шали  его  с  таким  же  энтузиазмом,  с  каким
американцы напиваются. Боюсь, что я не очень верю в "афинский размах"  -  во
всяком случае, если вы его видите здесь.
     - Вы предпочитаете Пекснифа Алкивиаду, - заключил Вилли Уивер.
     Люси пожала плечами.
     - Мне никогда не приходилось иметь дело с Пекснифом.
     - Скажите, - говорил Питер Слайп, - вас когда-нибудь щипала гусыня?
     - Меня - что? - Уолтер вновь переключил внимание на Слайпа.
     - Щипала гусыня?
     - Насколько я помню, никогда.
     - Это очень неприятное ощущение. - Слайп потыкал в воздух  указательным
пальцем, потемневшим от табака. - Беатриса именно такая. Она  щиплется;  она
любит щипаться. В то же время она очень добра. Но  она  желает  быть  доброй
обязательно по-своему, а если  вам  не  нравится,  она  вас  щиплет.  Она  и
щиплет-то из добрых чувств - так по крайней мере всегда казалось мне.  Я  не
возражал. Но почему она вышвырнула  меня  из  дому,  словно  я  какой-нибудь
преступник? А сейчас так трудно найти квартиру! Мне пришлось три недели жить
в пансионе. Как там кормили!.. - Он весь передернулся.
     Уолтер не мог удержаться от улыбки.
     - Она, вероятно, спешила водворить на ваше место Барлепа.
     - Но к чему такая спешка?
     - Когда на смену старой любви приходит новая...
     - Но какое отношение имеет к Беатрисе любовь? - спросил Слайп.
     - Огромное, - вмешался Вилли Уивер.  -  Колоссальное!  Перезрелые  девы
всегда самые страстные.
     - Но у нее за всю жизнь не было ни одной любовной связи.
     - Поэтому-то она такая неистовая,  -  торжествующе  заключил  Вилли.  -
Предохранительный клапан закрыт слишком плотно. Жена уверяет, что белье  она
носит такое, что хоть самой Фрине впору. Это угрожающий симптом.
     - Может быть, она просто любит хорошо одеваться? - предположила Люси.
     Вилли Уивер покачал головой. Это  предположение  казалось  ему  слишком
простым.
     - Подсознание этой женщины подобно  черной  пропасти.  -  На  мгновение
Вилли замолчал. - На дне которой копошатся жабы, -  заключил  он  и  скромно
кашлянул, поздравляя себя с очередным достижением.

     Беатриса Гилрэй чинила розовую шелковую кофточку. Ей было тридцать пять
лет, но она казалась моложе;  вернее  сказать,  она  казалась  женщиной  без
возраста. Кожа у нее была чистая  и  свежая.  Блестящие  глаза  смотрели  из
неглубоких,  без  единой  морщинки  орбит.  Ее  лицо  нельзя  было   назвать
некрасивым, но было что-то комическое в форме ее вздернутого носика,  что-то
немножко нелепое в ее глазах, похожих на яркие бусинки, в ее пухлых губах  и
круглом, вызывающем подбородке. Но смеяться с ней было так же легко, как над
ней: рот у нее  был  веселый,  а  выражение  круглых  удивленных  глаз  было
насмешливым и лукаво-любопытным. Она делала стежок за стежком. Часы  тикали.
Движущееся  мгновение,  которое,  согласно  сэру  Исааку  Ньютону,  отделяет
бесконечное прошлое от бесконечного будущего, неумолимо продвигалось  вперед
сквозь измерение  времени.  Или,  если  прав  Аристотель,  какая-то  частица
возможного  ежесекундно  становилась  действительностью;  настоящее   стояло
неподвижно и втягивало в себя будущее, точно  человек,  втягивающий  в  себя
бесконечную   макаронину.   Время   от   времени   Беатриса    реализовывала
потенциальный зевок. В корзине у камина лежала черная кошка; она  мурлыкала,
ее сосали четверо  слепых  пегих  котят.  Стены  комнаты  были  желтые,  как
первоцвет. На верхней полке книжного шкафа пыль скапливалась  на  книгах  по
ассириологии, приобретенных тогда, когда верхний этаж снимал Питер Слайп. На
столе лежал  раскрытый  томик  "Мыслей"  Паскаля  с  карандашными  пометками
Барлепа. Часы продолжали тикать.
     Хлопнула входная дверь. Беатриса положила розовую шелковую  кофточку  и
вскочила.
     - Не забудьте выпить молоко, Денис, - сказала она, выглядывая  в  холл.
