е время Эверард молча смотрел на нее, и его лицо было строгим и
задумчивым. Дела? Поважнее? Да, конечно, это так. Он сердился на самого себя
за то, что он так желал ее. Сердился на Элинор за то, что  она  отказывалась
удовлетворить его желание.
     - Ну что ж, побеседуем о Шекспире? - саркастически спросил он. - Или  о
музыкальных стаканах?

     Счетчик показывал три шиллинга и шесть пенсов. Филип  дал  шоферу  пять
шиллингов и поднялся по ступеням портика своего клуба; вслед ему раздавались
благодарственные восклицания шофера. Давать на чай больше чем следует  вошло
у него в привычку. Он делал это не из показной щедрости и не потому, что  он
требовал или хотел потребовать особой услужливости. Наоборот, немногие  люди
предъявляли к слугам меньшие требования, чем Филип, относились так терпеливо
к недостатку услужливости и с такой  готовностью  прощали  нерадивость.  Его
кажущаяся щедрость была внешним выражением презрения  к  людям,  но  полного
угрызений совести и раскаяния. Он словно говорил: "Бедняга! Прости  меня  за
то, что я выше тебя".  Возможно  также,  что  излишними  чаевыми  он  просил
извинения  именно  за  свою   деликатность.   Его   малая   требовательность
происходила столько же от страха и нелюбви к  ненужному  общению  с  людьми,
сколько от внимательности и доброты. От тех, кто оказывал ему услуги,  Филип
требовал немного по той простой причине, что он  стремился  соприкасаться  с
ними как можно меньше. Их присутствие мешало ему. Он не любил, когда  в  его
жизнь вторгались  посторонние  люди.  Ему  было  неприятно  оттого,  что  он
принужден был разговаривать с этими посторонними людьми, входить  с  ними  в
непосредственное  соприкосновение  на  почве  не  интеллекта,   а   чувства,
понимания, желаний. Он по возможности избегал всякого общения, а  когда  это
ему не удавалось, старался устранить из  него  все  личное  и  человеческое.
Щедрость Филипа была возмещением за его бесчеловечную доброту к тем, на кого
она была направлена. Он как бы откупался от собственной совести.
     Дверь была открыта. Он вошел.  Вестибюль  был  просторный,  полутемный,
прохладный, весь в колоннах. Аллегорическая  мраморная  группа  работы  сэра
Фрэнсиса Чантри - "Наука и Добродетель, побеждающие Страсти", -  изогнувшись
в отменно классических позах, стояла в нише на лестнице. Он повесил шляпу  и
прошел в курительную, чтобы  просмотреть  газеты  в  ожидании  приглашенных.
Первым явился Спэндрелл.
     - Скажите,  -  сказал  Филип,  когда  они  обменялись  приветствиями  и
заказали вермут, - скажите мне скорей, пока он не пришел, что с моим нелепым
шурином? Что у них там такое с Люси Тэнтемаунт?
     Спэндрелл пожал плечами.
     - Что обычно бывает в  таких  случаях?  К  тому  же  уместно  ли  здесь
вдаваться в детали? - Кивком головы он показал на присутствующих: поблизости
сидели министр, двое судей и епископ.
     Филип рассмеялся.
     - Но я хотел только узнать, насколько все это серьезно и как долго  это
может продлиться...
     -  Со   стороны   Уолтера   -   очень   серьезно.   Что   же   касается
продолжительности - кто знает? Впрочем, Люси скоро уезжает за границу.
     - И то слава Богу! Ах, вот и он. - Это был Уолтер. - А вот Иллидж. - Он
помахал рукой. Уолтер с Иллиджем отказались от аперитива. - В  таком  случае
идемте в столовую.
     Столовая в клубе Филипа была огромна. Два ряда алебастровых  коринфских
колонн поддерживали раззолоченный потолок. Со стен светло-шоколадного  цвета
взирали портреты знаменитых членов клуба, ныне покойных. По  обеим  сторонам
каждого из шести окон висели винно-красные портьеры; пол был устлан  мягкими
винно-красными  коврами;  лакеи  в  винно-красных  ливреях  скользили  почти
невидимо, как жучки-листоеды в лесу.
     - Мне всегда нравилась эта зала, - сказал Спэндрелл, входя. - Похоже на
декорации к пиру Валтасара.
     - Весьма англиканского Валтасара, - уточнил Уолтер.
