го лет жил  за  границей  и  знал  три
иностранных языка, потому, что у меня была слишком  любящая  мать,  а  отчим
пользовался влиянием в военных кругах, меня  против  моей  воли  перевели  в
контрразведку. Господь Бог решительно вознамерился проклясть меня.
     - Наоборот, он очень заботливо старался сохранить вашу жизнь, -  сказал
Филип.
     - Но я вовсе не хотел этого. Жизнь имела смысл лишь в том случае,  если
бы я  мог  сделать  что-нибудь  достойное,  предпочтительно  героическое,  в
крайнем случае трудное и рискованное. Вместо этого меня посадили на связь, а
потом на выслеживание шпионов. Из всех подлых и низких занятий...
     - Ну, в окопах было тоже далеко не так-то романтично.
     - Да, но там было опасно. Пребывание  в  окопах  требовало  мужества  и
выносливости. Охотник за шпионами находился в полной безопасности и не  имел
случая проявлять благородство или доблесть, тогда  как  случаев  предаваться
пороку... Эти тыловые города, и Париж, и порты - там только и было что спирт
да шлюхи.
     - Но ведь этих зол можно было избежать,  -  сказал  Филип.  От  природы
холодный, он без всякого труда проявлял воздержанность.
     - Но я не мог, - ответил Спэндрелл. - Особенно при тех обстоятельствах.
Я хотел совершить что-нибудь  достойное,  а  мне  помешали.  Поэтому  делать
совершенно обратное тому, что я хотел делать, стало для меня вопросом чести.
Вопросом чести - вы это понимаете?
     - Для меня это слишком тонко, - покачал головой Филип.
     - Попробуйте представить  себя  в  присутствии  человека,  которого  вы
уважаете и любите больше всех на свете, перед которым вы преклоняетесь.
     Филип кивнул. Но по существу, подумал он, он никогда ни  перед  кем  не
испытывал глубокого и безраздельного преклонения. Теоретически - да,  но  на
практике -  никогда,  во  всяком  случае,  никогда  настолько,  чтобы  стать
чьим-нибудь учеником или последователем. Он усваивал взгляды  других  людей,
даже их манеру жить, но в нем всегда  жило  убеждение,  что  эти  взгляды  и
манеры были на самом деле не его, что он с такой же легкостью  откажется  от
них, с какой он их перенял. И во всех тех случаях, когда была хоть  малейшая
опасность увлечься всерьез, он  упорно  сопротивлялся  -  сражался  за  свою
свободу или бежал.
     - Ваше чувство к нему переполняет вас, - продолжал Спэндрелл,  -  и  вы
направляетесь к нему с распростертыми объятиями,  предлагая  вашу  дружбу  и
преданность. А  он  вместо  всякого  ответа  засовывает  руки  в  карманы  и
поворачивается к вам спиной. Что вы станете делать?
     Филип рассмеялся.
     - Это нужно посмотреть в "Книге хорошего тона".
     - Вы сшибете его с ног. По крайней мере так поступил бы я. Это было  бы
для меня вопросом чести. И чем больше вы восторгались бы им, тем сильней  вы
бы ударили и с тем большим азартом плясали бы после этого  над  его  трупом.
Поэтому-то шлюхи и спирт были неизбежны для меня. Наоборот,  вопросом  чести
стало для меня никогда не избегать их.  Жизнь  во  Франции  была  похожа  на
жизнь, которую я вел до войны, только она была еще гнусней и бессмысленней и
в ней даже намека не было на какое-нибудь "искупление". И через  год  я  уже
отчаянно цеплялся за свой позор и  старался  избежать  смерти.  Говорю  вам,
Блаженный Августин был прав: мы спасены или прокляты заранее. Во  всем,  что
происходит, я вижу руку провидения.
     - Вздор это ваше провидение! - сказал Иллидж; но в наступившем молчании
он снова подумал: как странно,  как  бесконечно  невероятно,  что  он  сидит
здесь, распивая кларет, а за два столика  от  него  -  постоянный  секретарь
Британской академии, а позади него - старейший  судья  из  Верховного  суда.
Двадцать лет тому назад его шансы на то, чтобы сидеть под этим раззолоченным
потолком, равнялись одному против нескольких сот или даже тысяч миллионов. И
все-таки он сидит здесь. Он выпил еще глоток вина.
     А тем временем Филип вспоминал огромную вороную  лошадь:  она  мчалась,
брыкаясь, оскалив зубы, прижав уши к голове; и вдруг она  понесла,  таща  за
собой экипаж; и грохот колес, и его дикие вопли, и он прижимается к  крутому
откосу, карабкается, скользит и падает; и шум, и грохот, и  что-то  огромное
между ним и солнцем, и тяжелые копыта, и внезапная, все уничтожающая боль.
     А Уолтер среди того же молчания думал о том вечере,  когда  он  впервые
вошел в гостиную Люси Тэнтемаунт. "Все, что случается с человеком, неизбежно
похоже на него самого".