Голос у нее был звонкий, резкий и повелительный.
     Барлеп повесил пальто и подошел к двери.
     - Зачем вы меня дожидались? - сказал он с нежным упреком, даря ей  одну
из своих строгих и тонких улыбок в стиле Содомы.
     - У меня была работа, которую мне хотелось кончить, - солгала Беатриса.
     - Это страх как мило с вашей стороны. - Разговорные выражения, которыми
Барлеп любил уснащать свою речь, звучали в его  устах  довольно  чудно.  "Он
употребляет простонародные выражения, - сказал однажды Марк Рэмпион,  -  как
иностранец, прекрасно владеющий английским языком, но  все-таки  иностранец.
Не знаю,  приходилось  ли  вам  когда-нибудь  слышать,  как  индус  называет
кого-нибудь "дельным парнем"? Простонародный  язык  Барлепа  напоминает  мне
именно это".
     Для Беатрисы, однако, это "страх как мило" прозвучало как нечто  вполне
естественное и отнюдь не иностранное. Она покраснела радостно и  застенчиво,
как молодая девушка. Но вслух она повелительно протрещала:
     - Входите и закрывайте дверь.
     Мягкая девическая робость скрывалась  под  жесткой  оболочкой;  внешняя
часть ее "я" щипалась и была деловита.
     - Садитесь здесь, - приказала она; и, проворно орудуя кувшином молока и
кастрюлей у газовой плиты, спросила, понравился ли ему вечер.
     Барлеп покачал головой.
     - Fascinatio nugacitatis {Очарование болтовни (лат.).}, - сказал он.  -
Fascinatio nugacitatis. - Всю дорогу  от  Пиккадилли-серкус  он  пережевывал
тему об очаровании болтовни.
     Беатриса не знала латыни, но по лицу Барлепа она поняла, что эти  слова
выражают неодобрение.
     - Эти вечера - пустая трата времени, не правда ли? - сказала она.
     Барлеп кивнул головой.
     - Пустая трата времени, - отозвался он своим тягучим  голосом  жвачного
животного,  пристально  глядя  пустым,  озабоченным  взором   на   незримого
демоненка, стоявшего слева от Беатрисы. - Человеку сорок лет, человек прожил
больше половины жизни, мир полон чудес и тайн.  А  человек  проводит  четыре
часа, болтая ни о чем в Тэнтемаунт-Хаусе. Почему пошлость  так  чарует  нас?
Или человека привлекает туда не пошлость, а нечто иное? Может быть,  смутная
фантастическая надежда, что там встретишь мессию, которого искал всю  жизнь,
или услышишь слова откровения? - Барлеп мотал головой в такт словам,  словно
мускулы его шеи вдруг ослабели.
     Беатриса настолько привыкла к этому мотанию,  что  не  находила  в  нем
ничего странного. Ожидая, пока вскипит молоко, она восторженно слушала,  она
смотрела на него, и у нее было такое лицо, точно  она  сидит  в  церкви.  На
человека, чьи путешествия в салоны богачей  были  лишь  этапами  неустанного
духовного паломничества, по справедливости можно смотреть как на  эквивалент
воскресной церковной службы.
     - Тем не менее, - добавил  Барлеп,  взглядывая  на  нее  с  неожиданной
лукавой усмешкой уличного мальчишки, которая была совершенно  не  похожа  на
его недавнюю улыбку  в  стиле  Содомы,  -  икра  и  шампанское  были  просто
замечательные. - Демоненок  нарушил  философическую  жвачку  ангела.  Барлеп
позволил ему подать голос. Почему бы и нет? Он любил сбивать собеседников  с
толку. Он посмотрел на Беатрису, Беатриса, как  и  следовало  ожидать,  была
сбита с толку.
     -  Еще  бы,  -  сказала  она,  меняя  благолепное  выражение   лица   в
соответствии с усмешкой Барлепа. Она  отрывисто  засмеялась  и  отвернулась,
чтобы налить молоко в чашку. - Вот вам молоко, -  протрещала  она,  маскируя
смущение повелительным тоном. - Извольте пить, пока оно горячее.
     Наступило долгое молчание. Барлеп медленно потягивал горячее молоко,  а
Беатриса, сидя на пуфе перед холодным камином, ждала, затаив  дыхание,  сама
не зная чего.
     - Вы похожи на крошку мисс Муффе, которая  сидела  на  пуфе,  -  сказал
наконец Барлеп.
     - К счастью, здесь нет большого паука, - улыбнулась Беатриса.
