- Принято  говорить,  что  порок  преклоняется  перед  добродетелью,  -
неугомонно продолжал Джон Бидлэйк. - Но теперь  все  позволено  -  моральное
лицемерие  нам  больше  не  нужно.  Осталось   лицемерие   интеллектуальное.
Преклонение филистеров перед искусством - так, что  ли?  Посмотрите-ка,  как
они преклоняются - постные рожи и благоговейное молчание!
     - Вы должны быть благодарны за то,  что  их  преклонение  перед  _вами_
выражается в гинеях, - сказала леди Эдвард. - А теперь извольте молчать.
     Бидлэйк с комическим ужасом прикрыл ладонью  рот.  Толли  сладострастно
взмахивал руками; Понджилеони дул; скрипачи пиликали. А Бах, поэт, размышлял
об истине и красоте.
     Слезы подступали к  глазам  Фанни  Логан.  Ее  легко  было  растрогать,
особенно музыкой; а  когда  она  испытывала  какое-нибудь  чувство,  она  не
старалась подавить его, но всем  существом  отдавалась  ему.  Как  прекрасна
музыка, как печальна и в то же время как успокоительна! Она чувствовала, как
музыка  претворяется  в  чудесное   ощущение,   незаметно,   но   настойчиво
наполняющее все извилины ее существа. Все ее тело вздрагивало и покачивалось
в такт мелодии. Она думала о своем покойном муже; поток музыки  приносил  ей
воспоминания о нем, о милом, милом Эрике; с тех пор прошло почти  два  года;
он умер таким молодым! Слезы потекли быстрей. Она  отерла  их.  Музыка  была
бесконечно печальна, но в то  же  время  она  утешала.  Она  принимала  все:
преждевременную смерть бедняжки Эрика, его болезнь, его  нежелание  умирать;
она принимала все. Она выражала всю печаль мира, но из  глубин  этой  печали
она утверждала - спокойно, примиренно, - что все правильно,  все  идет  так,
как нужно. За пределами печали  простиралось  более  широкое,  более  полное
блаженство. Слезы струились из глаз миссис Логан; но,  несмотря  на  печаль,
это были блаженные слезы. Ей хотелось поделиться своими чувствами с дочерью.
Но Полли сидела в другом ряду. Миссис Логан видела за два ряда  от  себя  ее
затылок и ее тонкую шею с ниткой жемчуга, которую  милый  Эрик  подарил  ей,
когда ей исполнилось восемнадцать лет, за несколько месяцев до своей смерти.
И вдруг, словно почувствовав на себе взгляд матери, словно догадавшись о  ее
переживаниях, Полли обернулась и с улыбкой  взглянула  на  нее.  Грустное  и
музыкальное блаженство миссис Логан стало теперь полным.
     Но  не  только  глаза  матери  смотрели   в   сторону   Полли.   Удобно
расположившись немного сбоку и позади нее, Хьюго Брокл восторженно изучал ее
профиль. Как она очаровательна! Он размышлял,  хватит  ли  у  него  смелости
сказать ей, что в детстве они  играли  вместе  в  Кенсингтонском  парке.  Он
подойдет к ней после музыки и скажет: "А знаете, мы были  представлены  друг
другу в детских колясочках".  Или,  чтобы  проявить  еще  более  неожиданное
остроумие: "Вы - та самая особа, которая стукнула меня по голове ракеткой".
     Взгляд Джона Бидлэйка, беспокойно  блуждавший  по  комнате,  неожиданно
натолкнулся на Мэри Беттертон. Да, это чудовище - Мэри Беттертон! Он опустил
руку, он  потрогал  дерево  кресла.  Когда  Джон  Бидлэйк  видел  что-нибудь
неприятное, он всегда чувствовал себя спокойней, потрогав  дерево.  Конечно,
он не верил в Бога; он любил рассказывать анекдоты о священниках. Но дерево,
дерево - в этом что-то есть... И подумать только, что он был влюблен в  нее,
безумно влюблен, двадцать, двадцать два - он боялся вспомнить,  сколько  лет
тому назад. Какая старая, какая отвратительная толстуха! Он  снова  потрогал
ножку кресла. Он отвернулся и попробовал думать о чем-нибудь другом,  только
не о Мэри Беттертон. Но воспоминания о том времени, когда Мэри была  молода,
преследовали его. Тогда он еще ездил верхом.  Перед  ним  возник  образ  его
самого на черном коне и Мэри - на  гнедом.  В  те  дни  они  часто  выезжали
вместе. Он писал тогда третью и лучшую картину из серии "Купальщицы".  Какая
картина, черт возьми! Даже в то время Мэри, с точки зрения  некоторых,  была
слишком полна. Он этого  не  находил:  полнота  всегда  нравилась  ему.  Эти
современные женщины, старающиеся быть похожими на  водосточные  трубы...  Он
снова взглянул на нее и вздрогнул. Он  ненавидел  ее  за  то,  что  она  так
отвратительна, за то, что она была когда-то так  прелестна.  А  ведь  он  на
добрых двадцать лет старше ее!

