ну фразу, - сказал он со смехом. -  Soif  -  et  elle
veut boire. A дальше: Elle est en rut, et elle veut etre... В издании  Крепе
это слово выпущено, но, если вам угодно, я могу  его  повторить  {Выпущенное
слово было "foutue", и фраза в слегка смягченном  переводе  звучит:  "У  нее
течка, и она хочет, чтобы ее удовлетворили" (фр.).}.
     - Нет, благодарю вас, - сказала Молли, чувствуя себя выбитой из  колеи.
Ее прервали; испытанный разговорный гамбит был испорчен. Она не  привыкла  к
людям, так хорошо знакомым с французской литературой. - Это несущественно.
     - Разве? - Филип поднял брови. - Сомневаюсь.
     - Aussi est-elle toujours vulgaire, - поспешно  вернулась  она  к  тому
месту, на котором ее прервали, - c'est-a-dire le contraire du dandy {Поэтому
она всегда вульгарна... то есть представляет собой  противоположность  денди
(фр.).}. Жан говорит, что я единственная женщина-денди. А как по-вашему?
     - Боюсь, что он прав.
     - Почему "боюсь"?
     - Пожалуй, мне не слишком нравятся денди.  Особенно  женского  пола.  -
"Женщина, использующая красоту своей груди, чтобы заставить вас восторгаться
ее умом, - недурной тип для романа, - подумал он, - но в частной жизни такие
женщины  утомительны,  очень  утомительны".  -  В  женщинах  я   предпочитаю
естественность, - добавил он.
     -  Какой  смысл  быть  естественной,  если  не  обладаешь   достаточным
искусством,  чтобы  делать  это  в   совершенстве,   и   достаточным   даром
самонаблюдения, чтобы оценить, насколько это  тебе  удается?  -  Молли  была
довольна этой фразой: немножко отделать ее, и получится идеальное bon mot. -
Любить кого-нибудь имеет смысл только тогда, когда знаешь точно, что  именно
чувствуешь, и умеешь это выразить.
     - Не вижу в этом большого смысла, - сказал Филип. - Чтобы  наслаждаться
цветами, не нужно быть ботаником или художником. И  точно  так  же,  дорогая
Молли, не нужно быть Зигмундом Фрейдом  или  Шекспиром,  чтобы  наслаждаться
вами. - И, быстро подвинувшись к ней, он обнял ее и поцеловал.
     - Что вы вообразили? - воскликнула она в  полном  смятении,  отталкивая
его.
     - Ничего не воображал, - сердито ответил он  с  противоположного  конца
дивана. - Я ничего не воображаю: я просто хочу вас. - Он чувствовал  себя  в
унизительном, нелепом положении. - Но я совсем забыл, что вы монахиня.
     - Вовсе я не монахиня, - запротестовала она. - Я просто  цивилизованная
женщина. Что у вас за дикарские манеры - набрасываться на женщину и  тискать
ее!  -  Она  поправила  растрепавшийся  локон  и  начала  развивать  тему  о
платонической любви и о том, как она способствует духовному росту. Чем более
платоничны отношения между влюбленными мужчиной и женщиной, тем  интенсивней
живет их сознание. - Что проигрывает тело, то выигрывает душа. Кажется,  это
Поль  Бурже  сказал  в  своей  "Psychologie  contemporaine"?   {"Очерки   по
современной психологии" (фр.).} Конечно, романист он плохой, - добавила она,
извиняясь за то, что  цитирует  такого  старомодного  и  дискредитированного
автора, - но как эссеист он хорош. Как по-вашему? Это сказал Поль  Бурже?  -
повторила она.
     - Вероятно, Бурже, - устало ответил Филип.
     - Энергия, стремившаяся выявиться в физической страсти,  отвлекается  в
другое русло и  вертит  жернова  души.  -  ""Вертит  жернова  души"  звучит,
пожалуй, чересчур романтично, по-викториански, в духе Мередита", -  подумала
она. - Мы заставляем презренное тело,  -  поправилась  она,  -  приводить  в
движение духовные турбины. Подавляемое подсознание находит выход, стимулируя
сознание.
     - А стоит ли стимулировать сознание? -  спросил  Филип,  с  недовольным
видом разглядывая пышную фигуру на противоположном конце дивана. - По правде
говоря, мне порядком надоело сознание. - Он  восхищался  ее  телом,  но  она
позволяла  ему  соприкасаться  только  с  ее  гораздо  менее  интересным   и
прекрасным  умом.  Он  хотел  поцелуев,  а  получал  анализ  переживаний   и
философские афоризмы. - Нестерпимо надоело, - повторил он. И немудрено,  что
надоело.
