лодой богачке, он нарушал  "сухой  закон"  под
звон бутылок джина на расстоянии полуоборота земли от них.
     Джон Бидлэйк подумал о своей первой жене, матери джентльмена в  мундире
и калифорнийца, умершего от рака кишечника. В первый раз он женился двадцати
двух лет. Розе еще  не  исполнилось  двадцати.  Они  любили  друг  друга  до
самозабвения, с тигриной страстью. Они ссорились - да, и  ссорились  вначале
довольно благополучно: ссоры  кончались  взрывами  чувственности,  столь  же
неистовой, как и ссора. Но очарование начало проходить, когда появились дети
- двое детей в течение двадцати пяти месяцев. Они были недостаточно богаты и
не имели возможности  держать  детей  подальше  от  себя  или  нанимать  для
утомительной и грязной работы прислугу. Отцовство не было для Джона Бидлэйка
синекурой. Его мастерская превратилась в детскую.  Очень  скоро  последствия
страсти - плач младенцев, мокрые пеленки, запахи - внушили ему отвращение  к
страсти. К тому же и объект страсти не был  уже  таким,  как  раньше.  После
рождения детей Роза начала толстеть. Ее лицо располнело, тело  расплылось  и
обвисло. Теперь трудней  стало  мириться  после  ссор,  которые  к  тому  же
участились: отцовство действовало Джону Бидлэйку на нервы. Работа  послужила
ему предлогом для поездки в Париж. Он отправился на две недели и провел  там
четыре месяца. После возвращения ссоры возобновились.  Теперь  Роза  внушала
только отвращение. Он утешался с натурщицами; у него была серьезная связь  с
одной замужней женщиной, заказавшей ему свой портрет.  Домашняя  жизнь  была
полна скуки, ее разнообразили только  сцены.  После  одной  особенно  бурной
сцены Роза упаковала вещи и переехала к родителям. Она взяла с собой  детей;
Джон Бидлэйк был только рад избавиться от них.  А  теперь  старший  из  этих
некогда оравших и пачкавших  пеленки  младенцев  превратился  в  высоченного
седоусого джентльмена в мундире. А другой умер  от  рака  кишечника.  Он  не
видел ни одного из них с тех пор,  как  они  были  младенцами  -  один  пяти
месяцев, другой двадцати. Сыновья жили с матерью. Она тоже  умерла;  вот  уж
пятнадцать лет, как она лежит в могиле.
     Пуганая ворона куста боится. После развода Джон Бидлэйк поклялся больше
не жениться. Но что может  сделать  человек,  если  он  по  уши  влюбился  в
добродетельную молодую женщину из хорошей семьи? Бидлэйк  снова  женился,  и
два коротких года с Изабель были  самым  необыкновенным,  самым  прекрасным,
самым счастливым временем его жизни. А потом  она  бессмысленно  погибла  от
родов. Он старался  не  вспоминать  о  ней:  это  было  слишком  болезненно.
Пропасть между настоящей  минутой  и  теми  счастливыми  днями,  какими  они
сохранились в воспоминании, была глубже и шире, чем всякая  другая  пропасть
между прошлым и настоящим. При сравнении с тем прошлым, которое он  делил  с
Изабель, всякое настоящее тускнело; ее смерть была  ужасным  напоминанием  о
том будущем, которое ожидало его самого. Он никогда не  говорил  о  ней,  он
уничтожил или продал все, что могло бы напомнить ему о ней, - ее письма,  ее
книги, обстановку ее комнаты. Он хотел бы не знать ничего, кроме  "здесь"  и
"сейчас", чувствовать себя только что пришедшим в мир и долженствующим  жить
вечно. Но воспоминание не умирало, хотя он сознательно заглушал его  и  хотя
вещи, принадлежавшие Изабель, были  уничтожены;  отгородиться  от  случайных
напоминаний он не мог. Сегодня вечером случай нашел много  брешей  в  стенах
его крепости. Самую широкую брешь  пробило  письмо  Элинор.  Погрузившись  в
кресло, Джон Бидлэйк долго сидел не двигаясь.

     Полли Логан сидела перед зеркалом.  Проводя  гребнем  по  волосам,  она
слышала тонкий легкий треск электрических искр.
     - Маленькие искры, словно крошечная битва, крошечные призраки  битвы  и
стрельбы.
     Полли произносила слова звучно и  монотонно,  точно  она  декламировала
перед зрителями. Она любовно задерживалась на них, с рокотом произнося  "р",
со свистом "с", с мычанием "м", растягивая  гласные,  делая  их  круглыми  и
чистыми.