     - Ну и ну!  -  воскликнул  Иллидж,  рассматривая  комнату.  -  В  таком
окружении я чувствую себя совсем плебеем.
     Филип рассмеялся, чувствуя себя довольно неловко. Чтобы переменить тему
разговора, он обратил внимание своих собеседников на защитную окраску ливрей
лакеев. Они были живым подтверждением дарвиновской теории.
     - Выживают наиболее приспособленные, - сказал он,  когда  они  сели  за
оставленный для них столик. - Лакеи других цветов были, очевидно, истреблены
разъяренными членами клуба. - Принесли рыбу. Они принялись за еду.
     - Как странно, - сказал Иллидж, развивая мысль, вызванную в нем  первым
впечатлением от зала, - как невероятно то, что я вообще попал сюда.  Странно
то, что я сижу здесь как гость. Конечно, не было  бы  ничего  удивительного,
если  бы  я  очутился  здесь  в  ливрее  винно-красного  цвета:  это  вполне
соответствовало бы тому,  что  священники  назвали  бы  моим  "положением  в
жизни". - Он злобно рассмеялся. - Но сидеть здесь с вами -  это  просто-таки
неправдоподобно. И все это потому, что у одного манчестерского лавочника был
сын с  предрасположением  к  золотухе.  Если  бы  Реджи  Райт  был  здоровым
мальчиком, я, вероятно, чинил бы башмаки  в  Ланкашире.  Но,  к  счастью,  в
лимфатическую систему Реджи попали туберкулезные бациллы. Доктора предписали
ему жизнь на свежем воздухе. Его отец снял в нашей деревне коттедж для  жены
и сына, и Реджи поступил в сельскую школу. Отцу хотелось, чтобы Реджи сделал
блестящую карьеру. Кстати, омерзительный был мальчишка! - в скобках  заметил
Иллидж. - Он хотел, чтобы Реджи попал в Манчестерский университет, чтобы  он
получил стипендию, он платил нашему школьному учителю, чтобы тот  специально
занимался с ним. Я был способный мальчишка; учитель меня  любил.  Он  решил,
что заодно с Реджи он может учить и меня. К тому же даром. Не позволял  моей
матери платить ни единого пенни. Да вряд ли она и смогла бы, бедняжка. Когда
пришло время экзаменов, стипендию получил  я.  Реджи  провалился.  -  Иллидж
захохотал. -  Несчастный  золотушный  выродок!  Но  я  по  гроб  жизни  буду
благодарен ему и бациллам, которые  проникли  в  его  железы.  Вот  от  чего
зависит вся жизнь человека - от какой-то глупой случайности, единственной на
миллион. Какой-то совершенно случайный факт - и вся жизнь переменилась.
     - Вовсе не случайный, - возразил Спэндрелл. - Вы получили стипендию как
раз потому, что это вполне соответствовало вам. В  противном  случае  вы  не
получили бы ее и не сидели бы с нами здесь.  Не  знаю,  бывает  ли  в  жизни
вообще что-нибудь случайное для человека. Все, что  случается  с  человеком,
неизбежно похоже на него самого.
     - Сомнительно и  немного  туманно,  -  возразил  Филип.  -  Воспринимая
события, люди искажают их на свой лад, и поэтому то, что происходит, кажется
им похожим на них самих.
     Спэндрелл пожал плечами.
     - Искажение, может быть, и есть.  Но  я  верю,  что  с  каждым  из  нас
случается именно то, что ему соответствует.
     - Какая ерунда! - с  отвращением  сказал  Иллидж.  Филип  выразил  свое
неодобрение в более вежливой форме.
     - Но ведь  одно  и  то  же  событие  может  повлиять  на  разных  людей
совершенно различным способом.
     - Согласен, - ответил Спэндрелл. - Я не знаю, как  это  происходит,  но
почему-то   каждое   событие   становится   другим,   качественно    другим,
соответственно характеру каждого из  затронутых  им  людей.  Это  -  великая
тайна, и это - парадокс.
     - Не говоря уже о том, что это нелепо и невозможно, - вставил Иллидж.
     - Что ж, пускай нелепо, пускай невозможно, - согласился Спэндрелл. -  И
все-таки я верю, что именно так оно и есть. Почему все должно быть логически
обосновано?
     - В самом деле, почему? - отозвался Уолтер.
     - И все-таки, - сказал Филип, - ваше провидение, которое делает одно  и
то же событие качественно различным для различных людей, - не слишком ли это
неправдоподобно?