     Молли только рассмеялась.
     - Не стройте, пожалуйста, из себя доисторического пещерного человека, -
сказала она. - Это вовсе не идет вам. Чтобы  я  поверила,  что  вам  надоело
сознание! Это вам-то! Да если вам надоело сознание,  значит,  вы  сами  себе
надоели.
     - Вот именно, - сказал Филип. - Вы заставили меня почувствовать, что  я
сам себе надоел. До последней степени. - Он встал, чтобы попрощаться с ней.
     - Что это, оскорбление? - спросила она, пристально смотря  на  него.  -
Почему я заставила вас почувствовать это?
     Филип покачал головой.
     - Не могу объяснить. Да и незачем. - Он протянул ей руку.  Молли  взяла
ее, с любопытством глядя ему прямо в лицо. - Если бы вы  не  были  весталкой
цивилизации, - продолжал он, - вы поняли бы меня без всяких объяснений. Или,
вернее, тогда нечего было бы объяснять. Потому что с вами я не устал  бы  от
самого себя. И разрешите мне сказать вам на прощание, Молли,  что,  будь  вы
действительно во всех смыслах цивилизованной  женщиной,  вы  постарались  бы
сделать себя менее привлекательной. Быть привлекательной -  это  варварство.
Такое же, как набрасываться на женщину  и  тискать  ее.  Вам  следует  иметь
внешность как у Джордж Элиот. Прощайте. - И,  в  последний  раз  тряхнув  ее
руку, он, прихрамывая, вышел из комнаты.
     На улице он постепенно успокоился. Он даже начал  улыбаться  про  себя.
Все это было скорей смешно. Когда укусят кусаку,  это  всегда  смешно,  даже
если в роли укушенного кусаки оказался ты сам. Он, существо  сознательное  и
цивилизованное, потерпел поражение от существа  еще  более  цивилизованного.
Высшая справедливость. Но какое  предостережение!  Пародии  и  карикатуры  -
самая меткая критика. В Молли он увидел карикатуру на самого  себя.  Зрелище
довольно грустное. Улыбка сошла с его лица, и он задумался.
     "Должно быть, я просто урод", - подумал он.
     Сидя в парке, он разбирал свои недостатки. Он нередко занимался этим  и
раньше. Но исправить их он не пытался никогда. Он знал  заранее,  что  и  на
этот раз он их не исправит. Бедная Элинор! Болтовня  Молли  о  платонической
любви и Поле Бурже показала ему, каково приходится Элинор с  ним  самим.  Он
решил рассказать ей о своем приключении с Молли -  рассказать  в  комических
тонах, потому что так легче рассказывать, а потом перейти к разговору о  них
самих. Да, так он и  сделает.  Ему  следовало  заговорить  об  этом  раньше.
Последнее время Элинор была так4  неестественно  молчалива,  так  далека  от
него. Это беспокоило его, он  хотел  говорить,  он  чувствовал,  что  должен
говорить. Но о чем? Смехотворный эпизод  с  Молли  давал  ему  материал  для
начального гамбита.
     - А я сегодня был у Молли д'Экзержилло,  -  начал  он,  встретившись  с
Элинор. Но она таким холодным и равнодушным тоном сказала "в  самом  деле?",
что он не смог продолжать.  Оба  замолчали.  Элинор  продолжала  читать.  Он
незаметно поверх книги взглянул на нее. На ее  бледном  лице  было  написано
выражение спокойной отчужденности. Им снова овладело то чувство неловкости и
беспокойства, которое он часто испытывал за последние недели.
     - Почему мы теперь никогда не разговариваем? -  набрался  он  храбрости
спросить ее вечером после обеда.
     Элинор подняла глаза от книги.
     - Разве я никогда не разговариваю? - сказала она с иронической улыбкой.
- Вероятно,  просто  нет  ничего  особенно  интересного,  о  чем  стоило  бы
говорить.
     Филип узнал те слова,  которыми  он  часто  отвечал  на  ее  упреки,  и
пристыженно замолчал. И все-таки с ее  стороны  нехорошо  было  пользоваться
против него его же оружием. Когда он говорил это, в этом была правда: ему  в
самом деле не о чем было говорить. Привычкой  всегда  скрывать  свои  личные
переживания он почти умертвил их. Мало что происходило вне  интеллектуальной
части  его  сознания  -  а  то  немногое,  что  происходило,  было   слишком
обыкновенным или даже постыдным. Тогда как у Элинор всегда  находились  темы
для разговора. Ей не нужно искать их: они  приходят  к  ней  сами.  Филип  с
удовольствием объяснил бы ей это; но почему-то это было трудно,  он  не  мог
этого сделать.
