шись на колени, он принялся с озлоблением  целовать
ее.
     - Уолтер, - протестовала она, - не смейте! Что с вами? -  Она  пыталась
высвободиться, но он оказался неожиданно сильным. - Вы как  дикий  зверь.  -
Его желание было немым и первобытным. - Уолтер!  Перестаньте  сейчас  же.  -
Вдруг ее осенила нелепая мысль, и она расхохоталась. -  У  вас  сейчас  лицо
словно из кинофильма! Огромный, оскаленный "крупный план".
     Однако насмешка, как и протест, не оказала никакого действия.  А  может
быть, Люси и не хотела, чтобы насмешка оказала действие?  Почему  бы  ей  не
отдаться? Правда, плыть по течению, подчиняться, а не диктовать свою волю  -
это унизительно. Ее гордость, ее воля сопротивлялись Уолтеру, сопротивлялись
ее собственным желаниям. Но в  конце  концов,  почему  бы  нет?  Наркоз  был
сильным и упоительным. Почему  бы  нет?  Она  закрыла  глаза.  Но  пока  она
колебалась, обстоятельства решили за нее. В дверь  постучали.  Люси  открыла
глаза.
     - Я скажу "войдите",  -  прошептала  она.  Он  вскочил  на  ноги;  стук
повторился.
     - Войдите! Дверь открылась.
     - Мистер Иллидж, мадам, - сказала горничная. Уолтер стоял у окна, делая
вид, что он глубоко  заинтересован  грузовиком,  остановившимся  у  дома  на
противоположной стороне улицы.
     - Попросите его сюда, - сказала Люси.
     Когда дверь закрылась за горничной, Уолтер повернулся к Люси. Лицо  его
было бледно, губы дрожали.
     - Я совсем забыла, -  объяснила  она.  -  Вчера  вечером  или,  вернее,
сегодня утром я пригласила его к себе.
     Он отвернулся и, не говоря ни слова,  подошел  к  двери,  открыл  ее  и
вышел.
     - Уолтер! - крикнула она ему вдогонку. - Уолтер! - Но он не вернулся.
     На лестнице он встретил Иллиджа, подымавшегося вслед за горничной.
     Уолтер рассеянно поклонился в ответ на его приветствие и быстро  прошел
мимо. Он боялся, что, заговорив, он выдаст свое волнение.
     -  Наш  друг  Бидлэйк,  видимо,  очень  торопился,  -  сказал   Иллидж,
поздоровавшись с Люси. Он преисполнился ликующей уверенности, что именно  он
выжил Уолтера.
     Она заметила торжество на его лице. "Как пряничный петушок", - подумала
она.
     - Он что-то потерял, - туманно объяснила она.
     - Надеюсь, не свою  голову?  -  игриво  осведомился  он.  А  когда  она
засмеялась, не столько над его шуткой, сколько над его лицом, преисполненным
мужского   тщеславия,   он   внутренне   раздулся   от   самоуверенности   и
самодовольства. Вращаться в лучшем обществе было, оказывается, так же легко,
как играть в кегли. Чувствуя себя вполне непринужденно, он вытянул ноги,  он
оглядел комнату.  Ее  богатая  и  в  то  же  время  сдержанная  элегантность
произвела на него самое благоприятное впечатление.  Он  одобрительно  втянул
ноздрями надушенный воздух.
     - А что скрыто там, под таинственной красной материей?  -  спросил  он,
показывая пальцем на занавешенную клетку.
     - Это - какаду, - ответила  Люси.  -  Кукарекаду,  -  поправилась  она,
внезапно разражаясь беспокоящим и необъяснимым смехом.

     Есть  страдания,  в  которых  можно  признаться,  которыми  можно  даже
гордиться. Поэты не раз воспевали тяжелую утрату, разлуку, сознание греха  и
страх смерти. Эти  переживания  вызывают  сочувствие.  Но  есть  и  позорные
терзания; они не менее мучительны, но о них мы не смеем, не можем  говорить.
Например, муки неудовлетворенного желания. С этим чувством в  сердце  Уолтер
вышел на улицу. Боль, гнев, досада, стыд, несчастье - все было тут.  У  него
было такое чувство, точно его душа умирает под пыткой. А между  тем  причина
была такова,  что  в  ней  нельзя  сознаться:  она  низменна,  даже  смешна.
Предположим, он встретится с каким-нибудь приятелем, и тот спросит, отчего у
него такой несчастный вид.
     - Я пытался овладеть женщиной - и мне помешали, сначала крики какаду, а
потом приход гостя.