III

     Двумя этажами выше, между piano nobile {Бельэтаж (ит.).}  и  мансардами
прислуги, лорд Эдвард Тэнтемаунт  работал  у  себя  в  лаборатории.  Младшие
сыновья Тэнтемаунтов обычно шли в армию. Но так как наследник  был  калекой,
отец предназначил лорда Эдварда  к  политической  карьере,  которую  старшие
сыновья по традиции начинали в палате общин и  величественно  заканчивали  в
палате лордов. Едва лорд Эдвард достиг  совершеннолетия,  как  на  руки  ему
свалились избиратели, о которых он обязан был заботиться. Он заботился о них
не за страх, а за совесть. Но до чего он не любил произносить речи! А  когда
встречаешься с потенциальным избирателем, что  следует  ему  сказать?  И  он
никак не мог запомнить основных пунктов программы консервативной  партии,  а
тем  более  -  проникнуться  к  ним  энтузиазмом.  Решительно,  политическая
деятельность не была его призванием.
     "Ну а чем бы ты _хотел_ заняться?" - спрашивал его отец.
     Но  вся  беда  была  в  том,  что  лорд  Эдвард  сам  этого  не   знал.
Единственное, что  доставляло  ему  истинное  удовольствие,  было  посещение
концертов. Но ведь нельзя же  всю  жизнь  только  и  делать,  что  ходить  в
концерты! Четвертый маркиз не  мог  скрыть  своего  гнева  и  разочарования.
"Мальчишка - кретин", - говорил он, и сам лорд Эдвард готов был  согласиться
с ним. Он был никчемным неудачником; в мире не было для него  места.  Бывали
минуты, когда он думал о самоубийстве. "Если  бы  он  хоть  начал  прожигать
жизнь!" - жаловался его отец. Но к прожиганию жизни  юноша  был  еще  меньше
склонен, чем к занятиям политикой. "Даже спортом не интересуется", -  гласил
следующий пункт обвинительного приговора. Это была правда.
     Избиение  птиц,  даже  в  обществе  принца  Уэльского,  решительно   не
привлекало лорда Эдварда:  он  не  ощущал  ничего,  кроме  разве  некоторого
отвращения. Он предпочитал сидеть дома и  читать,  рассеянно,  неразборчиво,
всего понемногу. Но даже чтение не удовлетворяло  его.  Главное  достоинство
этого занятия состоит в том, что оно занимает ум и помогает  убивать  время.
Но какой в этом толк? Убивать время с  помощью  книги  немногим  лучше,  чем
убивать фазанов и время с помощью ружья. Он мог  бы  предаваться  чтению  до
конца своих дней, но,этим он все равно ничего бы не достиг.
     Вечером 18 апреля 1887 года он сидел в  библиотеке  Тэнтемаунт-Хауса  и
размышлял о том, стоит ли вообще жить и как лучше умереть  -  утопиться  или
застрелиться? В этот день "Тайме" опубликовала  подложное  письмо  Парнелла,
якобы санкционировавшее убийство в Феникс-Парке. Четвертый маркиз  с  самого
завтрака пребывал в волнении, едва не доведшем его до апоплексии.  В  клубах
только и говорили, что об  этом  письме.  "Вероятно,  это  очень  важно",  -
говорил сам себе лорд Эдвард. Но он не мог заинтересоваться ни парнелловским
движением, ни убийствами. Послушав, что  говорят  об  этом  в  клубе,  он  в
отчаянии отправился  домой.  Дверь  библиотеки  была  открыта.  Он  вошел  и
бросился  в  кресло,  чувствуя   себя   совершенно   разбитым,   как   после
тридцатимильной прогулки.  "Я,  наверно,  идиот",  -  уверял  он  сам  себя,
размышляя о политическом энтузиазме других и о собственном  безразличии.  Он
был слишком скромен, чтобы считать идиотами всех остальных.  "Я  безнадежен,
безнадежен".
     Он громко застонал, и  его  стон  зловеще  прозвучал  в  ученой  тишине
большой библиотеки. Смерть, конец всему; река, револьвер... Время шло.  Лорд
Эдвард понял, что даже о смерти он не может думать связно и последовательно:
даже смерть скучна. На столе около него лежал  последний  номер  "Куотерли".