     - И все-таки, - наконец сказал он после долгого молчания, -  раньше  ты
говорила гораздо больше. Только в последние дни...
     - Просто мне надоело говорить - вот и все.
     - А почему тебе это надоело?
     - Разве мне не может надоесть? - Она обиженно рассмеялась.  -  У  тебя,
например, всегда такой вид, точно тебе все надоело.
     Филип посмотрел на нее с некоторым беспокойством. Его глаза умоляли. Но
она не позволила себе пожалеть его. Она и так делала это слишком  часто.  Он
эксплуатировал ее  любовь,  систематически  недоплачивал  ей,  а  когда  она
угрожала бунтом, он вдруг становился трогательным и беспомощным, он взывал к
ее лучшим чувствам. На этот раз она будет  жестока.  Пусть  себе  умоляет  и
тревожится сколько угодно, она не станет обращать внимания. Поделом  ему.  И
все-таки она чувствовала себя виноватой. Но ведь виноват был он сам.  Почему
он не любит ее активно, просто  и  прямо,  почему  он  не  высказывает  свою
любовь. В ее любви он  всегда  уверен,  принимает  ее  пассивно,  как  нечто
принадлежащее ему по праву. А теперь, когда она перестала  давать  ему  свою
любовь, он смотрит на нее умоляюще, с немой тревогой. Но сказать что-нибудь,
сделать что-нибудь...
     Минуты шли. Элинор ждала, делая вид, что  читает.  Если  бы  он  только
заговорил или хоть шевельнулся! Она так хотела снова любить его,  она  ждала
только предлога. Что же до Эверарда - ну, Эверард не в счет. В тех  глубинах
ее "я", где вступал в свои права инстинкт, Эверард действительно не  занимал
никакого места. Если бы Филип постарался хоть немножко полюбить ее,  Эверард
перестал бы занимать место даже в  ее  сознательном  "я",  которое  пыталось
полюбить его - полюбить, так сказать, из принципа, полюбить его  нарочно,  с
заранее обдуманным намерением. Но минуты проходили в  молчании.  И  в  конце
концов, вздохнув (он тоже хотел сказать что-нибудь, сделать  что-нибудь,  но
это было невозможно, потому что сказанное или сделанное  носило  бы  слишком
интимный характер), Филип взял книгу  и  в  интересах  романиста-зоолога  из
своего романа принялся читать о собственническом  инстинкте  у  птиц.  Снова
читать. Он так ничего и не сказал. Ах, так! Если он хочет, чтобы  она  стала
возлюбленной Эверарда, пускай пеняет на себя! Она попыталась пожать  плечами
и прийти в воинственное настроение. Но внутренне  она  чувствовала,  что  ее
угроза относилась к ней самой, а не к Филипу. Она была обречена,  а  не  он.
Обречена стать любовницей Эверарда.
     Завести себе любовника казалось Элинор в теории делом вовсе не трудным.
Она не видела в этом ничего безнравственного. А  какой  шум  подымают  из-за
этого христиане и героини романов!  Непонятно.  "Если  людям  хочется  спать
вместе, - обычно говорила она, - почему не сделать этого просто и прямо,  не
мучая ни себя,  ни  всех  окружающих".  Общественного  мнения  она  тоже  не
боялась. Если она заведет  себе  любовника,  возражать  против  этого  будут
именно те люди, против которых она сама всегда возражала. Порвав  знакомство
с ней, они только доставят ей удовольствие. Что  же  касается  Фила,  то  он
этого заслужил. В его власти было предотвратить это. Почему он не подошел  к
ней ближе, почему он не отдавал ей немножко больше самого себя? Она  просила
у него любви, а получала отчуждение и безлично хорошее отношение.  Ей  нужно
было очень немного - только теплоты,  только  человечности.  И  она  не  раз
предупреждала его, что произойдет, если он не даст ей этого.
