т
один и  тот  же  результат.  Смерть,  все  равно  какая,  но  смерть.  Когда
стараешься  прыгнуть  выше  головы,  неизбежно  убиваешь  в  себе  что-то  и
делаешься не выше,  а  ниже  себя.  Мне  так  надоела  вся  эта  болтовня  о
возвышенных стремлениях, о моральном и интеллектуальном прогрессе,  о  жизни
во имя идеалов и все такое прочее. Это ведет к смерти. Так же неуклонно, как
жизнь во имя  денег.  Христиане,  моралисты,  утонченные  эстеты,  блестящие
молодые ученые и дельцы, живущие по  Смайлсу,  -  все  это  жалкие  лягушки,
которые стараются раздуться в волов чистой  духовности,  чистого  идеализма,
чистого  практицизма,  чистого  рационализма,  но  безнадежно   лопаются   и
превращаются в жалкие останки маленьких лягушечек, да к тому  же  в  гниющие
останки. Все это чудовищная нелепость, чудовищная омерзительная ложь. Взять,
например, этого вашего вонючку святого Франциска, - повернулся он к Барлепу,
который протестующе замотал головой. - Да, вонючку, - настаивал  Рэмпион.  -
Глупый, тщеславный человечишка, который старался раздуться в Иисуса и достиг
лишь того, что убил в себе всякий здравый смысл  и  чувство  приличия,  лишь
того, что превратился в гнусные зловонные останки  настоящего  человеческого
существа.  Получать  наслаждение   от   лизания   прокаженных!   Фу!   Какая
омерзительная извращенность! Он,  видите  ли,  слишком  добродетелен,  чтобы
целовать женщин; он хочет быть выше таких  грубых  вещей,  как  естественное
здоровое наслаждение. А результат? Он убивает в себе всякие остатки  чувства
приличия и превращается в зловонного психопатишку,  способного  возбуждаться
от лизания язв прокаженного. Он не  лечил  прокаженных  -  заметьте  это,  -
просто лизал их - для собственного, не для их удовольствия. Какая гадость!
     Филип откинулся на  спинку  стула  и  рассмеялся.  Но  Рэмпион  яростно
накинулся на него.
     - Смейтесь, смейтесь, - сказал он. - Но не  воображайте,  что  сами  вы
лучше. Вы и ваши интеллектуальные ученые друзья. Вы так  же  убиваете  себя,
как маньяки христиане.  Прочесть  вам  вашу  программу?  -  Он  взял  книгу,
лежавшую перед ним на столе, и перелистал страницы. - Я как раз наткнулся на
это, когда ехал сюда в автобусе. Вот оно. - Он принялся читать, тщательно  и
четко произнося французские слова: - "Plus un obstacle materiel, toutes  les
rapidites  gagnees  par  la  science  et  la  richesse.  Pas  une   tare   a
l'independance. Voir un crime de lese-moi dans toute frequentation; homme ou
pays; qui ne serait pas expressement voulue. L'energie,  le  recueuillement,
la tension de la solitude, les transporter dans ses rapports avec  de  vrais
semblables. Pas d'amour, peut-etre,  mais  des  amities  rares,  difficiles,
exatees, nerveuses; vivre comme  on  revivrait  en  esprit  de  detachement,
d'inquietude et de ravenche"  {"Ни  одного  материального  препятствия;  вес
скорости  завоеваны  наукой  и  богатством.  Полная  независимость.   Видеть
преступление против себя в общении с любой страной и любым  человеком,  если
это общение не намеренное. Энергия, собранность, напряженность  одиночества;
перенести их в отношения с подлинно близким. Может быть, даже не надо любви,
только дружба, редкая, трудная, насыщенная, нервная; жить,  точно  родившись
снова, в  состоянии  отъединенности,  тревоги,  опустошенности"  (фр.).}.  -
Рэмпион закрыл книгу и поднял глаза. - Вот ваше кредо, - сказал он Филипу. -
Сформулировано Мари Ленерю в тысяча девятьсот первом  году.  Коротко,  ясно,
исчерпывающе. И, мой Бог, какой это ужас!  Ни  тела,  ни  соприкосновения  с
материальным миром, ни соприкосновения с человеческими  существами  -  разве
только через интеллект, - ни любви...
     - В _этом_ мы несколько ушли вперед по  сравнению  с  тысяча  девятьсот
первым годом, - улыбнулся Филип.