     - Не более неправдоподобно, чем то, что мы все четверо сидим здесь,  не
более  неправдоподобно,  чем  все  это.  -  Движением  руки  он  показал  на
валтасаровскую  столовую,  на  обедающих,  на  лакеев  цвета  сливы   и   на
постоянного секретаря Британской академии, который в эту минуту входил в зал
вместе с профессором поэтики Кембриджского университета.
     Но Филип не сдавался.
     - Но ведь если предположить, как делают ученые, что наиболее  приемлема
простейшая гипотеза, - хотя я всю жизнь не мог понять, какие у  них  к  тому
основания, кроме, разумеется, человеческой неспособности охватить сложное...
     - Слушайте, слушайте!
     - Какие основания? -  повторил  Иллидж.  -  Единственное,  на  чем  они
основываются, - это наблюдение над фактами. Экспериментально  доказано,  что
природа делает все простейшим способом.
     - А может быть, - сказал Спэндрелл, - все дело в том, что люди способны
понять только простейшие объяснения? В конце концов на практике это сводится
к тому же,
     - Но если какой-нибудь факт имеет простое и естественное объяснение, не
может   же   он   иметь   одновременно   другое   объяснение,   сложное    и
сверхъестественное.
     - Почему нет? - спросил  Спэндрелл.  -  Может  быть,  вы  просто  не  в
состоянии увидеть сверхъестественные силы, действующие позади  естественных.
Вопрос о разнице между естественным  и  сверхъестественным  оставим  пока  в
стороне. Но это еще не значит, что сверхъестественного вообще нет: вы просто
свою неспособность понять возводите до уровня всеобщего закона.
     Филип воспользовался случаем, чтобы докончить свое возражение.
     - Но если даже признать, - вмешался он  раньше,  чем  успел  заговорить
Иллидж, - что простейшее объяснение является в то  же  время  самым  верным,
ведь и тогда самым простым  объяснением  именно  и  будет  утверждение,  что
каждый человек искажает события по образу своему и подобию -  в  зависимости
от своего характера и прошлого. Мы видим отдельных людей,  но  мы  не  видим
провидения; его существование приходится принимать на веру. Разве не удобней
вообще обходиться без него, если оно совершенно излишне?
     - Но излишне ли оно? - сказал  Спэндрелл.  -  Можно  ли  объяснить  все
факты, не прибегая к  нему?  Сомневаюсь.  А  как  быть  с  теми,  кто  легко
поддается влиянию? (А ведь все мы в большей или в меньшей степени  поддаемся
чужому влиянию. Все мы не только родились такими, но  и  сформировались  под
чьим-то воздействием.) А как же быть с теми,  чей  характер  создался  целым
рядом неумолимо следующих одно за другим событий  одного  и  того  же  типа?
Когда человеку, как говорится, "всю жизнь везет" или "всю жизнь  не  везет";
когда все толкает его к чистоте или, наоборот, к грязи; когда ему из раза  в
раз представляется возможность быть героем или,  наоборот,  быть  мерзавцем?
После  такой  серии  событий  (просто  невероятно,  как  долго   она   может
продолжаться!) характер сформировался; а тогда, если  вам  угодно  объяснять
это именно так, вы  можете  говорить,  что  это  сам  человек  искажает  все
случившееся с ним по своему образу и подобию. Но ведь тогда,  когда  у  него
еще не было определенного характера, по образу которого он мог  бы  искажать
события, - тогда что? Кто предрешил, что с ним должно случаться именно  это,
а не что-нибудь другое?
     -  Кто  предрешает,  какой  стороной  упадет  на   землю   монетка?   -
презрительно спросил Иллидж.
     - Да при чем тут монетки? - ответил Спэндрелл. - При чем  тут  монетки,
когда мы говорим о людях? Возьмите себя. Вы что, чувствуете  себя  монеткой,
когда с вами что-нибудь случается?
     - Не все ли равно, что  я  чувствую?  Чувства  не  имеют  ни  малейшего
отношения к объективным фактам.
     - Зато ощущения имеют. Наука занимается осмысливанием наших чувственных
восприятий. Почему мы должны признавать  научную  ценность  за  одним  видом
восприятий и отрицать ее за всеми другими?  Когда  какое-нибудь  событие  мы
непосредственно воспринимаем как акт провидения, это, может быть, не  меньше
содействует    нашему    познанию    объективной    действительности,    чем
непосредственное восприятие желтизны или  твердости.  А  когда  с  человеком
что-нибудь случается, он вовсе не чувствует себя монеткой. Он чувствует, что
события имеют смысл, что они происходят в  определенной  последовательности.