     - Но в чем ее тайна? - спросила Марджори. - Почему он сходит по  ней  с
ума? А ведь он сходит с ума. Буквально.
     - Никакой тут нет тайны, - сказала Элинор. Ей казалось  странным  вовсе
не то, что Уолтер обезумел от любви к Люси, а то, что ему когда-то нравилась
бедная Марджори. - В конце концов, - продолжала она, - Люси человек живой  и
интересный. К тому же, -  добавила  она,  вспоминая  комментарии  Филипа  по
поводу собаки, которую они задавили в Бомбее, - у нее дурная репутация.
     - Разве дурная репутация так привлекательна? - спросила Марджори, держа
чайник над чашкой.
     - Конечно. Раз  у  женщины  дурная  репутация,  значит,  она  доступна.
Благодарю, мне без сахара.
     -  Не  может  быть,  чтобы  мужчине  нравилось  быть  не   единственным
любовником, а одним из многих, - сказала Марджори, передавая ей чашку.
     - Возможно. Но когда мужчина знает, что у женщины  были  любовники,  он
сам начинает  надеяться.  "Другим  удалось,  значит,  и  мне  удастся".  Так
рассуждает мужчина. К тому же дурная репутация  заставляет  сразу  думать  о
женщине в определенном аспекте. Это возбуждает воображение. Когда встречаешь
Лолу Монтес, немедленно представляешь себе постель. О постелях  не  думаешь,
когда встречаешь Флоренс Найтингейл. Разве только о постели больного.
     Наступило молчание. Элинор думала, что  с  ее  стороны  очень  нехорошо
относиться к Марджори с таким безразличием.  Но  ничего  не  поделаешь.  Она
заставляла себя вспоминать, как ужасна была жизнь этой  несчастной  женщины,
сначала с мужем,  теперь  с  Уолтером.  Просто  ужасна!  Но  эти  немыслимые
позвякивающие серьги из поддельного нефрита! А ее голос, а ее манеры...
     - Неужели мужчины так легко идут на приманку? И на такую дешевую? Такие
мужчины, как Уолтер? Как Уолтер? - повторила она. - Как могут  мужчины  быть
такими... такими...
     - Свиньями? - докончила Элинор. - Как видите, могут. Хотя это  довольно
странно. - "А может быть, - подумала она, - было бы  лучше,  если  бы  Филип
больше походил на  свинью  и  меньше  на  рака-отшельника?  Свиньи  ближе  к
человеку - какими бы свиньями они ни были, они все-таки  ближе  к  человеку.
Тогда как раки-отшельники изо всех сил стараются быть моллюсками".
     Марджори покачала головой и вздохнула.
     - Непонятно, - сказала она с убеждением, показавшимся  Элинор  довольно
смешным. "Интересно, какого мнения эта женщина о  самой  себе?"  -  подумала
Элинор. Но Марджори была  высокого  мнения  не  о  себе,  а  о  добродетели.
Воспитание приучило ее считать уродливыми порок и животную природу человека,
прекрасными - добродетель и духовное начало.  Холодная  по  натуре,  она  не
понимала чувственности.  То,  что  Уолтер  неожиданно  превратился  из  того
Уолтера, каким она его знала, в "свинью", по выражению Элинор,  казалось  ей
непонятным вовсе не потому, что  она  была  высокого  мнения  о  собственной
привлекательности.
     - К тому же не забывайте, - сказала  Элинор,  -  что,  с  точки  зрения
мужчин, подобных Уолтеру, Люси имеет еще одно преимущество:  она  женщина  с
темпераментом мужчины. Мужчины  умеют  получать  удовольствие  от  случайных
встреч. Женщины в большинстве своем этого не  умеют:  им  нужно  любить.  Им
необходимо что-то переживать. Без этого они не могут. Но есть другие женщины
- их немного, и Люси -  одна  из  них.  Она  по-мужски  безразлична.  У  нее
чувственность существует независимо от души.
     - Какой кошмар!
     Элинор заметила, как вздрогнула Марджори, и у нее немедленно  появилась
потребность противоречить ей.
     - Вы думаете? А по-моему, этой способности можно  позавидовать.  -  Она
рассмеялась. Ее цинизм глубоко шокировал Марджори. - Для  такого  робкого  и
застенчивого мальчика, как  Уолтер,  в  этой  беззастенчивости  должно  быть
что-то волнующее. По темпераменту она  полная  противоположность  ему.  Люси
беспечна, неразборчива  в  средствах,  своевольна,  бесстыдна.  Я  прекрасно
понимаю, что она могла вскружить ему голову.  -  Она  подумала  об  Эверарде
Уэбли. - Сила всегда привлекательна.  Особенно  если  сам  человек  слаб,  а
Уолтер именно таков. Люси - это, безусловно, сила. Вам лично этот  род  силы
может не нравиться. - Ей самой  не  очень  нравилось  энергичное  честолюбие
Уэбли. - Но нельзя не восхищаться силой как таковой. Это  как  Ниагара.  Она
прекрасна, хотя вы, пожалуй, не хотели бы оказаться на  ее  пути.  Разрешите
мне взять еще хлеба с маслом.  -  Она  намазала  себе  ломтик.  Марджори  из
вежливости тоже взяла кусочек.  -  Замечательный  черный  хлеб,  -  заметила
Элинор. Про себя она удивлялась, как мог Уолтер  жить  с  женщиной,  которая
оттопыривает мизинец, держа чашку, откусывает  такие  крошечные  кусочки  от
ломтя хлеба и жует одними передними зубами, точно морская свинка, как  будто
процесс еды был сам по себе чем-то неизящным и унизительным.
     - А что же, по-вашему, следует делать мне?  -  наконец  заставила  себя
спросить Марджори.
     - Что вы можете сделать? - пожала плечами Элинор. - Ждите и  надейтесь,
что он вернется, когда получит свое и пресытится.
     Это было очевидно; но Марджори считала, что со стороны Элинор  жестоко,
бестактно и нечутко говорить подобные вещи.