     - Но не по существу. Вы признали беспорядочные половые общения - только
и всего. Но не любовь,  не  естественное  слияние  с  жизнью,  не  отказ  от
рассудочного самоанализа, не  полное  подчинение  инстинкту.  Нет,  нет.  Вы
цепляетесь за вашу сознательную волю. Все должно  быть  всегда  expressement
voulu. И всякая связь между людьми должна быть чисто  интеллектуальной...  И
жить нужно так, чтобы это была не жизнь  в  мире  живых  людей,  а  одинокие
воспоминания, мечты и размышления. Беспрерывный онанизм, как тот  чудовищный
шедевр Пруста. Это вы называете возвышенной жизнью. А говоря  попросту,  это
медленное умирание. Очень многозначительно, просто символично  то,  что  эта
самая Ленерю была глуха и наполовину  слепа.  Внешний  материальный  стигмат
внутренней  духовной  истины.  Бедняжка!  Ее  духовность  была  хоть  как-то
оправдана. А у других поклонников возвышенной  жизни,  которые  не  страдают
никакими физическими дефектами,  она  непростительна.  Они  искалечили  себя
сознательно,  ради  собственного  удовольствия.  Как  жаль,  что  у  них  не
вырастают материальные горбы и бородавки на носу! Тогда по крайней  мере  мы
сразу знали бы, с кем имеем дело.
     - В самом деле, - кивнул Филип  и  рассмеялся  с  деланной  веселостью,
стараясь  скрыть  смущение,  какое  почувствовал  при  словах   Рэмпиона   о
физических недостатках, - в самом деле. - Никто не должен  думать,  что  его
искусственная нога помешала  ему  отдать  должное  рассуждениям  Рэмпиона  о
физических уродствах.
     Его смех был таким нарочито громким, что Рэмпион вопросительно взглянул
на него: в чем дело? Но он не потрудился уяснить себе это.
     - Это возмутительная ложь, - продолжал он, - и к тому же ложь  дурацкая
- все эти рассуждения, что мы, дескать,  стали  выше  людей.  Да,  дурацкая,
потому что она ни на чем не основана. Вы стараетесь стать выше  человека,  а
на самом деле становитесь ниже его. Всегда...
     Олдос Хаксли
     - Слушайте, слушайте! - сказал Филип. - "Мы ходим по земле, и не  нужны
нам крылья". - И вдруг он услышал громкий голос своего отца, говорящего:  "У
меня были крылья, у меня были крылья", он увидел его раскрасневшееся лицо  и
лихорадочно-розовую пижаму. Смешной и жалкий старик! - А знаете, откуда это?
- продолжал он. - Это последняя строка из стихотворения, которое  я  написал
на Ньюдигейтскую премию  в  Оксфорде,  когда  мне  был  двадцать  один  год.
Насколько я помню, тема была "Король Артур". Нечего и говорить, что премии я
не получил. Но этот стих хорош.
     - Очень жаль, что вы не руководствуетесь им в жизни, - сказал  Рэмпион,
- вместо того, чтобы распутничать с абстракциями. Но, конечно, никто так  не
умеет нападать на абстракции, как их поклонник: он по опыту знает,  как  они
способны  испортить  жизнь.  Обыкновенный  человек  может   позволить   себе
пользоваться ими. Он может позволить себе иметь крылья до тех пор,  пока  он
помнит, что у него есть и  ноги.  Люди  терпят  крушение  тогда,  когда  они
заставляют себя все время: летать. Они мечтают стать ангелами, а им  удается
стать или кукушками и гусями, или омерзительными коршунами и стервятниками.
     - Но  ведь  это,  -  сказал  Спэндрелл,  прерывая  долгое  молчание,  -
всего-навсего евангелие животности: вы учите нас вести себя подобно зверям.
     - Я учу  вас  вести  себя  подобно  человеческим  существам,  -  сказал
Рэмпион. - А это не одно и то же. К тому же в тысячу раз  лучше  вести  себя
подобно зверю - подобно настоящему, честному, неодомашненному  животному,  -
чем выдумывать дьявола и вести себя так, как вел бы себя он.
     Наступило молчание. "А что, если бы я сказал им, - думал Спэндрелл, - а
что, если бы я сказал им, что несколько  часов  тому  назад  я  бросился  из
засады на человека и треснул  его  дубинкой  по  голове?"  Он  выпил  глоток
бренди.
     - Нет, - сказал он вслух, - пожалуй, я не уверен в вашей правоте. Вести
себя как животное - это значит вести себя как существо, стоящее ниже добра и
зла. А для того, чтобы вести себя подобно дьяволу, нужно сначала знать,  что
такое добро. - И все-таки все это было просто дико, мерзко и  отвратительно.