     - Благодарю вас, если это комплимент.
     - Да, это комплимент, - сказала Беатриса. "Самое замечательное в Денисе
то, - подумала она, - что с ним чувствуешь себя так спокойно. Другие мужчины
вечно набрасываются, стараются облапить и поцеловать. Это ужасно, совершенно
ужасно!" Беатриса до сих пор не оправилась  от  потрясения,  пережитого  ею,
когда она была молодой девушкой. Однажды деверь ее тети  Мэгги,  к  которому
она привыкла относиться как к дяде, принялся обнимать ее,  когда  они  ехали
вместе в закрытом экипаже. Она испытала такой страх и такое отвращение, что,
когда Том Филд, который  ей  очень  нравился,  сделал  ей  предложение,  она
отказала - просто потому, что он был  мужчиной,  как  ужасный  дядя  Бен,  и
потому, что она боялась проявлений любви и приходила в  панику  всякий  раз,
когда к ней прикасались. Теперь ей было за  тридцать,  но  она  ни  разу  не
позволила  никому  прикоснуться  к  себе.  Нежная   и   трепетная   девочка,
скрывавшаяся под скорлупой деловитости, не раз влюблялась.  Но  страх  перед
объятиями, перед прикосновениями всегда  одерживал  верх  над  любовью.  При
первых признаках опасности она  отчаянно  щипалась,  она  пряталась  в  свою
жесткую  скорлупу,  она  спасалась  бегством.  Когда  опасность   проходила,
испуганная девчонка глубоко вздыхала: благодаренье  небесам!  Но  в  большом
вздохе  облегчения  всегда  заключался  маленький  вздох  разочарования.  Ей
хотелось, чтобы страха не  было;  ей  хотелось,  чтобы  блаженная  близость,
существовавшая до объятий, продолжалась вечно. Иногда она сердилась на себя,
но чаще она думала, что в любви есть что-то нехорошее, что в  мужчинах  есть
что-то гнусное. Денис Барлеп был необыкновенный человек,  он  безусловно  не
был ни нахалом, ни  приставалой.  Беатриса  могла  обожать  его  без  всяких
опасений.
     - Сьюзен любила сидеть на пуфе, как крошка  мисс  Муффе,  -  проговорил
Барлеп после долгой паузы. В его голосе звучала грусть. Последние  несколько
минут он пережевывал свое горе о покойной жене. Прошло почти два года с  тех
пор, как эпидемия гриппа унесла Сьюзен, - почти два года, но боль, уверял он
себя, не уменьшилась, чувство потери оставалось столь  же  острым.  "Сьюзен,
Сьюзен, Сьюзен!" - снова и снова повторял он про себя ее имя. Он  не  увидит
ее больше, даже  если  проживет  миллион  лет.  Миллион  лет,  миллион  лет!
Пропасти разверзались вокруг слов. - Или на полу, - продолжал  он,  стараясь
как можно живей воссоздать ее образ. - Пожалуй, она больше любила сидеть  на
полу. Как дитя. - "Дитя, дитя, - повторял он про себя. - Такая юная!"
     Беатриса молчала, глядя в пустой камин. Она чувствовала, что  взглянуть
теперь на Барлепа было бы нескромно, почти  неприлично.  Бедный!  Когда  она
наконец посмотрела на него, она увидела, что по его щекам  текут  слезы.  Их
вид наполнил ее страстной материнской жалостью. "Как дитя", - сказал он.  Но
он сам как дитя. Как бедное обиженное дитя. Нагнувшись, она ласково  провела
пальцами по его бессильно повисшей руке.

     - Копошатся  жабы!  -  со  смехом  повторила  Люси.  -  Это  прямо-таки
гениально, Вилли.
     - Все мои изречения гениальны, - скромно сказал Вилли. Он играл  самого
себя; он был Вилли Уивером в его коронной роли Вилли Уивера. Он артистически
пользовался своей любовью к красноречию, страстью к закругленной  и  звучной
фразе. Ему следовало бы родиться по крайней мере тремя столетиями раньше.  В
дни юности Шекспира он стал бы знаменитым  литератором.  В  наше  время  его
эвфуизмы вызывали только смех. Но он наслаждался аплодисментами даже  тогда,
когда они были издевательскими. К тому же смех никогда не был  злобным:  все
любили Вилли Уивера за его добродушие и услужливость.  Он  играл  свою  роль
перед  насмешливо  одобряющими  зрителями;  и,  чувствуя  одобрение   сквозь
насмешку, он играл, не щадя сил. "Все мои изречения гениальны". Реплика явно
из его роли. А может быть, это правда? Вилли паясничал, но в глубине души он
был серьезен. - И помяните мои слова, - добавил он, - в один прекрасный день
жабы вырвутся на поверхность.