     В Лондоне Куорлзы временно поселились  в  одной  из  бывших  конюшен  в
районе Бельгравии. У входа в тупик была  арка.  За  аркой  начинался  тупик:
слева высокая оштукатуренная стена сливочного цвета  -  глухая,  потому  что
обитатели Бельгравии не желали ничего знать о жалкой  домашней  жизни  своих
слуг. Справа - длинный ряд низких конюшен с одноэтажной  жилой  надстройкой;
теперь эти помещения были  населены  огромными  "даймлерами"  и  семьями  их
водителей. Тупик упирался в  стену,  позади  которой  виднелись  развесистые
платаны аристократических садов. Парадное Куорлзов находилось  в  тени  этой
стены. Расположенный между садами и редко населенными конюшнями,  домик  был
очень тихим. Только въезжавшие и выезжавшие лимузины и детский плач  изредка
нарушали тишину.
     "К счастью, - заметил как-то Филип,  -  богатые  могут  позволить  себе
роскошь приобретать бесшумные машины. А в  двигателях  внутреннего  сгорания
есть что-то способствующее уменьшению рождаемости. Вы слыхали  когда-нибудь,
чтоб у шофера было восемь человек детей?"
     Помещения для конюхов и стойла были превращены при перестройке  в  одну
просторную комнату. Две ширмы разделяли ее на три части. За ширмой справа от
входа было нечто вроде гостиной - кресла и диван вокруг  камина.  За  ширмой
слева стоял обеденный стол; там же  была  дверь  в  маленькую  кухню.  Узкая
лестница в противоположном от входа конце комнаты  вела  в  спальни.  Желтые
кретоновые занавески имитировали свет солнца, никогда  не  заглядывавшего  в
выходившее на север окно. Повсюду были  книги.  Над  камином  висел  портрет
Элинор-девушки, написанный стариком Бидлэйком.
     Филип лежал на диване с книгой в руке. Он читал:

     Большой  интерес  представляют  наблюдения  м-ра   Тейта   Регана   над
карликовыми паразитическими самцами трех видов рыб из семейства Ceratividae.
У полярного вида Ceratias holbolli самка длиной около восьми дюймов носит на
брюшной поверхности двух  самцов  длиной  около  двух  с  половиной  дюймов.
Ротовое отверстие карликового самца постоянно прикреплено к  соску  на  коже
самки: кровеносные сосуды самца и  самки  сообщаются.  У  самца  отсутствуют
зубы; рот ему не нужен; пищеварительный канал дегенерирует.  У  Photocarynus
spiniceps самка длиной около двух с половиной  дюймов  носит  самца,  размер
которого не превышает  полудюйма,  на  верхней  части  головы  перед  правым
глазом. У Edriolychnus schmidti размеры примерно такие же, как у только  что
описанного вида; самка носит карликового самца в перевернутом  положении  на
внутренней стороне жаберных крышек.