Да и к тому же абсолютно глупо: потрясающая бессмыслица. Под оболочкой плода
от древа познания добра и зла он нашел не огонь и яд, а только омерзительную
бурую гнильцу и  несколько  маленьких  червячков.  -  Все,  что  существует,
познается только через свою противоположность, -  продолжал  он,  хмурясь  в
ответ на собственные мысли. - Если есть дьявол, значит, есть Бог.
     - Безусловно,  -  нетерпеливо  сказал  Рэмпион.  -  Дьявол,  воплощение
абсолютного  зла,  существует  лишь  постольку,  поскольку  существует  Бог,
воплощение абсолютного добра. Ну и что же  из  этого?  Какое  отношение  это
имеет к вам или ко мне?
     - Я бы сказал - огромное.
     - Это имеет к нам такое же отношение, как то, что этот стол состоит  из
электронов, или из бесконечного ряда колебаний в неизвестной среде,  или  из
большого количества точек-событий в четырехмерном  континууме,  или  еще  из
чего-нибудь, что способны выдумать ученые друзья Филипа. Не больше. То  есть
фактически это не имеет к нам ни малейшего отношения. Ваш абсолютный  Бог  и
абсолютный  дьявол  принадлежат  к  разряду  совершенно  несущественных  для
человека фактов. Нам приходится иметь дело только с относительными божками и
чертенятами  разных  времен  и  народов,  с  относительным  добром  и   злом
индивидуальной  казуистики.  Все  остальное  -  нечеловечно  и  к  делу   не
относится; а если вы позволите нечеловеческим абсолютным построениям  влиять
на себя, вы неизбежно станете или дураком, или злодеем,  или  тем  и  другим
вместе.
     - Что ж, это все-таки лучше,  чем  делаться  животным,  -  не  сдавался
Спэндрелл. - Уж лучше я буду дураком или злодеем, чем быком или собакой.
     - Никто вас не просит быть быком  или  собакой,  -  раздраженно  сказал
Рэмпион. - Вас просят быть только человеком. Человеком, понятно? Не  ангелом
и не чертом. Человек - это  акробат  на  туго  натянутой  веревке.  Он  идет
осторожно, стараясь сохранить равновесие, держа в руках шест, на одном конце
которого сознание, интеллект, дух, а на другом - тело, инстинкт и все, что в
нас есть бессознательного, земного, непонятного для нас самих. Он  старается
сохранить  равновесие.  Это  дьявольски  трудно.  И  единственный   абсолют,
которого он не способен познать,  -  это  абсолют  совершенного  равновесия.
Абсолютность совершенной относительности. С точки зрения разума это парадокс
и бессмыслица. Но ведь всякая подлинная, настоящая,  живая  истина  с  точки
зрения логики - бессмыслица. А с  точки  зрения  живой  истины  бессмыслицей
является именно логика. Выбирайте, что вам больше  нравится,  -  логика  или
жизнь. Дело вкуса. Некоторые люди предпочитают быть мертвыми.
     "Предпочитают быть мертвыми". Эти слова, как эхо, отдавались в сознании
Спэндрелла.  Эверард  Уэбли,  лежащий  на  полу,  связанный  веревками,  как
цыпленок. Предпочитал ли он быть мертвым?
     - И все-таки, -  медленно  сказал  он,  -  есть  вещи,  которые  всегда
остаются абсолютно дурными. Например, убийство. -  Он  хотел  поверить,  что
происшедшее сегодня было не только низким,  мерзким,  отвратительным,  -  он
хотел поверить, что оно было, кроме того, ужасным и трагическим. -  Убийство
- это абсолютное зло.
     - Не более абсолютное, чем все  остальное,  -  сказал  Рэмпион.  -  При
некоторых обстоятельствах убийство может быть необходимым, правильным и даже
похвальным. Единственное абсолютно злое действие,  которое  может  совершить
человек, - это когда он делает что-нибудь в ущерб жизни, в ущерб собственной
цельности. Он поступает дурно, если извращает  самого  себя,  фальсифицирует
свои инстинкты.
     -  А,  мы  опять  возвращаемся  к  зверям,  -  саркастически   произнес
Спэндрелл. - Будьте хищниками, удовлетворяйте свои животные потребности, как
только они появятся. И это - последнее слово человеческой мудрости?