     Ответом  был  бы  оглушительный  издевательский  хохот.  Его  признание
прозвучало бы как скабрезный анекдот. А между  тем  даже  смерть  матери  не
причинила бы ему больше страданий.
     Целый час бродил он по улицам и по Риджент-Парку. Белый  туманный  день
постепенно переходил в вечер.
     Уолтер успокоился. Это урок, думал он, это наказание: он  обещал  и  не
исполнил. Для его собственного блага и для блага Марджори - больше  никогда.
Он посмотрел на часы и, увидев, что уже восьмой час,  направился  домой.  Он
пришел туда усталый и в покаянном  настроении.  Марджори  шила;  лампа  ярко
освещала ее худое, измученное лицо. На ней тоже был халатик,  бледно-лиловый
и безобразный: Уолтер всегда находил, что вкус у нее  неважный.  В  квартире
пахло стряпней. Он ненавидел кухонные запахи, но это еще не  причина,  чтобы
изменять Марджори; наоборот: честь и  долг  заставляют  его  именно  поэтому
оставаться верным. То, что гардении он предпочитает капусте, еще не дает ему
права причинять Марджори боль.
     - Как ты поздно, - сказала она.
     - У меня была масса дел, - объяснил Уолтер, - а потом я пошел пешком. -
Это по крайней мере правда. - Как ты себя чувствуешь? - Он положил  руку  ей
на плечо и нагнулся. Марджори выпустила шитье из рук и  обняла  его.  "Какое
счастье, - думала она, - он снова со мной!" Он снова принадлежит  ей.  Какое
блаженство! Но, прижавшись к его груди, она поняла, что она снова  обманута.
Она отшатнулась от него.
     - Уолтер, как ты мог?
     Кровь прилила к его лицу; но он попытался сделать вид,  что  ничего  не
понимает.
     - Что мог? - спросил он.
     - Ты опять был у этой женщины?
     - О чем ты говоришь? - Он продолжал  притворяться,  хотя  и  знал,  что
теперь это бесполезно.
     - Не  лги.  -  Она  встала  так  порывисто,  что  ее  рабочая  корзинка
перевернулась и ее  содержимое  рассыпалось  по  полу.  Не  обращая  на  это
внимания, она направилась в другой конец комнаты. - Уйди! - воскликнула она,
когда он пошел за ней. Уолтер пожал плечами и повиновался. - Как ты  мог?  -
повторила она. - Приходишь домой, а от тебя несет ее духами. - (Ах, вот  оно
что: гардении. Какой он дурак! Нужно  было  подумать  об  этом...)  -  После
всего, что ты сказал вчера ночью... Как ты мог?!
     -  Ты  не  даешь  мне  объяснить,  -  оправдывался  он  тоном   жертвы,
раздраженной жертвы.
     - Объяснить, почему ты лгал, - сказала  она  с  горечью,  -  объяснить,
почему ты нарушил обещание?
     Ее презрение и гнев пробудили в Уолтере ответный гнев.
     - Дай мне объяснить, - сказал он с жесткой  и  угрожающей  вежливостью.
Как она скучна со своими сценами ревности! Как нестерпимо скучна!
     - Что ж, продолжай лгать, - насмешливо  сказала  она.  Он  снова  пожал
плечами.
     - Если вам угодно понимать это так, - вежливо сказал он.
     - Презренный лжец - вот кто ты такой! - И, отвернувшись  от  него,  она
закрыла лицо руками и зарыдала.
     Уолтер не смягчился. Вид ее вздрагивающих плеч только раздражал  его  и
нагонял на него скуку. Он смотрел на нее с холодным и усталым раздражением.
     - Уходи, - воскликнула она сквозь слезы, -  уходи!  -  Она  не  хотела,
чтобы он оставался и торжествовал, видя ее слезы. - Уходи!
     - Вы в самом деле хотите, чтобы я ушел? - спросил он с той же холодной,
уничтожающей вежливостью.
     - Да, уходи, уходи.
     - Очень хорошо. - Он открыл дверь и вышел.
     В Кэмден-Таун он взял такси и подъехал к дому на Брютонстрит как раз  в
ту минуту, когда Люси собиралась ехать куда-то на обед.
     - Вы едете со мной, - заявил он очень спокойно.
     - Увы!
     - Да, со мной.
     Она посмотрела на него с любопытством. Он, улыбаясь, посмотрел ей прямо
в глаза. Лицо у него было странное: оно выражало одновременно любопытство  и
упрямое безжалостное сознание своей силы. Раньше она никогда не  видела  его
таким.