Может быть, это окажется менее скучным, чем  смерть?  Он  взял  его,  открыл
наудачу и принялся читать абзац из середины статьи о каком-то Клоде Бернаре.
До тех пор он никогда не слыхал  о  Клоде  Бернаре.  Наверное,  какой-нибудь
француз. "Интересно, - думал он, -  что  это  такое  -  гликогенная  функция
печени? Видимо, что-то ученое". Он пробежал глазами страницу. В одном  месте
стояли кавычки: это была цитата из сочинений Клода Бернара.

     "Живое существо не является исключением из  великой  гармонии  природы,
которая заставляет вещи применяться  одна  к  другой;  оно  не  противоречит
великим космическим силам и не вступает с ними в  борьбу.  Напротив:  оно  -
лишь один из голосов в хоре всех вещей, и жизнь какого-нибудь животного есть
лишь частица общей жизни вселенной".

     Сначала он  рассеянно  пробежал  эти  слова,  затем  перечел  их  более
внимательно, затем перечел еще несколько раз со все возрастающим  интересом.
"Жизнь животного  есть  лишь  частица  общей  жизни  вселенной".  А  как  же
самоубийство? Частица вселенной, разрушающая сама себя? Нет, не разрушающая:
она не могла бы разрушить себя, даже если бы  попыталась  это  сделать.  Она
просто изменит форму своего бытия. Изменит... Кусочки  животных  и  растений
становятся человеческими существами.  То,  что  было  некогда  задней  ногой
барана и листьями шпината, станет  частью  руки,  которая  написала,  частью
мозга, который задумал медленные ритмы симфонии  "Юпитер".  А  потом  настал
день, когда тридцать  шесть  лет  удовольствий,  страданий,  голода,  любви,
мыслей,  музыки  вместе  с  бесчисленными  неосуществленными   возможностями
мелодии и  гармонии  удобрили  неведомый  уголок  венского  кладбища,  чтобы
превратиться в траву и одуванчики, которые в  свою  очередь  превратились  в
баранов, чьи задние ноги в свою очередь превратились  в  других  музыкантов,
чьи тела в свою очередь... Все это очень просто, но для  лорда  Эдварда  это
было откровением. Неожиданно,  в  первый  раз  в  жизни  он  понял,  что  он
составляет единое целое с миром. Эта идея потрясла его; он встал с кресла  и
принялся взволнованно ходить взад и вперед по комнате.  В  сознании  у  него
царил хаос, но мысли его  были  яркими  и  стремительными,  а  не  тусклыми,
туманными и ленивыми, как всегда.
     "Может быть, когда я был в  Вене  в  прошлом  году,  я  поглотил  часть
субстанции Моцарта. Может быть, со шницелем по-венски, или с  сосиской,  или
даже со стаканом пива. Приобщение,  физическое  приобщение.  Или  тогда,  на
замечательном исполнении "Волшебной  флейты",  -  тоже  приобщение,  другого
рода, а может быть, на самом деле такое  же.  Пресуществление,  каннибализм,
химия. В конце концов все сводится к химии. Бараньи ноги и шпинат... все это
химия. Водород, кислород... Ну а еще что? Господи, как  ужасно,  как  ужасно
ничего не знать! Все те годы в Итоне. Какой от них  толк?  Латинские  стихи.
Чего ради? En! distenta ferunt perpingues  ubera  vaccae  {"Станет  обильный
удой давать тучное вымя коровы" (лат.) - строка из Горация.}. Почему меня не
учили чему-нибудь дельному? "...Голос в хоре всех вещей"...  Все  это  точно
музыка. Гармония, и  контрапункт,  и  модуляция.  Но  нужно  уметь  слушать.
Китайская музыка... мы ничего в ней не понимаем. Хор всех  вещей;  благодаря
Итону он для меня китайская музыка. Гликогенная функция печени...  для  меня
это все равно что на языке банту: так же непонятно. Как  унизительно!  Но  я
могу научиться, я _научусь_, научусь..."
     Лорд Эдвард пришел в необыкновенное возбуждение, никогда в жизни он  не
чувствовал себя таким счастливым.
     Вечером он сказал отцу, что не намеревается выставлять свою кандидатуру
в  парламент.  Старый  джентльмен,  еще  не  оправившийся   после   утренних
разоблачений  относительно  Парнелла,  пришел  в  бешенство.   Лорд   Эдвард
оставался невозмутимым; он твердо решил.  На  следующий  день  он  послал  в
газету объявление о том, что ищет учителя. Весной следующего года он работал
в Берлине у Дюбуа-Реймона.
