андартизация  людей,  это  сведение   всех
индивидуумов к самым низким общим меркам. Религия этого мира - обожествление
среднего  человека.  Мы,  стоящие  вне  закона,  верим  в  разнообразие,   в
аристократию, в естественную иерархию.  Мы  уничтожим,  какие  только  можно
уничтожить, помехи и дадим каждому человеку шанс, чтобы лучшие могли  занять
то положение в обществе, какое предуготовила им Природа. Короче, мы верим  в
Справедливость. И мы преклоняемся не перед средним, а  перед  исключительным
человеком. Я мог бы чуть не до бесконечности перечислять пункты, по  которым
мы, Свободные Британцы, радикально расходимся с демократическими правителями
той страны, которая некогда была  доброй  старой  свободной  Англией.  Но  я
сказал достаточно, чтобы стало ясно: мир между ними и нами  невозможен.  То,
что они  считают  белым,  в  наших  глазах  -  черное,  их  представления  о
политическом благе нам кажутся злом, их земной рай для нас  ад.  Добровольно
поставив себя вне закона, мы отрекаемся от их жизненных норм, мы  облачаемся
в зеленые одежды леса. И мы будем ждать подходящего момента, да, подходящего
момента. Потому что придет и наше  время,  и  мы  вовсе  не  намерены  вечно
пребывать вне закона.  Придет  время  -  и  мы  будем  диктовать  законы,  а
теперешним правителям придется скрываться  в  лесах.  Два  года  назад  наша
организация была незначительна. Теперь это целая  армия.  Армия  оказавшихся
вне закона. Еще немного, друзья мои, и это  будет  армия  тех,  кто  диктует
законы, а не тех, кто их нарушает, да, кто их нарушает. Потому  что  прежде,
чем создать хорошие законы, мы должны уничтожить дурные. И  нужна  смелость,
чтобы противопоставить себя существующему закону. Свободные Британцы, друзья
мои, поставившие, как и я, себя вне закона, когда придет время, станет ли  у
вас на это смелости?
     Из рядов зеленых мундиров послышались громкие выкрики.
     - Когда я призову вас, пойдете ли вы за мной?
     - Пойдем, пойдем, - скандировала тысяча зеленых мундиров.
     - Даже если нужно будет идти против закона?
     Раздался новый взрыв утвердительных выкриков. Когда он стих  и  Эверард
Уэбли  приоткрыл  было  рот,  чтобы  продолжить  свою  речь,  чей-то   голос
прокричал:
     - Долой Уэбли! Долой милицию богачей! Долой сукиных сы...!!
     Но прежде чем голос успел произнести полностью ненавистную  пародию  на
их имя, с полдюжины ближайших Свободных Британцев набросились на  обладателя
этого голоса.
     Эверард Уэбли поднялся на стременах.
     - Не выходить из рядов! - повелительно закричал он.  -  Как  смеете  вы
оставлять ряды?
     К месту происшествия  поспешили  офицеры;  сердитые  голоса  передавали
приказ.  Слишком  усердные  Британцы  вернулись  по  местам.  Их  противник,
прижимая  к  носу  окровавленный  платок,  удалялся  в  сопровождении   двух
полисменов. Он потерял шляпу. Растрепанные волосы пылали в солнечном  свете.
Это был Иллидж.
     Эверард Уэбли обратился к офицеру, в подразделении которого люди  вышли
из рядов.
     - Неподчинение приказу, - начал он, и его голос был холодным и жестким,
не громким, но угрожающе-значительным, - неподчинение приказу есть худшее...
     Иллидж отнял платок от носа и закричал пронзительным фальцетом:
     - Ах вы, гадкие мальчики!
     В  толпе  послышался  смех.  Эверард  никак  не  отреагировал  на   это
вмешательство, прекратил упреки и продолжил  речь.  Властно  и  одновременно
убеждающе, страстно, но сдержанно вибрировал его музыкальный голос; и  сразу
же потревоженное молчание вновь воцарилось вокруг него, а  отвлеченное  было
внимание снова сосредоточилось и сфокусировалось на нем одном. Был бунт -  и
он вновь одержал победу.

     Спэндрелл ждал, не проявляя нетерпения. Опоздание  Иллиджа  давало  ему
возможность выпить лишних два-три коктейля. Он  доканчивал  третью  рюмку  и
чувствовал себя гораздо лучше и бодрей, когда дверь ресторана распахнулась и
торжественно вошел Иллидж, гордо выставляя напоказ синяк под глазом.