     Филип отложил книгу и достал из внутреннего кармана записную  книжку  и
вечное перо. Он написал:

     Самки рыб из  семейства  Ceratividae  носят  карликовых  паразитических
самцов прикрепленными к своим телам.  Сравнение  напрашивается  само  собой,
когда мой Уолтер устремляется к своей Люси. Не описать ли сцену в аквариуме?
Они  приходят  со  знакомым  натуралистом,  который  показывает   им   самок
Ceratividae и их супругов. Полумрак: рыбы, прекрасный фон.

     Он собирался отложить дневник, когда в голову ему пришла  новая  мысль.
Он снова открыл дневник.

     Пусть это будет аквариум в Монако. Описать Монте-Карло  и  всю  Ривьеру
как океан с глубоководными чудищами.

     Он закурил сигарету и снова погрузился в чтение. В дверь постучали.  Он
встал и открыл: это была Элинор.
     - Ну и денек! - Она бросилась в кресло.
     - А что нового у Марджори? - спросил он.
     - Нового? - вздохнула она, снимая шляпу. - Ничего. Несчастная  женщина!
Она все такая же жуткая. Но мне искренне жаль ее.
     - А что ты ей посоветовала?
     - Ничего. Что она может сделать? А как Уолтер? - спросила  она  в  свою
очередь. - Удалось тебе его пробрать с перцем?
     - Боюсь, что с перцем у меня слабовато.  Но  мне  удалось  убедить  его
переехать с Марджори в Чэмфорд.
     - Ах, удалось? Это уже много.
     - Не так много, как ты думаешь. Никто не стоял мне  поперек  дороги.  В
субботу Люси уезжает в Париж.
     - Будем надеяться, что она пробудет там долго. Бедный Уолтер!
     - Да, бедный Уолтер!  Но  я  должен  рассказать  тебе  о  рыбах.  -  Он
рассказал.  -  Когда-нибудь,  -  закончил  он,  -   я   напишу   современный
"Бестиарий". Как это поучительно! Но ты мне ничего не сказала об Эверарде. Я
совсем забыл, что ты с ним виделась.
     - Я так и знала, что ты забудешь, - с горечью ответила она.
     - Ты знала? Не понимаю почему.
     - Я так и знала, что ты не поймешь.
     - Сдаюсь, - сказал Филип с насмешливым смирением.
     Наступило молчание.
     -  Эверард  в  меня   влюблен,   -   сказала   наконец   Элинор   самым
невыразительным и обыденным тоном, не глядя на мужа.
     - Разве это новость? - спросил Филип. -  Он,  кажется,  твой  давнишний
поклонник.
     - Но это серьезно, - продолжала Элинор. - Вполне серьезно. - Она  жадно
ждала его ответа. Ответ последовал после небольшой паузы:
     - Это уже менее забавно.
     "Менее забавно". Неужели он не понимает? Ведь  он  же  не  дурак!  Или,
может быть, он понимает и только притворяется, что не понимает; может  быть,
он втайне даже рад этой истории с  Эверардом?  Или  безразличие  делает  его
слепым? Чего человек сам не чувствует, того он никогда не поймет.  Филип  не
понимал ее, потому что он не чувствовал так, как  чувствовала  она.  Он  был
непоколебимо уверен, что все люди такие же тепловатые, как он сам.
     - Но он нравится мне, - сказала она вслух,  делая  последнюю  отчаянную
попытку вызвать в нем хотя бы подобие живого интереса  к  ней.  Если  бы  он
начал ревновать, или грустить, или возмущаться, как счастлива была  бы  она,
как благодарна ему! - Очень нравится, - продолжала она. - В нем есть  что-то
необыкновенно  привлекательное.  То,   что   он   такой   страстный,   такой
необузданный...
     Филип рассмеялся.
     - О да, неотразимый пещерный человек!
     Элинор с легким вздохом встала, взяла шляпу и сумочку  и,  перегнувшись
через спинку кресла, поцеловала своего мужа в лоб,  точно  прощаясь  с  ним;
потом отвернулась и, не говоря ни слова, пошла наверх в спальню.
     Филип снова принялся за книгу:

     Bonellia viridis - зеленый  червь,  встречающийся  в  средиземноморском
ареале. Тело самки - со сливу; оно имеет похожий на струну,  раздвоенный  на
конце, очень чувствительный к прикосновению хоботок длиной  до  двух  футов.
Самец же - микроскопический; он живет в том, что  можно  назвать  влагалищем
(видоизмененный нефридий) самки. У него нет  рта;  он  живет  паразитически,
поглощая питательные вещества покрытой ворсинками поверхностью своего тела.