     Что он, не понимает, что ли? Или ему просто все равно? Может быть,  ему
даже  не  будет  больно;  наказание  не  будет  наказанием?  Это   было   бы
унизительно. Но в конце концов, напоминала она себе каждый  раз,  доходя  до
этого пункта в споре  с  собой,  в  конце  концов,  она  собирается  завести
любовника не только для того, чтобы наказать Филипа; ее главная  цель  не  в
том, чтобы научить его человечности, заставить его страдать и ревновать; она
сделает  это  ради  собственного  счастья.  (Она  старалась  забыть,   какой
несчастной делала ее эта  погоня  за  счастьем.)  Ради  своего  собственного
счастья. Она привыкла во всех помыслах и поступках считаться исключительно с
Филипом. Даже завести любовника она решила ради Филипа. А это было совсем уж
глупо.
     Но ей приходилось постоянно напоминать себе  о  своем  праве,  о  своем
намерении  быть  счастливой  независимо  от  него.  Для  нее  было   слишком
естественно и привычно думать обо всем, даже о возможном любовнике, с  точки
зрения интересов Филипа - его обращения на путь истины  или  его  наказания.
Чтобы помнить, что нужно забыть  о  Филипе,  приходилось  делать  над  собой
сознательное усилие.
     Как бы там ни было, из каких бы соображений она к этому ни  стремилась,
завести  любовника  казалось  ей  психологически  делом  вовсе  не  трудным.
Особенно если этим любовником будет Эверард Уэбли. Он очень нравился ей; она
восторгалась им; сила, излучаемая им, странно волновала и потрясала  ее.  Но
какие необыкновенные трудности вставали перед ней, когда  дело  доходило  до
физического сближения! Ей нравится бывать с ним, ей нравятся его письма, она
может вообразить, когда он не прикасается к ней, что она влюблена в него. Но
когда, во время их второй встречи после ее приезда, Эверард обнял ее и начал
целовать, ее охватил какой-то ужас, она стала  холодной  и  каменной  в  его
объятиях. Это был тот же ужас, та же холодность,  какие  она  почувствовала,
когда он, год  тому  назад,  в  первый  раз  попытался  поцеловать  ее.  Она
испытывала  теперь  то  же  самое,  хотя  за  этот  год  она  приучала  себя
чувствовать иначе, подготовляла свое сознание  к  мысли  сделать  его  своим
любовником. Этот ужас, эта холодность была реакцией ее  инстинктивного  "я".
Только ее сознание согласилось;  ее  чувство,  ее  тело,  все  ее  инстинкты
восставали. Ее окаменевшее и отшатнувшееся от него тело страстно возмущалось
против  того,  что  ее  интеллект  считал   вполне   безобидным.   Дух   был
развратником, но плоть оставалась целомудренной.
     - Не надо, Эверард, - говорила она. - Не надо.
     Он отпустил ее.
     - Почему вы ненавидите меня?
     - Это не так, Эверард.
     - Вы содрогаетесь от моих объятий! - сказал он с горькой насмешкой. Ему
было больно, и растравлять эту рану доставляло ему удовольствие. - Я  внушаю
вам отвращение.
     - Зачем вы это говорите? - Ей было стыдно, что она отшатнулась от него;
но все-таки он действительно внушал ей отвращение.
     - Потому что это так.
     - Нет, это не так.
     При этих словах  Эверард  снова  протянул  к  ней  руки.  Она  покачала
головой.
     - Не трогайте меня, - умоляла она. - Не надо. Вы испортите  все.  Я  не
могу объяснить - почему, я не знаю - почему. Но  теперь  не  надо.  Пока  не
надо, - добавила она, словно обещая ему что-то в будущем, но теперь  избегая
его.
     Это подобие обещания снова его воспламенило. Элинор наполовину  жалела,
что она произнесла эти слова, наполовину радовалась, что она приняла на себя
какое-то обязательство. Она чувствовала облегчение, потому  что  ей  удалось
избежать немедленной угрозы физической близости с ним, и в то же  время  она
сердилась на себя за то, что она отшатнулась от  него,  что  она  оттолкнула
его. Ее тело и ее инстинкты восстали против ее воли. Ее обещание было местью
воли этим изменникам. Этим обещанием  она  как  бы  вознаграждала  Эверарда.
"Пока не надо". Но когда же? Когда? Когда угодно, отвечала  ее  воля,  когда
захочешь.  Обещать  было  легко,  но  как  трудно  было  выполнить!   Элинор
вздохнула. Если бы Филип позволил ей любить себя! Но он ничего  не  говорил,
он ничего не делал, он продолжал читать. Своим молчанием он  обрекал  ее  на
неверность.