     - Буйство в пьяном виде? - спросил Спэндрелл, заметив синяк. - Или  вас
отделал какой-нибудь оскорбленный супруг? Или вы повздорили с вашей дамой?
     Иллидж уселся и рассказал о своем приключении,  хвастливо  приукрашивая
события. По его версии, он был не то Горацием, защищающим мост, не то святым
Стефаном, стоящим под градом каменьев.
     - Вот хулиганы! - сочувственно сказал Спэндрелл. Но его глаза  злорадно
смеялись:  несчастья  друзей  служили  для  него  неисчерпаемым   источником
развлечения, а в несчастье Иллиджа было что-то особенно забавное.
     - Но зато я испортил весь эффект гнусного словоизвержения Уэбли, -  все
тем же самодовольным тоном продолжал Иллидж.
     - Было бы лучше испортить ему физиономию. Насмешка  Спэндрелла  уколола
Иллиджа.
     - Мало испортить ему физиономию, - свирепо сказал он,  нахмурившись.  -
Его вообще следовало бы уничтожить: он общественная опасность, он и вся  его
банда наемных убийц... - Он добавил несколько непечатных выражений.
     Спэндрелл только рассмеялся.
     - Скулить всякий умеет. А вы бы попробовали для разнообразия что-нибудь
сделать. Прямое действие в духе самого Уэбли.
     Иллидж пожал плечами, как бы извиняясь.
     - Нам не хватает организованности.
     - Не думаю, что нужна какая-то особая  организованность,  чтобы  огреть
человека по башке. Нет-нет, все дело в том, что вам не хватает смелости.
     Иллидж побагровел.
     - Это ложь.
     - "Не хватает организованности"! - презрительно продолжал Спэндрелл.  -
По крайней мере оправдание вполне в духе времени. Великий  бог  организации.
Даже  любовь  и  искусство  будут  скоро  разучиваться  по  нотам,  как  все
остальное. Почему вы пишете  такие  плохие  стихи?  Потому  что  поэтическая
индустрия еще недостаточно хорошо организована.  И  любовник-импотент  будет
оправдывать себя тем же способом и уверять негодующую даму, что в  следующий
раз она найдет его в полной боевой готовности. Нет-нет, дорогой мой  Иллидж,
так дело не пойдет, сами понимаете, не пойдет.
     - Без сомнения, все это очень забавно, - Иллидж был все еще красный  от
гнева, - но только вы говорите чушь. Нельзя сравнивать поэзию и политику.  В
политическую партию входит масса народа, они должны подчиняться  дисциплине,
чтобы держаться вместе. Поэт же сам по себе.
     - Но и убийца сам по себе, не так ли? - Тон  Спэндрелла  и  его  улыбка
были саркастическими. Иллидж почувствовал, как кровь  прилила  к  его  лицу,
точно внутри его внезапно вспыхнул огонь. Он ненавидел Спэндрелла за то, что
тот  умел  унизить  его,  умел  заставить  его   устыдиться   самого   себя,
почувствовать себя ничтожеством, дураком. А ведь он только что казался такой
персоной, таким героем, был так доволен собой. А  сейчас  всего  двумя-тремя
насмешливыми словами Спэндрелл превратил все его  самодовольство  в  чувство
досады и стыда. Наступило молчание. Оба молча ели суп.
     Покончив с едой,  Спэндрелл  откинулся  на  спинку  стула  и  задумчиво
сказал:
     - Один человек и несет  всю  ответственность  одного  человека.  Тысяча
человек не несут никакой ответственности. Вот почему организация и  приносит
такое облегчение.  Член  политической  партии  чувствует  себя  в  такой  же
безопасности, как и  член  церкви  Христовой.  А  партия  может  призвать  к
гражданской войне, к насилию, к резне; и человек радостно исполняет то,  что
ему приказывают, ведь ответственности он  не  несет.  Ответственность  несет
лидер. А лидер - человек необыкновенный, вроде  Уэбли.  Человек,  наделенный
храбростью.
     - Или трусостью, как в данном случае, - сказал Иллидж. -  Уэбли  -  это
буржуазный кролик, испуганный до такой степени, что впал в ярость.