     - Призраки стреляют, призрачные ружья,  маленькая-маленькая  призрачная
канонада.
     Милые слова! Ей доставляло особенное удовольствие перекатывать их,  как
камешки, слушать ухом знатока или даже  гурмана  рокот  слогов,  тонувших  в
молчании. Полли всегда любила разговаривать  сама  с  собой.  Она  не  могла
отделаться  от  этой  детской  привычки.  "Но  раз  это  меня  забавляет,  -
протестовала она, когда над ней смеялись, - кому от этого плохо?"
     Несмотря на все насмешки, она не сдавалась.
     - Электрические, электрические, -  продолжала  она,  понижая  голос  до
сценического шепота. - Электрические мушкеты,  метрические  боскеты.  Ох!  -
Гребень запутался в волосах. Она подалась вперед, чтобы получше  рассмотреть
себя в зеркале. Ее отражение приблизилось. - Ma chere, -  воскликнула  Полли
на другом языке, - tu as l'air fatigue, tu es  vieille!  {Моя  дорогая...  у
тебя усталый вид. Ты стара! (фр.).} Стыдись! В твоем возрасте! Тц, тц! - Она
неодобрительно прищелкнула языком и покачала  головой.  -  Это  не  годится,
никуда не годится. Впрочем, на вечере ты выглядела недурно. "Дорогая, как вы
милы  в  белом  платье!"  -  Она  передразнила  выразительный  голос  миссис
Беттертон. - Чего и вам желаю. Как ты  думаешь,  буду  я  в  шестьдесят  лет
похожа на слона? Впрочем, тебе, пожалуй, следовало бы быть благодарной  даже
за слоновьи комплименты. "Сосчитай все то, чем мир тебя  дарил,  -  тихонько
произнесла она нараспев, - и Создателя за  все  благодари".  Ай,  ай,  какой
ужас! - Она положила гребень, она вздрогнула и закрыла лицо руками. -  Какой
ужас! - Она почувствовала, как запылали ее щеки. - Это  gaffe  {Бестактность
(фр.).}. Дикая, немыслимая бестактность! - Она вдруг подумала о леди Эдвард.
- Конечно, она слышала. И нужно мне было говорить,  что  она  из  Канады!  -
Полли застонала, охваченная  поздним  раскаянием  и  смущением.  -  Вот  что
выходит, когда во что бы то ни стало стараешься быть остроумной. А перед кем
ты расточала свое остроумие? Перед Норой! Норой! Боже мой, Боже мой!  -  Она
вскочила и, подбирая полы халатика, побежала по коридору к  комнате  матери.
Миссис Логан уже легла в постель и потушила  свет.  Полли  открыла  дверь  и
вошла в темноту.
     - Мама, - позвала она, - мама! - Тон ее был настойчивым и тревожным.
     - Что такое? - испуганно спросила из темноты миссис Логан. Она  села  и
пошарила по стене в поисках выключателя. - Что такое? - Выключатель щелкнул,
и загорелся свет. - Что такое, детка?
     Полли бросилась на кровать и спрятала лицо в коленях матери.
     - Мама, если бы ты знала, что я ляпнула при  леди  Эдвард!  Если  б  ты
знала! Я забыла тебе рассказать.
     Миссис Логан готова  была  рассердиться  из-за  того,  что  ее  тревога
оказалась напрасной. Когда  напрягаешь  все  силы,  чтобы  поднять  предмет,
казавшийся очень тяжелым, и вдруг обнаруживаешь, что гиря-то картонная и  ее
можно поднять двумя пальцами, это всегда раздражает.
     - Неужели было так необходимо приходить и будить меня  из-за  этого?  -
недовольным тоном спросила она.
     Полли посмотрела снизу вверх на лицо матери.
     - Прости, мама, - сказала она с раскаянием в голосе. -  Но  если  б  ты
знала, чт_о_ я сегодня ляпнула!
     Миссис Логан не могла удержаться от смеха.
     - Я не могла лечь, пока тебе не рассказала, - оправдывалась Полли.
     - А я не должна спать, пока  ты  не  расскажешь,  да?  -  Миссис  Логан
старалась придать своему голосу строгое и саркастическое  выражение.  Но  ее
глаза, ее улыбка выдавали ее.
     Полли взяла руку матери и поднесла ее к губам.
     - Я знала, что ты не рассердишься, - сказала она.
     - Но я сержусь. И очень.
     - Так я и  поверила!  -  сказала  Полли.  -  А  теперь  я  должна  тебе
рассказать.