     С тех пор прошло сорок лет. Исследования в  области  осмоса,  косвенным
образом  доставившие  ему  жену,  доставили  ему  также  репутацию  крупного
ученого. Его работа  об  ассимиляции  и  росте  считалась  классической.  Но
большой теоретический трактат по физической биологии, создание  которого  он
считал  главной  задачей  своей  жизни,  был   еще   не   закончен.   "Жизнь
какого-нибудь животного есть лишь  частица  общей  жизни  вселенной".  Слова
Клода Бернара, некогда вдохновившие его, были основной темой всех его работ.
Книга, над которой он трудился все эти годы,  будет  лишь  статистической  и
математической иллюстрацией к этим словам.
     Наверху, в лаборатории, рабочий  день  только  начинался:  лорд  Эдвард
предпочитал работать ночью.  Днем  слишком  шумно.  Позавтракав  в  половине
второго, он прогуливался час-другой;  вернувшись,  он  читал  или  писал  до
восьми часов. После ленча, с девяти или с половины десятого,  он  вместе  со
своим ассистентом проводил опыты, по окончании которых  они  усаживались  за
работу над книгой или обсуждали ее  основные  положения.  В  час  ночи  лорд
Эдвард ужинал, а между четырьмя и пятью ложился спать.
     Обрывки b-moll'ной сюиты еле слышно доносились из  зала.  Двое  мужчин,
работавших в лаборатории, были слишком заняты, чтобы  обращать  внимание  на
музыку.
     - Пинцет, - сказал лорд Эдвард своему ассистенту.  У  него  был  низкий
голос, нечеткий и как бы лишенный определенных очертаний. "Меховой голос", -
как говорила его дочь Люси, когда была маленькой.
     Иллидж протянул ему тонкий  блестящий  инструмент.  Лорд  Эдвард  издал
низкий звук, означавший благодарность, и поднес пинцет  к  анестезированному
тритону,  распластанному  на  миниатюрном  операционном  столе.  Критический
взгляд Иллиджа выразил одобрение. Старик работал изумительно четко. Ловкость
сэра Эдварда всегда  поражала  Иллиджа.  Никто  не  поверил  бы,  что  такое
громоздкое и неуклюжее существо, как Старик, может  быть  таким  аккуратным.
Его большие  руки  умели  проделывать  тончайшие  операции  -  приятно  было
смотреть на них.
     - Готово!  -  сказал  сэр  Эдвард  и  выпрямился  настолько,  насколько
позволяла ему согнутая ревматизмом спина. -  Я  думаю,  так  правильно.  Как
по-вашему?
     Иллидж кивнул.
     - Совершенно правильно, - сказал  он.  Иллидж  говорил  с  ланкаширским
акцентом, отнюдь не свойственным воспитанникам  старинных  аристократических
школ. Он был рыжий человек, невысокого  роста,  с  мальчишеским  веснушчатым
лицом.
     Тритон начал пробуждаться. Иллидж перенес его в банку. У  животного  не
было хвоста: хвост был отрезан восемь дней тому  назад,  а  сегодня  вечером
небольшой отросток регенерировавшей ткани, из которого нормально должен  был
развиться хвост, был пересажен на место ампутированной правой передней лапы.
Как будет вести себя отросток на новом месте? Превратится ли он  в  переднюю
лапу или из него вырастет неуместный хвост?  Первый  опыт  был  поставлен  с
только что образовавшимся зачатком хвоста: из него выросла лапа. В следующий
раз отросток пересадили лишь тогда, когда он достиг  значительных  размеров.
Войдя слишком в роль хвоста, он не сумел примениться  к  новым  условиям:  в
результате  получилось  чудовище  с  хвостом  вместо   ноги.   Сегодня   они
экспериментировали с отростком промежуточного возраста.
     Лорд Эдвард достал из кармана трубку и принялся набивать ее,  задумчиво
поглядывая на тритона.
     - Интересно, что получится на этот раз, -  сказал  он  низким,  неясным
голосом. - Мне кажется, мы находимся на границе между... -  Он  не  закончил
фразу: он всегда с трудом  находил  слова  для  выражения  своих  мыслей.  -
Зачатку предстоит трудный выбор.
     - Быть или не  быть,  -  насмешливо  сказал  Иллидж  и  захохотал;  но,
заметив, что лорд  Эдвард  не  проявляет  никаких  признаков  веселости,  он
перестал  смеяться.  Опять  дал  маху!  Он  рассердился  на  самого  себя  и
совершенно непоследовательно - на Старика.