     - Разве? - Спэндрелл издевательски приподнял брови. - Что ж, может,  вы
и правы. Но все равно он сильно  отличается  от  обычного  кролика.  Обычный
кролик не приходит в ярость со страху. Он приходит  со  страху  в  состояние
униженной пассивности или униженной готовности исполнять чужие  приказы.  Но
никогда не к готовности действовать по своему  усмотрению  и  нести  за  это
ответственность. А если дело касается, к примеру, убийства, то  едва  ли  вы
найдете обычных кроликов, готовых принять в нем  участие,  не  так  ли?  Они
скажут, что им не хватает организованности.  Для  одного  -  ответственность
слишком велика. Ему страшно.
     - Разумеется, никто не хочет быть повешенным.
     - Ему страшно, даже если не стоит вопрос о виселице.
     -  Неужто  вы  снова  хотите  топтаться  на   вопросе   категорического
императива? - Теперь была очередь Иллиджа проявить сарказм.
     - Вопрос выдвигается сам собой. Взять хотя  бы  вас.  Когда  дойдет  до
дела, вы никогда не  решитесь  предпринять  что-нибудь  против  Уэбли,  если
только вас не "организуют" и не освободят от ответственности. Вы  просто  не
посмеете, - сказал Спэндрелл с насмешливым вызовом. Он пристально смотрел на
Иллиджа из-под полуопущенных век, и, пока тот разводил  риторические  тирады
об истреблении змей, охоте на тигров, об искусстве давить клопов,  Спэндрелл
изучал пылающее, сердитое лицо своей жертвы. Иллидж бушевал,  чувствуя  себя
несколько неловко, потому что осознавал, что  его  слова  слишком  громки  и
пусты. Но пафос и еще раз пафос казались единственным возможным  ответом  на
сводящую с ума спокойную насмешку Спэндрелла, хотя риторика эта звучала  все
более фальшиво. Как  человек,  перестающий  кричать  из  страха,  что  голос
изменит ему, он вдруг замолчал. Спэндрелл медленно кивнул.
     - Очень хорошо, - загадочно сказал он. - Прекрасно.

     "Это нелепость, - уверяла себя Элинор. - Это ребячество. Да, ребячество
и нелепость".
     Ведь все это несущественно. Эверард был все тем же, хоть он и сидел  на
белом коне и отдавал приказы, хоть его и приветствовала толпа  восторженными
криками. Разве он стал лучше оттого, что она увидела его во главе одного  из
его батальонов?  Ее  волнение  было  нелепым,  ребяческим.  И  все-таки  она
волновалась - это не подлежало сомнению. Как  она  взволновалась,  когда  он
появился верхом во главе своего отряда! Сердце  билось  чаще  и  набухало  в
груди. А какими тревожными были секунды  молчания,  пока  он  не  заговорил!
Просто ужас! А вдруг он станет  заикаться  и  мямлить;  а  вдруг  он  скажет
какую-нибудь глупость или пошлость; а  вдруг  он  покажется  многословным  и
скучным;  а  вдруг  он  примется  паясничать.  А   когда   голос   зазвучал,
непринужденный, но вибрирующий  и  пронизывающий,  когда  послышались  слова
страстные и тревожащие, но вовсе не ходульные, фразы  яркие,  но  краткие  и
категоричные, - какое она почувствовала ликование, какую гордость! Но  когда
вдруг вмешался этот человек,  она  вновь  почувствовала  -  вместе  с  пылом
негодования против нарушителя порядка - волнение и ужас: а вдруг он дрогнет,
будет публично унижен и посрамлен. Но он  не  дрогнул,  со  всей  суровостью
призвал он к порядку, восстановил мертвую тишину и  наконец  продолжил  свою
речь, будто ничего не случилось. Тревога Элинор уступила  место  непомерному
счастью.  Речь  закончилась,  раздались  взрывы  приветствий.  Элинор   была
необычайно  горда,  возбуждена  и  в  то  же  время  слегка  смущена,  будто
приветствия в какой-то мере относились и к ней  самой;  непонятно  чему  она
громко расхохоталась,  кровь  прилила  к  ее  щекам,  и  она  отвернулась  в
смятении, не смея взглянуть на него; а потом, без всякой причины, она  вдруг
расплакалась.
     Нелепость и ребячество, уверяла она себя теперь. Но что делать: нелепое
и ребяческое совершилось, и этого уже не отменишь.