     - Идет, - сказала она наконец и позвонила горничной. -  Позвоните  леди
Старлет, - распорядилась она, - передайте ей, что я прошу меня извинить,  но
у меня разболелась голова, и я не смогу приехать. - Горничная  вышла.  -  Ну
как, вы довольны?
     - Начинаю быть довольным, - ответил он.
     - Только начинаете? - Она изобразила негодование. - Мне  нравится  ваше
чертовское нахальство.
     - Я знаю,  что  вам  это  нравится,  -  со  смехом  сказал  Уолтер.  Ей
действительно оно нравилось.
     В эту ночь Люси стала его любовницей.

     Был четвертый час дня. Спэндрелл только что встал с постели; он еще  не
побрился. Поверх пижамы он надел халат из грубой темной  ткани,  похожий  на
монашескую рясу.  (Этот  монастырский  штрих  не  был  случайным:  он  любил
напоминать себе  об  аскетах;  он  несколько  по-ребячески  разыгрывал  роль
отшельника-сатаниста.)
     Он налил в котелок воды и  поставил  его  на  газовую  плиту.  Вода  не
вскипала беззастенчиво долго. Во рту у него  пересохло,  и  его  преследовал
вкус нагретой меди. Бренди оказывало свое обычное действие.
     - "Как лань желает к потокам воды, - сказал он себе, - так желает  душа
моя..." опохмелиться. Жаль, что  благодать  не  продается  в  бутылках,  как
минеральная вода.
     Он подошел к окну. За пределами ближайших  пятидесяти  шагов  вселенная
тонула в белом тумане. Но  как  упорно,  как  многозначительно  торчал  этот
фонарный столб перед соседним домом справа! Весь мир был разрушен, и  только
фонарный столб, как Ной после потопа,  уцелел  в  этом  мировом  катаклизме.
Раньше Спэндрелл не замечал этого фонарного столба; он просто не существовал
до этого момента. А теперь только он один и существовал.  Спэндрелл  смотрел
на него с  напряженным  интересом,  затаив  дыхание.  Этот  фонарный  столб,
одинокий в тумане, - или он когда-то уже видел что-то похожее  на  это?  Ему
было знакомо это странное ощущение, когда видишь перед собой  единственного,
кто пережил всемирный потоп. Пристально глядя на фонарный столб, он старался
припомнить, или, вернее, он затаил дыхание и не старался: он сдерживал  свою
волю и свое сознание, как полисмен сдерживает толпу вокруг женщины,  упавшей
без чувств на улице; он сдерживал свои мысли, чтобы вокруг его  воспоминания
образовалось свободное пространство, где оно могло бы, очнувшись, вытянуться
во весь рост,  вздохнуть,  вернуться  к  жизни.  Глядя  на  фонарный  столб,
Спэндрелл  ждал  напряженно  и  терпеливо,  как  человек,  готовый  чихнуть,
взволнованно ожидает предвкушаемого события, - ждал, чтобы  воскресло  давно
умершее воспоминание. И вдруг оно вскочило на ноги,  пробужденное  от  своей
летаргии,  и  Спэндрелл  с  чувством  огромного   облегчения   увидал   себя
взбирающимся по утоптанному  снегу  крутой  дороги,  ведущей  от  Кортины  к
перевалу Фальцарего. Холодное белое облако закрыло  долину.  Гор  больше  не
было. Фантастические коралловые башни  Доломитов  исчезли.  Больше  не  было
высот и глубин. Весь мир ограничивался пространством  в  пятьдесят  шагов  -
белый снег под ногами, белый туман вокруг и над головой.  Время  от  времени
среди этой белизны возникала какая-нибудь темная форма - ком или телеграфный
столб, дерево,  или  человек,  или  сани,  -  зловещая  в  своей  уединенной
неповторимости, единственная пережившая всеобщую катастрофу. Это было жутко,
но в то же время увлекательно - ново и странно прекрасно. Прогулка  казалась
путешествием по неизведанному миру. Спэндрелл  был  взволнован,  и  какая-то
тревога усиливала ощущение блаженства, становившееся почти невыносимым.
     - Посмотри на этот домишко слева, - крикнул он матери. - В прошлый  раз
его здесь не было. Честное слово, не было. - Он отлично знал дорогу; десятки
раз он подымался и спускался по ней и ни разу не видел его. А теперь домишко
пугающе нависал над ними - единственный темный и определенный предмет  среди
белизны этого смутного мира.