XXIX

     Место действия - Гайд-парк; время -  июнь  месяц,  суббота.  В  зеленом
мундире,  с  мечом,  Эверард  Уэбли  держал  речь  перед  тысячей  Свободных
Британцев, сидя на своем белом коне Буцефале. С военной  четкостью,  которая
сделала  бы  честь  гвардии,  Свободные  Британцы  построились  в  ряды   на
набережной у Блэкфрайерского моста, под музыку, с  символическими  знаменами
промаршировали    до    Черинг-Кросс,    по    Нортумберленд-авеню,    через
Трафальгар-сквер и Кембридж-серкус на Тоттенхэм-Корт-роуд,  а  оттуда  -  по
Оксфорд-стрит  к  Мраморной  Арке.  У  входа  в  парк  они   столкнулись   с
демонстрацией  Общества  противников  вивисекции,  и   произошла   некоторая
заминка.  Ряды  смешались,  мелодии  слились  -  один  оркестр  играл   марш
Британских Гренадеров, а другой - "Я с верой смотрю на тебя, агнец, распятый
за нас"; знамена перепутались - "Защитим наших песиков" и "Никогда  британцы
не будут рабами", "Социализм - это тирания" и  "Доктора  или  дьяволы?".  Но
благодаря изумительной дисциплине Свободных Британцев  инцидент  быстро  был
улажен, и после небольшой задержки тысяча вошла в парк, промаршировала вслед
за своим вождем и выстроилась по трем сторонам квадратной поляны;  четвертую
сторону заняли Эверард и его штаб.  Прозвучали  фанфары,  и  тысяча  пропела
четыре стиха из сочиненной Эверардом  (в  духе  Киплинга)  "Песни  Свободных
людей". Затем Эверард произнес речь.
     - Свободные Британцы, товарищи, - сказал он, и от звука этого  сильного
непринужденного голоса наступила полная тишина  даже  среди  уличных  зевак,
собравшихся понаблюдать за процедурой.  Наделенные  мощью,  не  исконной,  а
передавшейся  им  от  оратора,  принадлежащей  его  личности,  а  не  смыслу
сказанного, слова падали одно за другим, волнующе четкие,  и  погружались  в
рожденное ими внимательное  молчание.  Он  начал  с  восхваления  дисциплины
Свободных Британцев. - Дисциплина, - сказал он, - добровольно взятая на себя
дисциплина -  первое  условие  свободы  и  первейшая  добродетель  Свободных
Британцев. Свободные и  дисциплинированные  спартанцы  задержали  персидские
орды у залива. Свободные и дисциплинированные македоняне захватили  чуть  не
полмира. А наша задача - задача Свободных и дисциплинированных  Британцев  -
освободить свою страну от рабов, которые поработили ее. Три сотни воевали  у
Фермопил против десятков тысяч. У нас неравенство не столь  безнадежно.  Ваш
батальон только один  из  шестидесяти,  одна  тысяча  из  шестидесяти  тысяч
Свободных Британцев. И наши ряды растут с каждым днем. Двадцать,  пятьдесят,
а то и сотня рекрутов присоединяется к нам ежедневно.  Армия  увеличивается,
Зеленая армия Свободных Британцев.
     Свободные Британцы - в зеленых мундирах. Они носят цвет  Робин  Гуда  и
Малютки Джона, цвет людей, стоящих вне закона. Потому что они и  правда  вне
закона в этом тупом демократическом мире. Вне закона - и гордятся этим. Ведь
закон демократического мира - закон количества. А мы,  стоящие  вне  закона,
верим в качество. Для демократических политиков голос большинства - это глас
Божий; их закон - закон,  устраивающий  толпу.  Мы  же  хотим  вырваться  за
пределы этого  закона  толпы,  чтобы  нами  управляли  лучшие,  а  не  самые
многочисленные.  Будучи  значительно  глупее,  чем  их   либеральные   деды,
сегодняшние демократы хотели бы препятствовать  личной  инициативе  и  путем
национализации промышленности и земли  ввергнуть  страну  в  такую  тиранию,
какой еще свет не видывал со времен правления в Индии династии Моголов.  Мы,
стоящие вне закона, - свободные люди. Мы верим в ценность личной свободы. Мы
хотим   поддерживать   личную   инициативу,   потому   что   считаем,    что
координированная и контролируемая в  интересах  общества  личная  инициатива
приносит  наилучшие  экономические   и   нравственные;   результаты.   Закон
демократического  мира  -  это  ст