     Из записной книжки Филипа Куорлза

     В воскресном  иллюстрированном  журнале  моментальный  снимок:  Эверард
Уэбли  с  открытым  ртом  -  черная  дыра  посреди   искаженного   лица,   -
ораторствующий. "М-р Э. У., основатель и глава С. С. Б., произнес в  субботу
речь перед батальоном Свободных Британцев в  Гайд-парке".  И  это  все,  что
осталось от события, - рот как водосточная труба -  символ  демагогии.  Рот,
извергающий ослиный рев. Какой ужас!
     А между прочим, самое "событие" было весьма  внушительным,  и  то,  что
выкрикивал Э., казалось в то  время  очень  содержательным.  И  он  выглядел
весьма монументально на своем белом коне. Вырвав одно из  непрерывного  ряда
мгновений, фотоаппарат превратил его в воронье пугало. Это неправильно? Или,
может  быть,  правильным  было  восприятие  не  мое,  а  фотоаппарата?  Ведь
величественная  непрерывность  и  должна  была  состоять  именно  из   таких
непривлекательных мгновений, как их запечатлела камера. Может ли целое  быть
совершенно отличным от своих частей? В физическом мире - может. Тело и  мозг
коренным  образом  отличаются  от  составляющих  их  электронов.  А  в  мире
моральном как?  Может  ли  из  большого  количества  сомнительных  ценностей
создаться одна несомненная? Фотография Эверарда ставит  серьезную  проблему.
Миллионы чудовищных мгновений, а в итоге - великолепные полчаса.
     Нельзя, правда, сказать, что я принял это великолепие безоговорочно. Э.
говорил очень много о Фермопилах и о спартанцах. Но мое  сопротивление  было
гораздо более героическим. У Леонида  было  триста  воинов.  Я  защищал  мои
духовные Фермопилы один против Эверарда и его Британцев.  Они  произвели  на
меня впечатление, но я сопротивлялся. Начать с того,  что  вымуштрованы  они
прекрасно. Я смотрел как зачарованный. Как всегда. Чем  объясняется  сильное
действие зрелища военных парадов? Не знаю.  Пока  я  смотрел,  я  все  время
старался это понять.
     Взвод  -  это  всего  человек  десять  и  эмоционального  действия   не
оказывает.  Сердце  начинает  биться  только  при  виде  роты.  Перестроения
батальона опьяняют. А бригада - это уже целая армия со знаменами,  что,  как
мы знаем из Песни  Песней,  равноценно  любви.  Впечатление  пропорционально
числу. Человек достигает в высоту всего каких-нибудь двух ярдов, в ширину  -
двух футов; поэтому  собор  производит  на  него  большее  впечатление,  чем
маленький коттедж, а растянувшаяся на целую милю процессия марширующих людей
кажется ему более величественной, чем дюжина зевак на углу улицы. Но это еще
не все. Полк более внушителен, чем  толпа.  Армия  со  знаменами  равноценна
любви только тогда, когда она хорошо вымуштрована. Камни в виде здания более
красивы,  чем  камни  в  виде  кучи.  Дисциплина  и  мундиры  придают  толпе
архитектурную стройность. Армия прекрасна. Но и это еще не все: она  взывает
к инстинкту более низкому, чем эстетическое  чувство.  Зрелище  человеческих
существ, низведенных до уровня автоматов, утоляет  жажду  власти.  Глядя  на
механизированных рабов, воображаешь себя господином. Так  думал  я,  любуясь
передвижениями Эверардовых Британцев. Разлагая  свое  чувство  на  отдельные
элементы, я не позволял ему овладеть собой.  Разделяй  и  властвуй.  Так  же
поступил я и с музыкой, а потом - с речью Эверарда.
     Какой замечательный режиссер погиб в Эверарде!  Трудно  было  придумать
что-нибудь более внушительное, чем звуки фанфар, прервавшие нарочито  долгую
паузу, а потом тяжеловесная гармония тысячи голосов, поющих "Песню Свободных
людей", фанфары были изумительны, как увертюра к Страшному  суду  (и  почему
только высокие частичные тоны так  надрывают  душу?),  а  когда  закончилась
фанфарная увертюра, тысяча голосов запела. Сам Рейнгард не  мог  бы  сделать
этого лучше. Я чувствовал себя так, точно вместо  диафрагмы  у  меня  пустое
место; щекочущее беспокойное ощущение пробегало по коже; слезы  готовы  были
подступить к глазам. Я снова последовал примеру Леонида и стал думать о том,
как плоха музыка, как бессмысленны слова.