     - Да, я тоже не замечала его раньше, - сказала мать, - что  лишний  раз
доказывает, -  добавила  она  с  той  интонацией  нежности,  которая  всегда
появлялась в ее голосе, когда она говорила о своем покойном муже, - как прав
был твой отец. Не верьте показаниям  очевидцев,  говаривал  он,  даже  своим
собственным.
     Он взял ее за руку, и они молча пошли рядом, таща за собой санки.
     Спэндрелл отвернулся от окна. Котелок кипел. Он наполнил чайник,  налил
себе  чашку  чая  и  выпил.  Его  жажда  -  почти  символически  -  осталась
неутоленной. Он задумчиво пил чай, вспоминая свое блаженное детство, которое
теперь казалось совершенно  неправдоподобным:  зима  в  Доломитах,  весна  в
Тоскане, Провансе или Баварии, лето у Средиземного моря или в Савойе.  После
смерти отца и до поступления в школу они с матерью почти все время  жили  за
границей: это было дешевле. А после он почти всегда  проводил  каникулы  вне
Англии. С семи до пятнадцати лет он ездил по всем  самым  живописным  местам
Европы, наслаждаясь их красотой, - маленький мальчик в роли Чайльд Гарольда.
После этого Англия казалась слишком обыденной.  Он  вспомнил  другой  зимний
день. На этот раз нетуманный, но ясный - горячее солнце в безоблачном  небе,
коралловые вершины Доломитов, переливающиеся розовым, оранжевым и белым  над
лесами и снежными косогорами. Они шли на лыжах по  обнаженным  лиственничным
лесам. Снег, исполосованный тенями деревьев, расстилался у них  под  ногами,
как огромная белая с синим тигровая  шкура.  Солнечный  свет  был  оранжевым
среди безлиственных ветвей, сине-зеленым в свешивавшихся с деревьев  бородах
мха. Порошистый снег шипел под лыжами,  воздух  был  одновременно  теплым  и
щиплющим. А когда он вышел из леса, он увидел перед собой  огромные  круглые
склоны, похожие на контуры  чудесного  тела,  и  девственный  снег  был  как
гладкая кожа, тонкозернистая в  низких  лучах  вечернего  солнца,  мерцающая
алмазными блестками. Он ушел вперед. На опушке он остановился, ожидая  мать.
Обернувшись, он  увидел,  как  она  пробирается  между  деревьями.  Крепкая,
высокая фигура, все еще молодая и подвижная; улыбка морщила ее молодое лицо.
Она подошла к нему, и она была самым  прекрасным  и  в  то  же  время  самым
близким, знакомым и родным из всех существ.
     - Ну! - сказала она со смехом, подъехав к нему.
     - Ну! - Он посмотрел на нее, потом на снег, и на тени  деревьев,  и  на
большие голые скалы, и на синее небо, а потом опять на нее. И  вдруг  острое
ощущение необъяснимого счастья овладело им.
     "Я никогда больше не буду так счастлив, - сказал  он  себе,  когда  она
поехала дальше, - никогда больше, хотя бы я прожил до ста  лет".  Тогда  ему
было всего пятнадцать лет, но в то время он думал и чувствовал именно так.
     Его слова оказались пророческими. Это были последние дни его счастья. А
после... Нет, нет! Лучше не думать о том, что было после. По крайней мере не
сейчас. Он налил себе еще чаю.
     Пронзительно задребезжал звонок. Он подошел к двери и открыл. Это  была
его мать.
     - Вы? - Потом он вдруг вспомнил, что Люси что-то говорила ему.
     - Тебе не передали, что я приду? - с тревогой спросила миссис Нойль.
     - Да, но я совсем забыл.
     - А я думала, тебе нужны... - начала она. Она испугалась, что пришла  к
нему не вовремя: у него было такое неприветливое лицо.
     Уголки его рта иронически задергались.
     - Да, мне они очень нужны, - сказал он. Он вечно сидел без денег.
     Они прошли в другую комнату. Миссис  Нойль  сразу  заметила,  что  окна
посерели от грязи. На книжной полке и на камине густым  слоем  лежала  пыль.
Закопченная паутина свисала с потолка. Когда-то она просила Мориса, чтобы он
разрешил ей два или три раза в неделю присылать женщину для  уборки.  Но  он
ответил: "Пожалуйста, без  благотворительности.  Я  предпочитаю  валяться  в
грязи: грязь - моя стихия. К тому  же  я  не  занимаю  видного  положения  в
военном мире, и мне незачем поддерживать декорум". Он беззвучно  рассмеялся,
обнажая большие, крепкие зубы. Это было сказано специально для  нее.  Больше
она не решалась повторять  своего  предложения.  Но  комната  в  самом  деле
нуждалась в уборке.