     - Что ж, это далеко не так глупо, как вам кажется, - сказал Рэмпион.  -
Если бы люди удовлетворяли  свои  инстинктивные  потребности  только  тогда,
когда они их действительно испытывают,  подобно  животным,  которых  вы  так
презираете, они вели бы себя в тысячу раз лучше,  чем  огромное  большинство
цивилизованных   человеческих   существ.    Естественные    потребности    и
непосредственно возникающие инстинктивные  желания  никогда  не  сделали  бы
людей такими скотами - нет,  "скотами"  не  годится:  зачем  обижать  бедных
животных? - такими слишком по-человечески скверными и порочными  существами.
Такими делают их воображение,  интеллект,  принципы,  традиции,  воспитание.
Предоставьте инстинкты самим себе, и они не  причинят  вам  никакого  вреда.
Если бы люди предавались любви только тогда, когда ими  овладевает  страсть,
если бы они дрались только тогда, когда они рассержены или испуганы, если бы
они цеплялись за свою собственность только тогда,  когда  они  действительно
терпят нужду или их охватывает неудержимое желание чем-нибудь  завладеть,  -
уверяю вас, что тогда мир гораздо больше походил бы  на  царствие  небесное,
чем теперь, при господстве христианско-интеллектуально-научного либерализма.
Вы думаете, инстинкт создал Казанову, Байрона, леди Кэслмэйн? Нет,  инстинкт
тут ни при чем: это их похотливое воображение подстегивало  их  потребности,
порождало желания,  которые  естественным  порядком  у  них  никогда  бы  не
возникли. Если бы донжуаны обоего пола повиновались только своим желаниям, у
них было бы очень немного романов. Им  приходится  искусственно  подогревать
свое воображение, иначе они не могли бы спать с кем попало и  когда  попало.
То же самое и с другими инстинктами. Если современная цивилизация  сходит  с
ума на почве денег, инстинкт обладания тут ни при чем. Воспитание, традиции,
моральные  принципы  искусственно  возбуждают  его.   Жадность   к   деньгам
появляется у людей только  оттого,  что  их  убеждают,  будто  эта  жадность
естественна и благородна, будто заниматься торговлей и промышленностью  есть
добродетель, будто убеждать людей покупать то, что им вовсе не  нужно,  есть
проявление христианского  милосердия.  Инстинкт  обладания  никогда  не  был
настолько сильным, чтобы заставлять людей гоняться за  деньгами  с  утра  до
вечера всю жизнь. Воображению и интеллекту приходится все время подстегивать
его. А подумайте о  войне.  Она  не  имеет  ничего  общего  с  непроизвольно
возникающим  воинственным  духом.  Чтобы  люди  начали  воевать,  их   нужно
принуждать к этому законом, да еще подстегивать при  помощи  пропаганды.  Вы
сделаете для мира  значительно  больше,  если  посоветуете  людям  слушаться
непосредственных боевых инстинктов, чем если  займетесь  организацией  каких
угодно Лиг Наций.
     - Вы сделаете для мира  еще  того  больше,  -  сказал  Барлеп,  -  если
посоветуете людям следовать Христу.
     - Нет,  неправда.  Заставлять  людей  следовать  Христу  -  это  значит
заставлять их быть сверхлюдьми. А  на  практике  это  приводит  к  обратному
результату: они становятся меньше, чем людьми.  Заставлять  людей  буквально
следовать учению Христа -  это  значит  заставлять  их  вести  себя  подобно
идиотам, а в конечном счете - подобно дьяволам.  Примеров  этому  -  сколько
угодно.  Возьмите  старика  Толстого:  великий  человек,  намеренно  ставший
идиотом оттого, что он пытался  быть  больше,  чем  великим  человеком.  Или
вашего гнусного святого Франциска. - Он повернулся к  Барлепу.  -  Еще  один
идиот. Но уже на грани  превращения  в  дьявола.  Следующий  этап  -  монахи
Фиваиды. Они перешли грань.  Они  дошли  до  стадии  полного  превращения  в
дьяволов. Самоистязание, разрушение всего разумного, прекрасного и живого  -
такова была их программа. Они пытались следовать Иисусу и стать сверхлюдьми;
а  все,  что  им  удалось,  -  это  стать  воплощением   чисто   дьявольской
разрушительной  силы.  Веди  они  себя   естественно,   в   соответствии   с
инстинктами,  они  остались  бы  вполне  порядочными  людьми.  Но  нет,   им
обязательно хотелось  быть  больше,  чем  людьми.  В  результате  они  стали
дьяволами. Сначала идиотами, а потом дьяволами,  глупыми  дьяволами.  Фу!  -
Рэмпион скорчил гримасу и  с  отвращением  покачал  головой.  -  И  подумать
только, - возмущенно продолжал  он,  -  что  мир  кишит  подобными  тварями!