     Миссис Логан вздохнула, стараясь изобразить покорность судьбе, и, делая
вид, что ее одолевает сон, закрыла глаза. Полли говорила.  Она  вернулась  к
себе в спальню в третьем часу ночи. Они обсудили не только  "ляпсус"  Полли,
но и леди Эдвард, и ее вечер,  и  всех  гостей.  Вернее  сказать,  обсуждала
Полли, а миссис Логан слушала, смеялась и со смехом протестовала, когда ком-
ментарии ее дочери становились чересчур смелыми.
     - Но, Полли, Полли, - сказала она, - нехорошо говорить о человеке,  что
он похож на слона.
     - Что я могу сделать, если миссис Беттертон  в  самом  деле  похожа  на
слона? - ответила Полли.  -  Это  сущая  правда.  -  И  она  добавила  своим
сценическим шепотом, переходя к еще более фантастическому гротеску: - У  нее
даже нос похож на хобот.
     - Но у нее короткий носик.
     Шепот Полли стал еще более мелодраматичным:
     - Ампутированный хобот. Ей обрубили его, когда она была слоненком.  Как
щенятам - хвосты.

XII

     Для ценных клиентов ресторан Сбизы был открыт всегда. Они могли сидеть,
не считаясь с законом, и поглощать опьяняющие яды до такого  позднего  часа,
до какого им хотелось. Для обслуживания клиентов, желавших  нарушать  закон,
после полуночи приходил особый официант. Зато и цены  были  соответствующие.
Спиртные напитки стоили у Сбизы еще дороже, чем в "Ритце".
     Было около половины второго, "всего половина второго",  как  выразилась
Люси, когда она с Уолтером и Спэндреллом вышла из ресторана.
     - Она еще молода, - так выразился о ночи Спэндрелл. - Молода и довольно
пресна. Ночи как человеческие существа: они становятся интересными только  с
наступлением зрелости. Половая зрелость  наступает  у  них  около  полуночи.
Вскоре после часу они становятся  совершеннолетними.  От  двух  до  половины
третьего  они  во  цвете  лет.  Через  час  они  начинают  бесноваться,  как
пожирательницы мужчин и мышиные жеребчики, которые стараются  прыгнуть  выше
головы, чтобы убедить себя, что они еще не стары. После  четырех  начинается
разложение. Их смерть ужасна. Особенно ужасен рассвет, когда бутылки  пусты,
а люди похожи на трупы, а исчерпавшее себя  желание  сменяется  отвращением.
Должен признаться, я питаю некоторую слабость к сценам у смертного  одра,  -
добавил Спэндрелл.
     - Не сомневаюсь, - сказала Люси.
     - Но помните, что о начале и середине можно судить лишь к  концу.  Ночь
только что достигла совершеннолетия. Остается посмотреть, как она умрет.  До
тех пор мы не можем судить о ней.
     Уолтер знал, как умрет для него ночь - среди  слез  Марджори  и  взрыва
ненависти к себе и к женщине, к которой он был жесток, ненависти,  смешанной
с жалостью к себе и раздражением. Он знал, но  не  хотел  признаться  самому
себе, что знает это, и что сейчас уже половина второго, и  что  Марджори  не
спит и беспокойно спрашивает себя, почему он не возвращается.
     Без пяти час Уолтер посмотрел на часы и объявил,  что  ему  пора  идти.
Какой смысл оставаться? Спэндрелл не уходил. Не было  никакой  надежды,  что
ему удастся хоть на минуту остаться наедине с Люси.  Он  заставлял  Марджори
страдать, и у  него  отсутствовало  даже  это  единственное  оправдание.  Он
истязал ее не ради того, чтобы почувствовать себя счастливым, а  ради  того,
чтобы  почувствовать  себя  утомленным,   больным,   скучающим,   безнадежно
несчастным.
     - В самом деле, мне пора идти, - сказал он, вставая.
     Но Люси  протестовала,  упрашивала,  приказывала.  В  конце  концов  он
остался. С тех пор прошло более получаса; теперь они вышли на Сохо-сквер,  и
вечер, по мнению Люси и Спэндрелла, Только что начался.
     - По-моему, вам пора полюбоваться на революционеров-коммунистов.
     Люси хотелось этого больше всего на свете.
     - Есть нечто вроде клуба. Я тоже вхожу в него, - объяснил Спэндрелл. Он
предложил им отправиться туда вместе с ним.
     - Думаю, даже сейчас мы застанем  там  нескольких  врагов  общества,  -
продолжал он, когда они окунулись в освежающую темноту. - В  общем,  славные
ребята. Но до ужаса инфантильны. Некоторые  искренне  верят,  что  революция
сделает людей счастливее. Это очаровательно, это прямо-таки  умилительно.  -
Он беззвучно рассмеялся. - Но я эстет в  такого  рода  делах.  Динамит  ради
динамита.