     Филип спрашивал  себя,  не  следует  ли  ему  пойти  наверх  и  сказать
что-нибудь Элинор. Он был уверен, что на самом деле она не  любит  Эверарда.
Но, может быть, ему не следует относиться к этому так спокойно? Она казалась
несколько расстроенной. Может быть, она ожидала, что он скажет ей, как он ее
любит, каким несчастным он был бы, если бы она разлюбила  его?  Но  как  раз
это-то было почти невозможно сказать.  В  конце  концов  он  решил  не  идти
наверх. Он подождет, он отложит это до следующего  раза.  И  он  снова  стал
читать о Bonellia viridis.

XXII

     Из записной книжки Филипа Куорлза

     Сегодня у Люси Тэнтемаунт мною овладела очень странная ассоциация идей.
Люси, по  обыкновению,  была  как  французский  флаг:  синева  под  глазами,
ярко-красный рот, а все остальное - мертвенно-бледное на фоне блестящих, как
металл, черных волос. Я сказал что-то смешное. Она захохотала, открывая рот,
и ее язык и десны  были  настолько  бледней  ее  накрашенных  губ,  что  они
казались (и у меня от ужаса  и  удивления  пробежали  по  коже  мурашки)  по
контрасту совершенно бескровными и белыми. И вдруг, без всякого перехода,  я
оказался  перед  священными  крокодилами  в  дворцовых  садах  Джайпура,   и
проводникиндус бросал им куски мяса, и пасть  животных  была  изнутри  почти
белая, точно обитая лакированной козлиной кожей  кремового  цвета.  Вот  так
работает наше сознание! А мы еще  хвастаемся  своим  интеллектом.  М-да!  Но
какая  это  находка  для  моего  романа!  С  этого  я  и  начну  книгу.  Мой
уолтероподобный герой говорит своей люсиподобной сирене что-нибудь смешное и
немедленно, к своему ужасу (что не мешает ему  по-прежнему,  а  может  быть,
Даже еще  больше,  желать  ее,  только  в  желании  его  появляется  оттенок
извращенности), видит тех отталкивающих крокодилов, которых он  рассматривал
в Индии месяц тому назад. Таким образом, я убиваю сразу двух зайцев:  тут  и
гротеск и фантастика, ^оскребите налет обыденности, который накладывает наша
привычка, - и  все  покажется  неправдоподобным.  Каждый  предмет  и  каждое
событие содержит в себе бесконечные глубины. Любая вещь есть не то, чем  она
кажется, или, вернее, она похожа одновременно на миллион других  вещей.  Вся
Индия, как кинофильм, проносится в его мозгу, пока она хохочет и  показывает
- она, любимая, желанная, прекрасная, -  свои  жутко  бескровные  крокодильи
десны и небо.

     Литература  должна  быть  как  музыка.  Не  так,  как  у   символистов,
подчинявших звуку смысл. (Pleuvent les bleus baisers des  astres  taciturnes
{Плачут голубые  поцелуи  молчаливых  светил  (фр.).}.  Бессмысленный  набор
слов.) Но в большем масштабе, в композиции.  Продумать  Бетховена.  Перемены
настроений, резкие переходы (например, чередование величественности и  шутки
в первой части b-dur'ного квартета. Комическое, неожиданно  проскальзывающее
среди  потрясающей  трагической   торжественности   в   скерцо   c'moll'ного
квартета). Еще интересней модуляции, переходы  не  из  одной  тональности  в
другую, а из одного настроения в другое. Тему формулируют, затем  развивают,
изменяют ее форму, незаметно искажают,  и  в  конце  концов  она  становится
совсем другой, хотя все же в ней  можно  узнать  прежнюю  тему.  Еще  дальше
заходит это в вариациях. Взять, например, эти невероятные вариации Диабелли.
Целая гамма мыслей и  чувств,  но  все  они  органически  связаны  с  глупым
мотивчиком вальса. Дать это в романе. Как? Резкие переходы сделать нетрудно.
Нужно только достаточно мно