Особенно когда из раза в раз повторяются события одного типа. Скажем,  решки
сто раз подряд.
     - Уж лучше орлы, -  со  смехом  заметил  Филип,  -  мы  ведь  как-никак
интеллигенция.
     Спэндрелл нахмурился.  Он  говорил  вполне  серьезно,  и  это  шутливое
замечание обидело его.
     - Когда я думаю о себе, - сказал он, - я уверен, что все, что произошло
со мной, было подстроено кем-то заранее. В детстве у меня было  предчувствие
того, чем я мог бы стать, если бы не обстоятельства. Ничего  общего  с  моим
теперешним "я".
     - Что, ангелочком? - сказал Иллидж. Спэндрелл не обратил на  его  слова
ни малейшего внимания. - Но с тех пор, как мне  минуло  пятнадцать  лет,  со
мной начали случаться события, необычайно похожие на меня -  на  того  меня,
каким я стал теперь. - Он замолчал.
     - И поэтому вместо нимба и крылышек  у  вас  выросли  копыта  и  хвост.
Грустная история! Кстати, - обратился Иллидж к Уолтеру, - вы вот  специалист
по искусству или по крайней мере считаете себя таковым; так вот, обращали вы
когда-нибудь   внимание   на   то,   что   изображения   ангелов   абсолютно
неправдоподобны и антинаучны? - Уолтер покачал головой. - Если бы у  мужчины
весом в семьдесят килограммов появились крылья, ему, чтобы  приводить  их  в
движение, понадобилась бы колоссальная мускулатура.  А  для  этого,  в  свою
очередь, нужна была бы соответственно большая грудная клетка,  как  у  птиц.
Ангел весом в сто сорок фунтов, чтобы летать так  же  хорошо,  как,  скажем,
утка, должен был бы обладать грудной клеткой, выступающей вперед по  меньшей
мере на четыре или пять футов. Скажите это вашему отцу на тот  случай,  если
он задумает написать Благовещение. Все существующие Гавриилы  до  неприличия
неправдоподобны.
     Тем временем Спэндрелл думал о своем  отрочестве:  о  блаженстве  среди
гор, об утонченных переживаниях, угрызениях совести, о приступах раскаяния и
о том, как все это - раскаяние по  поводу  дурного  поступка  в  не  меньшей
степени, чем острое наслаждение при виде цветка или пейзажа, - как  все  это
было связано с его чувством к матери, вырастало из него  и  переплеталось  с
ним.  Он  вспоминал  "Парижский  пансион  для  девиц",  который  он   читал,
накрывшись с головой одеялом, при  свете  карманного  фонарика.  Книга  была
написана в ту эпоху, когда верхом порнографии считались длинные черные чулки
и длинные черные перчатки, когда считалось, что "целовать мужчину без усов -
это все равно что есть яйцо без соли". У приапического майора,  соблазнителя
молодых девушек, были длинные,  вьющиеся,  нафабренные  усы.  Как  ему  было
стыдно и как он терзался! Как он боролся и как горячо молился, чтобы Бог дал
ему силу! И Бог, которому он молился, был похож  на  его  мать.  Чтобы  быть
достойным ее, он должен был не поддаваться искушению. Уступая  соблазну,  он
изменял ей, он отвергал Бога. И он уже начал побеждать. И вдруг, как гром из
безоблачного неба, пришло известие, что она выходит замуж за майора Нойля.
     У майора Нойля тоже были вьющиеся усы.
     - Блаженный Августин и кальвинисты  были  правы,  -  сказал  он  вслух,
прерывая спор о грудной клетке серафимов.
     - Все еще не успокоились? - сказал Иллидж.
     - Бог спасает одних людей и осуждает других.
     - Вернее сказать, он сделал бы это, если  бы:  а)  он  существовал,  б)
существовало бы спасение и в)...
     - Когда я думаю о войне, - прервал его Спэндрелл,  -  о  том,  чем  она
могла бы быть для меня и чем она стала на самом деле. - Он пожал плечами.  -
Да, Августин был прав.
     - Я со своей стороны, - сказал Филип, -  могу  быть  только  благодарен
Августину, или кому там еще, за мою искусственную  ногу.  Она  помешала  мне
стать героем, но зато не дала мне стать трупом.