     - Но какой смысл в динамите, если вы не верите в идеальное общество?  -
спросила Люси.
     - Какой смысл? Да оглянитесь вокруг! Люси осмотрелась.
     - Не вижу ничего особенно ужасающего.
     - "Имеющие глаза да увидят". - Спэндрелл остановился, взял ее за  руку,
а другой указал на здания, окружавшие площадь. -  Бывший  консервный  завод,
превращенный в дансинг; родильный дом; ресторан Сбизы;  редакция  ежегодника
"Кто есть кто". Раньше здесь  был  дворец  герцога  Монмута.  Представляете,
какие привидения посещают эти места. Знаете портрет, где он изображен  после
казни, лежащий в постели и закрытый простыней до самого подбородка, чтобы не
было видно перерезанной шеи? Работа, кажется, Неллера. А может  быть,  Лили,
Монмут и консервы, родильный дом, и "Кто есть кто", и дансинг, и  шампанское
Сбизы - подумайте-ка над этим, подумайте-ка.
     - Я думаю над этим, - сказала Люси, - думаю изо всех сил.
     - И вы все еще спрашиваете, какой смысл в динамите?
     Они подошли к двери маленького домика на Сент-Джайлс-стрит.
     Спэндрелл остановился.
     - Подождите минутку, - сказал он, отводя своих спутников в тень.
     Он позвонил. Дверь сейчас  же  открылась.  Поговорив  с  открывшим  ему
человеком, Спэндрелл обернулся и подозвал своих спутников.  Они  последовали
за ним через темный холл, вверх  по  лестнице  и  вошли  в  ярко  освещенную
комнату на втором этаже. Двое мужчин стояли у  камина:  индус  в  тюрбане  и
маленький рыжеволосый человечек. Услышав шаги, они  обернулись.  Рыжеволосый
человечек был Иллидж.
     - Спэндрелл? Бидлэйк? - Он удивленно поднял свои почти невидимые  брови
песочного цвета. "А что нужно здесь этой женщине?" - изумился он про себя.
     Люси подошла к нему с протянутой рукой.
     - Мы с вами старые знакомые, - сказала она с дружеской улыбкой.
     Иллидж,  собиравшийся  придать  своему  лицу  холодное   и   враждебное
выражение, неожиданно для самого себя улыбнулся ей в ответ.

     Автомобиль въехал на улицу, внезапно и грубо нарушив  тишину.  Марджори
села на постели и прислушалась. Гудение  мотора  становилось  все  громче  и
громче. Это такси Уолтера: на  этот  раз  она  уверена,  она  знает.  Машина
подъезжала все ближе и ближе. У  основания  холма,  справа  от  дома,  шофер
изменил скорость. Мотор загудел пронзительно, как рассерженная оса. Ближе  и
ближе. Вся ее душа, все  ее  тело  были  охвачены  беспокойством.  Она  едва
дышала, и сердце ее стучало сильно и неравномерно  -  стук,  стук,  стук,  а
потом точно останавливалось; она не чувствовала следующего  удара  -  словно
люк открывался под ней в пустоту; она  ощущала  ужас  пустоты,  она  падала,
падала - и следующий задержавшийся удар был ударом ее тела о твердую  землю.
Ближе, ближе. Она почти боялась его возвращения, по которому  так  томилась.
Она боялась чувств, которые вспыхнут в ней при его появлении, слез,  которые
она прольет, упреков, которыми она разразится против своей воли.  А  что  он
скажет и сделает? Каковы будут его мысли?  Она  боялась  об  этом  подумать.
Ближе, звук мотора слышался уже под самыми окнами; он удалялся, он  затихал.
А она была так уверена, что это такси Уолтера.
     Она легла опять. Если бы она могла заснуть! Но ее встревоженное тело не
засыпало. Кровь стучала в ушах. Кожа была горячая и сухая. Глаза болели. Она
лежала на  спине  не  двигаясь,  скрестив  руки  на  груди,  как  покойница,
собранная для похорон. "Спи, спи", - шептала она себе. Она старалась увидеть
себя успокоенной, умиротворенной, уснувшей. И вдруг  словно  чья-то  злобная
рука провела по ее натянутым нервам. Судорога свела ее тело; она вздрогнула,
как вздрагивают от страха. Физическая реакция страха пробудила это чувство и
в ее сознании; а это чувство в свою очередь усилило и  обострило  тревогу  и
боль, которые, несмотря на все ее усилия, не давали  ей  успокоиться.  "Спи,
спи, успокойся". Бесполезно пытаться  успокоить  себя,  забыть,  уснуть.  Ее
охватила жалость к  самой  себе.  "Для  чего  он  делает  мне  больно?"  Она
повернула  голову.  Светящиеся  стрелки  часов  на  столике  у  ее   кровати
показывали без четверти три. Без четверти три - а ведь он знает, что до  его
прихода она все равно не заснет. "Он знает, что я  плохо  себя  чувствую,  -
сказала она вслух, - или ему все равно?"