Конечно, они не заходят так далеко, как святой Антоний с  его  демонами  или
святой Франциск с его полуидиотами. Но по существу  они  такие  же.  Разница
только в  степени.  И  всех  их  извратило  одно:  все  они  старались  быть
сверхчеловечными. Сверхчеловечно религиозными, сверхчеловечно нравственными,
сверхчеловечно интеллектуальными и учеными, сверхчеловечно  работоспособными
и узкопрофессиональными,  сверхчеловечно  деловыми,  сверхчеловечно  алчными
стяжателями,   сверхчеловечно   развратными    донжуанами,    сверхчеловечно
рассудочными индивидуалистами даже в  любви.  Все  извращенцы.  Извращены  в
сторону добра или зла, в сторону духа или плоти, но всегда прочь  от  нормы,
всегда прочь от человечности. Мир -  это  убежище  извращенных  идиотов.  За
нашим столом их четверо. - Он, ухмыляясь, посмотрел  вокруг.  -  Извращенный
Иисусик. - Барлеп  всепрощающе  улыбнулся.  -  Извращенный  интеллектуальный
эстет.
     - Благодарю за комплимент, - сказал Филип.
     - ...Извращенный моралист. - Он повернулся к Спэндреллу.  -  Прямо-таки
маленький Ставрогин. Простите, Спэндрелл,  но  на  самом  деле  вы  -  самый
большой дурак из  всех.  -  Он  внимательно  посмотрел  ему  в  лицо.  -  Вы
улыбаетесь, как все трагические литературные герои, вместе взятые, но ничего
не выходит. Под вашей улыбкой так легко увидеть простодушного дзани.
     Спэндрелл откинул голову назад и беззвучно рассмеялся. Если бы он знал,
подумал он, если бы он знал... Но если бы он знал, разве он  считал  бы  его
меньшим дураком?
     - Смейтесь, смейтесь, дружище Достоевский. Но  разрешите  вам  сказать,
что идиотом следовало назвать вовсе не Мышкина, а Ставрогина. Он  неизмеримо
больший дурак и куда более извращен.
     - А к какому  виду  дураков  и  извращенцев  принадлежит  четвертый  из
сидящих за нашим столом? - спросил Филип.
     - В самом деле,  к  какому?  -  Рэмпион  покачал  головой.  Его  тонкие
шелковистые волосы развевались. Он  улыбнулся.  -  Извращенный  проповедник.
Извращенный Иеремия. Извращенный плакальщик над проклятым  старым  миром.  И
главное - извращенный болтун. - Он  встал.  -  А  посему  разрешите  с  вами
попрощаться, - сказал он.  -  Нельзя  было  говорить  так,  как  я:  так  не
по-человечески. Это возмутительно. Мне стыдно. Но все несчастье в том,  что,
когда громишь  нечеловеческое  и  недочеловеков,  невольно  сам  становишься
недочеловеком. Это все вы виноваты. - Он на  прощание  ухмыльнулся,  помахал
рукой и ушел.

     Когда Барлеп вернулся домой, Беатриса, как обычно, ждала его.  Сидя  на
полу у ее ног - такова была милая детская привычка, образовавшаяся у него за
последние несколько недель, -  и  прислонясь  к  колену  Беатрисы  маленькой
розовой тонзурой, окруженной темными кудрями, он прихлебывал горячее  молоко
и говорил о Рэмпионе. Удивительный человек, даже, пожалуй, великий  человек.
Великий ли? - усомнилась Беатриса. Она не любила, когда величие  приписывали
какому-либо живому человеку (умершие  люди  -  это  другое  дело:  они  были
мертвы), кроме самого Дениса. Назвать его великим было  бы  слишком  сильно,
ревниво упорствовала она. Ну что ж, пожалуй, не совсем. Но почти. Если бы не
его странная невосприимчивость к духовным ценностям, эта  предвзятость,  эта
частичная слепота. Его  точка  зрения  вполне  понятна.  Рэмпион  протестует
против того, что мы слишком далеко зашли в одном  направлении;  но  в  своем
протесте он заходит слишком далеко  в  противоположном  направлении.  Взять,
например,  его  неспособность  понять  святого   Франциска.   Какие   дикие,
отвратительные вещи говорит он о нем! Это непонятно и достойно сожаления.
     - А что он  говорит?