     Лорд Эдвард набил трубку.
     - Хвост становится ногой, - задумчиво сказал он. - В чем механизм этого
явления? Химические особенности окружающих?.. Кровь здесь, очевидно, ни  при
чем. Или, по-вашему, это имеет какое-нибудь отношение к ионизации?  Конечно,
она различна в разных частях тела. Хотя почему мы все не  разрастаемся,  как
раковые опухоли. Образование форм в процессе роста -  очень  странная  вещь,
когда об этом подумаешь. Очень таинственно и... - Его слова перешли в низкое
глухое бормотание.
     Иллидж слушал неодобрительно. Когда Старик  принимается  рассуждать  об
основных вопросах биологии, никогда не знаешь, чем он  кончит.  С  таким  же
успехом он мог бы говорить о Боге. От таких разговоров  краснеешь.  На  этот
раз он решил не допускать ничего подобного. Он начал самым бодрым, обыденным
голосом:
     - Теперь нам нужно заняться нервной системой и посмотреть, не влияет ли
она на прививку. Предположите,  например,  что  мы  вырежем  часть  спинного
хребта...
     Но лорд Эдвард не слушал. Он вынул трубку  изо  рта,  поднял  голову  и
склонил ее немного набок. Он хмурился, словно стараясь уловить  и  вспомнить
что-то. Он поднял руку, жестом приказывая замолчать. Иллидж  остановился  на
полуслове и тоже прислушался. Узор мелодии чуть заметно вырисовался на  фоне
тишины.
     - Бах? - прошептал сэр Эдвард.
     Понджилеони дул в флейту, безымянные скрипачи  водили  смычками,  и  от
этого вибрировал воздух в большом зале, вибрировали стекла выходивших в него
окон; передаваясь дальше, эти вибрации вызвали сотрясение воздуха в  комнате
сэра Эдварда, на другом конце дома. Сотрясаясь,  воздух  ударял  о  membrana
tympani {Барабанная перепонка (лат.).} сэра Эдварда; взаимосвязанные malleus
{Молоточек (лат.).}, incus {Наковальня (лат.).} и стремя пришли в движение и
в свою очередь привели в движение перепонку овального  отверстия  и  подняли
микроскопическую бурю в жидкости лабиринта. Ворсинки, которыми  оканчивается
слуховой  нерв,  заколебались,  как  водоросли  в  бурном  море;  целый  ряд
непонятных чудес произошел в мозгу, и  лорд  Эдвард  восторженно  прошептал:
"Бах". Он блаженно улыбнулся, его глаза загорелись. Молодая девушка  пела  в
одиночестве   под   плывущими   облаками.   А   потом    начал    размышлять
облачно-одинокий философ.
     - Пойдем вниз, послушаем, - сказал лорд Эдвард. Он встал. -  Идемте,  -
сказал он. - Работа подождет. Такие вещи слышишь не каждый день.
     - А как насчет костюма? - с сомнением сказал Иллидж. -  Не  могу  же  я
сойти вниз в таком виде. - Он посмотрел на свой костюм.
     Даже когда он был новым, это был дешевый костюм. От возраста он не стал
лучше.
     - Ну, какие пустяки. - Собака, почуявшая  дичь,  вряд  ли  проявила  бы
больше рвения, чем лорд Эдвард при звуке флейты Понджилеони. Он взял  своего
ассистента под руку и потащил его из лаборатории. Потом по коридору  и  вниз
по лестнице. - Это всего  только  маленький  раут,  -  продолжал  он.  -  Я,
кажется, вспоминаю, что жена мне говорила... Совсем  по-домашнему.  И  кроме
того, - добавил он, придумывая новые оправдания для своей жадности к музыке,
- мы можем проскользнуть незаметно... Никто не обратит внимания.
     Иллидж все еще колебался.
     - Боюсь, что это не такой уж  маленький  раут,  -  начал  он,  вспомнив
автомобили, подъезжающие к дому.
     -  Ничего,  ничего,  -  прервал  лорд   Эдвард,   неудержимо   стремясь
насладиться Бахом.
     Иллидж покорился судьбе. Он подумал, как глупо  он  будет  выглядеть  в
своем лоснящемся костюме из синей саржи. Впрочем, решил он  потом,  пожалуй,
даже лучше появиться  в  синей  сарже  прямо  из  лаборатории,  да  еще  под
покровительством хозяина дома (сам  лорд  Эдвард  был  в  куртке  из  грубой
шерсти); во время своих прежних экспедиций в блиста