     Внезапно новая мысль  осенила  ее.  "Может  быть,  он  хочет,  чтобы  я
умерла?" Умереть, не быть, не видеть больше его лица, оставить  его  с  этой
женщиной... Слезы  подступили  к  ее  глазам.  Может  быть,  он  сознательно
добивается ее смерти. Он обращается с ней жестоко, несмотря на  то  что  она
больна; больше того: именно потому, что она так страдает, именно потому, что
она больна. Его жестокость не бесцельна. Он надеется, он  хочет,  чтобы  она
умерла; умерла и оставила его с той, другой женщиной. Она прижалась лицом  к
подушке и зарыдала. Никогда не видеть  его  больше,  никогда  больше!  Мрак,
одиночество, смерть - навсегда.  Навсегда.  И  самое  худшее,  что  это  так
несправедливо. Разве ее вина, что у нее нет денег на туалеты?
     "Если бы я могла позволить себе покупать такие платья,  какие  покупает
она". Шанель, Ланвэн - страницы "Бог" вспыхивали перед ее глазами, - Молине,
Гру... В одном из этих вульгарных магазинчиков  около  Шэфтсбери-авеню,  где
покупают себе платья кокотки, она видела модель за  шестнадцать  гиней.  "Он
любит ее, потому что она привлекательна. Если бы у меня были деньги..."  Это
несправедливо. Он заставляет ее расплачиваться  за  то,  что  она  не  может
хорошо одеваться. Ей приходится страдать, потому что он зарабатывает слишком
мало и не может покупать ей хорошие платья.
     А потом ребенок. Он заставляет ее расплачиваться и за  это.  Его  дитя.
Она  наскучила  ему,  он  разлюбил  ее,  потому  что  она  вечно  больная  и
утомленная. Это самая большая несправедливость из всех.
     Клетка размножилась и стала червем, червь стал рыбой,  рыба  постепенно
превращалась  в  зародыш  млекопитающего.  Марджори  чувствовала  тошноту  и
усталость. Через пятнадцать лет мальчик пойдет на  конфирмацию.  Огромный  в
своем облачении, как судно в полной оснастке, епископ скажет: "Повторяешь ли
ты здесь, в присутствии Бога и собравшихся  людей,  торжественное  обещание,
данное от твоего имени  при  твоем  крещении?"  И  бывшая  рыба  ответит  со
страстным убеждением: "Да".
     В тысячный раз ей захотелось не быть беременной. Уолтеру,  может  быть,
не удастся убить ее. Но умереть можно при родах. Доктор сказал, что ей будет
трудно рожать: у нее узкий таз. Смерть  снова  возникла  перед  ней;  темная
пропасть снова разверзлась у ее ног.
     Послышался звук, заставивший  ее  вздрогнуть.  Кто-то  поспешно  открыл
дверь дома. Скрипнули петли. Послышались заглушенные шаги. Снова скрип,  еле
уловимое щелканье пружинного замка, осторожно отпускаемого,  и  снова  шаги.
Снова щелканье, и под дверью,  разделявшей  их  комнаты,  показалась  желтая
полоса света. Неужели он ляжет спать, не  пожелав  ей  спокойной  ночи?  Она
лежала неподвижно, широко открыв глаза, напряженно прислушиваясь  к  звукам,
доносившимся из другой комнаты,  и  к  частому,  испуганному  биению  своего
сердца.
     Уолтер сидел на постели,  расшнуровывая  ботинки.  Он  спрашивал  себя,
зачем он не вернулся домой тремя часами раньше, зачем он вообще  поехал.  Он
ненавидел толпу, от алкоголя ему  делалось  плохо,  спертый  воздух,  чад  и
табачный дым в ресторане действовали на него как яд. Он  страдал  бесцельно;
если не считать тех болезненно раздражающих мгновений в такси, за весь вечер
он ни разу не оставался наедине с Люси. Часы, проведенные с ней, были часами
скуки и нетерпения - бесконечно долгой, медленной пыткой. Пытка  желанием  и
ревностью  была  тем  более  жесток