     Спэндрелл  взглянул  на  него;  уголки  его  большого  рта   иронически
вздрогнули.
     - Ваше несчастье обеспечило вам спокойную,  обособленную  жизнь.  Иными
словами, событие было таким, как вы сами. Для  меня  же  война  была  именно
такой, каким был я. В год объявления войны я был в Оксфорде.
     - А, добрый старый колледж! - сказал Иллидж; он не мог равнодушно,  без
язвительных замечаний слышать названия старинных и аристократических учебных
заведений.
     - Три чудесных семестра и дважды еще более чудесные каникулы.  Тогда  я
впервые вкусил от алкоголя и покера и познал разницу между живыми  женщинами
и женщинами в отроческом воображении. Какое откровение  -  первая  настоящая
женщина!  И  в  то  же  время  -  какое  тошнотворное  разочарование!  После
лихорадочных грез и порнографических книг это казалось таким плоским.
     - Это комплимент по адресу искусства, - сказал Филип. - Я уже не раз об
этом говорил. - Он улыбнулся Уолтеру, тот покраснел, вспоминая слова  Филипа
о том, как опасно в любви подражать  высоким  поэтическим  образцам.  -  Нас
воспитывают шиворот-навыворот, - продолжал Филип. - Сначала искусство, потом
жизнь, сперва "Ромео и Джульетта" и похабные романы, а потом женитьба или ее
эквивалент. Отсюда - разочарованность современной литературы. Это неизбежно.
В доброе старое время поэты начинали с того, что теряли невинность, а потом,
зная, как все это делается и что именно в этом непоэтичного, они принимались
сознательно идеализировать и украшать это.  Мы  начинаем  с  поэтического  и
переходим к непоэтическому. Если бы юноши и девушки теряли невинность в  том
же возрасте, как во времена Шекспира, мы  были  бы  свидетелями  возрождения
любовной лирики елизаветинцев.
     - Может быть, вы и правы, - сказал Спэндрелл. - Я  могу  сказать  одно:
что, когда я узнал реальность,  она  разочаровала  меня  и  в  то  же  время
показалась очень привлекательной. Может быть,  она  привлекала  меня  именно
тем, что разочаровывала. Сердце - вроде компостной кучи: навоз  стремится  к
навозу и самое великое очарование греха в его грязи  и  бессмысленности.  Он
привлекателен  именно  потому,  что  он  отталкивающ.  Но  отталкивающим  он
остается всегда. И я помню, что, когда началась  война,  я  просто  ликовал:
ведь мне представился случай выбраться  из  навозной  кучи  и  заняться  для
разнообразия чем-то более пристойным.
     - За короля и отечество! - насмешливо сказал Иллидж.
     - Бедный Руперт Брук! Теперь его слова о том, что честь снова вернулась
в мир, вызывают только  улыбку.  После  того,  что  произошло,  они  кажутся
немного комичными.
     - Они были скверной шуткой даже в то время, - сказал Иллидж.
     - Нет, нет. В то время я сам так чувствовал.
     - Еще бы! Потому что вы были тем же, чем был  Брук,  -  избалованный  и
пресыщенный представитель обеспеченного класса. Вы искали сильных ощущений -
только и всего. Война и эта ваша пресловутая "честь" доставила вам их.
     Спэндрелл пожал плечами.
     - Объясняйте как хотите. Но в августе тысяча  девятьсот  четырнадцатого
года я жаждал совершить что-нибудь благородное. Я готов был идти  на  верную
смерть.
     - "Смерть желанней, чем бесчестье"? Да?
     - Да, буквально так, - сказал Спэндрелл. - Уверяю  вас,  все  мелодрамы
глубоко реалистичны. При некоторых обстоятельствах люди говорят именно  так.
Единственный недостаток мелодрамы - что она внушает нам, будто люди  говорят
таким образом решительно  всегда.  К  сожалению,  это  не  так.  Но  "смерть
желанней, чем бесчестье" - это как раз то, что  я  думал  в  августе  тысяча
девятьсот четырнадцатого года. Если бы мне пришлось выбирать между смертью и
той бессмысленной жизнью, какую я вел, я выбрал бы смерть.
     - Опять в вас говорит джентльмен  из  обеспеченного  класса,  -  сказал
Иллидж.
     - И вот, только потому, что я мно