     Трубный глас в день Страшного суда, глас Божий, - и вот наступил  черед
Эверарда. И он не дал напряжению ослабнуть. Как прекрасно  он  говорил!  Его
голос проникал прямо в солнечное сплетение, подобно высоким частичным  тонам
труб. Это трогало и убеждало, даже если ты понимал, что сами слова туманны и
довольно бессмысленны. Я проанализировал его приемы. Они  были  те  же,  что
обычно. Наиболее действенный  из  них  -  пользоваться  волнующими  словами,
имеющими два и больше значения. Например "свобода". Это  слово  в  девизе  и
программе Свободных Британцев означает свободу покупать, продавать и владеть
собственностью  при  минимальном  вмешательстве  со   стороны   государства.
(Кстати, "минимальное" следует понимать весьма условно; но не будем на  этом
останавливаться.)  Эверард  выкрикивает  это  слово  своим   проникающим   в
солнечное сплетение  голосом:  "Мы  боремся  за  _Свободу_;  мы  _освободим_
страну" - и так далее. Слушатель немедленно видит себя сидящим без  пиджака,
с бутылочкой и уступчивой девицей, причем нет ни законов, ни хороших  манер,
ни жены, ни полисмена, ни пастора - одним словом, ничего, что могло  бы  ему
помешать. Свобода! Конечно, он загорается энтузиазмом. Только  тогда,  когда
Свободные Британцы придут к власти, он поймет, что на самом деле  это  слово
было употреблено совсем в другом смысле. Разделяй и побеждай. Я победил.
     P. S. Вернее сказать, победила одна часть меня. Я привык  отождествлять
себя именно с этой частью и радоваться ее торжеству. Но лучшая ли это часть?
В  данном  случае,  может  быть,  и  так.  Вероятно,  лучше  подвергать  все
беспристрастному  анализу,  чем  под  влиянием  режиссерского  искусства   и
красноречия Эверарда превратиться в Свободного Британца. А в других случаях?
Рэмпион, пожалуй, прав. Но когда человек привык разделять и побеждать во имя
интеллекта, ему трудно поступать иначе. А может быть, здесь дело  не  только
во второй натуре; может быть, здесь играет роль и первая натура? Поверить  в
необходимость изменить образ жизни  вовсе  не  трудно.  Но  гораздо  трудней
действовать согласно этой вере. Например, эта идея обосноваться  в  деревне,
быть добрым  поселянином,  отцом  и  соседом,  жить  растительной  жизнью  -
осуществима ли она? Мне так кажется, но на самом деле?.. Между прочим,  было
бы интересно создать именно такой тип.
     Человек, всегда поощрявший свое стремление к интеллектуальной жизни  за
счет  всех  других  стремлений,  он,  насколько  возможно,  избегает  личных
отношений, он наблюдает все со стороны, ни в чем  не  принимая  участия,  не
любит выходить из своей скорлупы, он всегда зритель, а не актер. Кроме того,
он старается выделять один какой-нибудь  день,  одно  какое-нибудь  место  в
противовес всем остальным; он не обозревает прошлое и не  строит  планов  на
будущее в день Нового года, не празднует Рождество  или  день  рождения,  не
посещает те места, где протекало  его  детство,  не  совершает  паломничеств
туда, где родился какой-нибудь великий человек, или произошло сражение,  или
имеются развалины и  т.  п.  Избавляясь  от  эмоциональных  отношений  и  от
естественного благоговения, он, как ему самому кажется, достигает свободы  -
свободы от сентиментальности, от иррационального, от страсти, от  неразумных
побуждений и переживаний. Но постепенно он убеждается, что на самом деле  он
только сузил и иссушил свою жизнь и, больше того, что этим он искалечил свой
интеллект, вместо того чтобы освободить его. Его рассудок свободен, но  поле
его действия невероятно ограниченно. Он понимает свои внутренние  недостатки
и в теории хочет  переделать  себя.  Но  трудно  избавиться  от  долголетних
привычек;  а  может  быть,  эти  привычки   являются   только   проявлениями
враждебного безразличия и холодности, преодолеть которые  почти  невозможно.
Жить только интеллектуальной жизнью,  по  крайней  мере  для  него,  гораздо
легче: это линия наименьшего сопротивления, потому что такая жизнь позволяет
держаться вдали от людей. В том числе от своей собственной жены.
     Потому  что  у  него  будет  жена,  и  возникнет  нечто  драматичное  в
отношениях между женщиной, живущей главным образом чувствами и интуицией,  и
мужчиной, жизн