     - Хотите выпить чаю? - спросил он. - Я как раз завтракаю, - добавил он,
нарочно обращая ее внимание на свой беспорядочный образ жизни.
     Она отказалась, воздержавшись от замечаний по  поводу  такого  необычно
позднего завтрака. Спэндрелл был слегка  разочарован,  что  ему  не  удалось
вызвать ее на упреки. Наступило долгое молчание.
     Изредка миссис Нойль украдкой взглядывала на своего сына. Он пристально
смотрел в пустой камин. "Он выглядит старше своих лет, - подумала она,  -  и
вид у него больной и  запущенный".  Она  старалась  узнать  в  нем  ребенка,
долговязого школьника, каким он был в  то  далекое  время,  когда  они  были
счастливы вдвоем, вместе. Она вспоминала, как он огорчался, когда  она  была
недостаточно элегантна или выглядела не очень  хорошо.  Они  оба  относились
друг к другу с ревнивой гордостью.  Но  ответственность  за  его  воспитание
казалась ей очень тяжелой. Будущее всегда пугало ее, она не умела  принимать
решения; она не верила в свои силы. К тому же после смерти  ее  мужа  у  них
осталось не очень много денег; и она не любила и  не  умела  вести  денежные
дела. Хватит ли у нее средств, чтобы послать его в  университет,  чтобы  ему
было с чем начинать жизнь? Вопросы мучили ее. Она проводила бессонные  ночи,
раздумывая, что  же  ей  делать.  Жизнь  пугала  ее.  Она  обладала  детской
способностью быть счастливой, но ей были свойственны также  детские  страхи,
детская беспомощность. Когда жизнь состояла из  одних  праздников,  она  как
никто умела быть беззаветно счастливой,  но,  когда  приходилось  заниматься
делами, строить планы, принимать решения, она терялась и впадала в уныние. И
что еще хуже, когда Морис поступил в школу,  ей  стало  очень  одиноко.  Они
бывали вместе только во время каникул. Девять месяцев из двенадцати она жила
одна, и ей было некого любить, кроме ее старой таксы. Потом  даже  такса  ее
покинула - бедный пес заболел, и его пришлось усыпить. Именно тогда,  вскоре
после смерти бедного старого Фрица, она познакомилась с майором Нойлем (в то
время он был еще в чине майора).
     - Вы, кажется, сказали,  что  принесли  деньги?  -  спросил  Спэндрелл,
прерывая долгое молчание.
     - Да, вот они. - Миссис Нойль покраснела и открыла сумочку.
     Наступил благоприятный момент для разговора. Ее долгом  было  увещевать
его, и пачка кредиток давала ей право на это и  власть.  Но  этот  долг  был
ненавистен ей, и она не хотела пользоваться своей властью. Она подняла глаза
и умоляюще посмотрела на него.
     - Морис, - сказала она, - неужели ты не можешь вести себя разумней? Это
такое безумие, такая нелепость!
     Спэндрелл поднял брови.
     - Что именно? - спросил он, притворяясь, будто  не  понимает.  Придя  в
замешательство от этого требования уточнить  свои  туманные  упреки,  миссис
Нойль покраснела.
     - Ты знаешь, что я хочу сказать, - ответила она. -  Твой  образ  жизни.
Это дурно и глупо. И это такая пустота, такое самоубийство.  К  тому  же  ты
несчастлив. Я это вижу.
     - А может быть, я хочу быть несчастным? - иронически спросил он.
     - Но разве ты хочешь, чтобы я тоже была несчастной? - спросила  она.  -
Если так, то знай, Морис, что тебе это  удалось.  Ты  причиняешь  мне  много
горя. - Слезы выступили у нее на глазах. Она достала из сумочки платок.
     Спэндрелл встал со стула и принялся шагать по комнате.
     - Когда-то вы не слишком заботились о моем счастье, - сказал он.
     Мать ничего не ответила и продолжала беззвучно плакать.
     - Когда вы выходили замуж за этого  человека,  -  продолжал  он,  -  вы
думали о моем счастье?
     - Я думала, что так будет лучше, и ты это отлично  знаешь,  -  ответила
она разбитым голосом. Она уже столько раз объясняла ему  это;  не  было  сил
начинать все сначала. - Ты отлично знаешь, - повторила она.
     - Я знаю только то, что я чувствовал и говорил в то  время,  -  ответил
он. - Вы не послушались меня, а  теперь  говорите,  что  заботились  о  моем