  не
слышал, как его назвали по имени, Эверард Уэбли продолжал свой путь: у  него
не было ни времени, ни желания разговаривать с леди Эдвард. Но избавиться от
леди Эдвард было не так-то просто: она дала протащить себя несколько  шагов,
все еще цепляясь за него.
     - Уэбли! - повторила она. - Стой! Тпру! - Она так громко и так  искусно
передразнила  окрик  деревенского  ломовика,   что   Уэбли   принужден   был
остановиться из  страха  привлечь  к  себе  насмешливое  внимание  остальных
гостей. Он посмотрел на нее сверху вниз.
     - Ах, это вы! - сердито сказал он. - Простите,  я  вас  не  заметил.  -
Раздражение, выражавшееся на его нахмуренном лице и в его невежливых словах,
было наполовину искренним, наполовину напускным. Заметив, что многих  пугает
его гнев, он стал культивировать свою прирожденную свирепость.  Это  держало
людей на расстоянии, а его избавляло от назойливости.
     - Господи! - воскликнула леди Эдвард в явно карикатурном ужасе.
     - Что вам от меня нужно? - спросил он таким тоном, словно  обращался  к
надоедливому попрошайке на улице.
     - Какой вы сердитый!
     - Если это все, что вы хотели мне сказать...
     Тем  временем  леди  Эдвард   критически   рассматривала   его   своими
наивно-дерзкими глазами.
     - Знаете, - сказала она, прерывая его  на  половине  фразы,  словно  ей
необходимо было, не  медля  ни  минуты,  сообщить  ему  о  своем  великом  и
неожиданном открытии, - вам следовало бы играть роль капитана Хука в "Питере
Пэне". Ну да, конечно. У вас идеальная внешность для  предводителя  пиратов.
Не правда ли, мистер Бэббедж? - Она остановила Иллиджа, который в безутешном
одиночестве пробирался сквозь толпу незнакомых людей.
     - Добрый вечер, - сказал он. Сердечная улыбка леди Эдвард  не  являлась
достаточной компенсацией за то, что его имя было переврано.
     - Уэбли, это мистер Бэббедж; он помогает моему мужу  в  его  работе.  -
Кивком головы Уэбли признал существование Иллиджа. - Не  правда  ли,  мистер
Бэббедж, он очень похож на предводителя пиратов? - продолжала леди Эдвард. -
Посмотрите-ка на него.
     - Не могу сказать, чтобы мне  приходилось  видеть  много  предводителей
пиратов, - смущенно усмехнулся Иллидж.
     - Ну, конечно, - воскликнула леди Эдвард, - я совсем забыла! Он ведь _и
есть_ предводитель пиратов. В действительной жизни. Разве не так, Уэбли?
     - О, разумеется, разумеется, - рассмеялся Эверард Уэбли.
     - Видите ли, - конфиденциально сообщила  леди  Эдвард  Иллиджу,  -  это
мистер Эверард Уэбли. Вождь Свободных Британцев.  Знаете,  которые  ходят  в
зеленых мундирах. Как хористы в оперетке.
     Иллидж злорадно улыбнулся и кивнул. Так вот он  каков,  Эверард  Уэбли,
основатель и вождь Союза Свободных Британцев!
     Враги называли эту организацию по начальным буквам  С-ы  С-ы  Б-и.  Как
заметил однажды прекрасно осведомленный  корреспондент  "Фигаро"  в  статье,
посвященной Свободным Британцам, "les initials В. В. F. ont, pour le  public
anglais, une signification plutot pejorative" {Инициалы С. С.  Б.,  с  точки
зрения английской публики,  имеют,  скорее,  уничижительный  смысл  (фр.).}.
Уэбли не учел этого, когда он придумывал имя для своей  организации.  Иллидж
не без удовольствия подумал, что теперь ему  часто  придется  вспоминать  об
этом.
     - Если вы кончили ваши шуточки, - сказал Эверард, -  я  попрошу  у  вас
разрешения уйти.
     "Игрушечный Муссолини, - думал Иллидж,  -  впрочем,  подходит  к  своей
роли. - Он испытывал личную ненависть ко всем высоким и красивым или  вообще
представительным людям. Сам  он  был  небольшого  роста  и  похож  на  очень
смышленого уличного мальчишку. - Большая дубина!"
     - Надеюсь, я не сказала вам ничего обидного? -  спросила  леди  Эдвард,
изображая на своем лице великое раскаяние.
     Иллидж вспомнил карикатуру  в  "Дейли  геральд".  Уэбли  имел  наглость
сказать, что "Миссия  Свободных  Британцев  состоит  в  том,  чтоб  защитить
культуру". Рисунок изображал Уэбли с полдюжиной одетых в  мундиры  бандитов,
которые насмерть  избивали  рабочего.  Капиталист  в  цилиндре  одобрительно
смотрел на это  зрелище.  На  его  чудовищных  размеров  животе  красовалась
надпись: _культура_.
     - Я не обидела вас, Уэбли? - повторила леди Эдвард.
     - Ничуть. Только я очень занят. Видите ли, - объяснил  он  своим  самым
медовым голосом, - у меня есть дела. Я  работаю,  если  вы  понимаете  смысл
этого слова.
     Иллидж предпочел бы, чтобы этот удар  был  нанесен  кем-нибудь  другим.
Грязный негодяй! Сам-то он был коммунистом.
     Уэбли покинул их. Леди  Эдвард  смотрела,  как  он  пробивается  сквозь
толпу.
     - Как паровоз, - сказала она. -  Какая  энергия  и  какая  обидчивость!
Политические деятели хуже актрис: они так тщеславны. А нашему дорогому Уэбли
не хватает чувства юмора. Он  хочет,  чтобы  с  ним  обращались  как  с  его
собственным памятником,  воздвигнутым  восторженной  и  благодарной  нацией.
Посмертно, понимаете? Как с великим историческим героем. А я,  когда  с  ним
встречаюсь, вечно забываю, что передо мной Александр  Македонский.  Мне  все
кажется, что это просто Уэбли.
     Иллидж захохотал. Леди Эдвард положительно начинала ему нравиться:  она
так здраво смотрела на вещи.
     - Нельзя отрицать, конечно, что его Братство - весьма неплохая вещь,  -
продолжала леди Эдвард. - Не правда ли, мистер Бэббедж?
     Он сделал недовольную гримасу.
     - Ну... - начал он.
     - Кстати, - сказала леди Эдвард, обрывая в самом начале его изумительно
остроумное замечание по адресу  Свободных  Британцев,  -  советую  вам  быть
осторожней, когда вы спускаетесь по этой лестнице: она ужасно скользкая.
     Иллидж покраснел.
     - Ничуть, - пробормотал он и покраснел еще больше. Он стал красным, как
свекла, до корней своих рыжих, как  морковь,  волос.  Его  симпатия  к  леди
Эдвард таяла с каждой минутой.
     - Нет, не говорите: она все-таки скользкая, - любезно  настаивала  леди
Эдвард. - Кстати, над чем вы работали сегодня с  Эдвардом?  Меня  эт