     - Но почему жабы? - спросил Слайп. - По-моему,  Беатриса  меньше  всего
похожа на жабу.
     - А почему они должны вырваться на поверхность? - вставил Спэндрелл.
     - Жабы не щиплются.
     Но тонкий голос Слайпа был заглушен голосом Мэри Рэмпион.
     -  Потому,  что  рано  или  поздно  все  всплывает  на  поверхность!  -
воскликнула она. - Всплывает, и все тут.
     - Отсюда - мораль, - заключил Касберт. - Не прячьте ничего  в  себе.  Я
никогда этого не делаю.
     - Но,  может  быть,  всего  веселей  тогда,  когда  это  вырывается  на
поверхность, - сказала Люси.
     - Извращенный и парадоксальный поборник запретов!
     - Конечно,  -  говорил  Рэмпион,  -  в  человеке  происходят  такие  же
революции, как в обществе. Там  бедные  восстают  против  богатых;  здесь  -
угнетаемое тело и инстинкты - против интеллекта. Мы возвели интеллект в ранг
высшего класса; низший класс восстает.
     - Слушайте, слушайте! - воскликнул Касберт и стукнул кулаком по столу.
     Рэмпион  нахмурился.  Одобрение  Касберта  он  воспринимал  как  личное
оскорбление.
     - Я контрреволюционер, - сказал Спэндрелл. -  Свой  низший  класс  надо
держать в узде.
     - Если речь не идет о вас самих, - сказал ухмыляясь Касберт.
     - Неужели мне нельзя немного потеоретизировать?
     - Люди угнетали свое тело в течение многих столетий, - сказал  Рэмпион,
- а каковы результаты? Возьмите хоть его.  -  Он  посмотрел  на  Спэндрелла;
последний беззвучно рассмеялся, откинув голову. -  А  каковы  результаты?  -
повторил он. - Революции  внутри  человека  и  как  следствие  -  социальные
революции в обществе.
     - Ну, ну! - сказал Вилли Уивер. - Вы говорите так, словно уже  слышится
грохот термидорианских повозок. Англия все такая же, как была.
     - А что вы знаете об Англии и англичанах?  -  возразил  Рэмпион.  -  Вы
никогда не бывали вне Лондона и вне вашего круга. Поезжайте на север.
     - Боже меня избави! - благочестиво воскликнул Вилли.
     - Поезжайте в страну угля и железа. Поговорите со сталеварами. Там  это
не будет революция ради какой-нибудь определенной цели. Это будет  революция
как самоцель. Разгром ради разгрома.
     - Звучит приятно, - сказала Люси.
     - Это чудовищно. Это просто бесчеловечно. Все  человеческое  выжато  из
них цивилизацией,  выжато  тяжестью  угля  и  железа.  Это  будет  революция
стихийных духов, чудовищ, первобытных  чудовищ.  А  вы  закрываете  глаза  и
делаете вид, будто все в порядке.

     - Подумайте, какая  диспропорция,  -  говорил  лорд  Эдвард,  покуривая
трубку. - Это положительно... - Ему не хватало слов. -  Возьмите,  например,
уголь. Сейчас человечество потребляет угля в сто десять раз  больше,  чем  в
тысяча восьмисотом году. Но народонаселение увеличилось за это время всего в
два с половиной раза. У  остальных  животных...  совсем  иначе:  потребление
пропорционально количеству.
     - Но, - возразил Иллидж, - когда животные могут получить больше, чем им
требуется для поддержания жизни, они это берут, не правда  ли?  После  битвы
или чумы гиены  и  коршуны  пользуются  случаем  и  объедаются.  Не  так  ли
поступаем  и  мы?  Несколько  миллионов  лет  тому  назад  погибло   большое
количество лесов. Человек выкапывает из земли  их  трупы,  использует  их  и
позволяет себе роскошь обжираться, пока не истощатся  запасы  падали.  Когда
запасы истощатся, он перейдет на голодный паек, как гиены в перерывах  между
войнами и эпидемиями. - Иллидж говорил  со  смехом.  Он  испытывал  какое-то
особое удовлетворение, говоря о человеческих существах так, словно они ничем
не отличаются от червей. - Вот открыто месторождение  угля,  забил  нефтяной
фонтан. Возникают города, строятся железные дороги,  взад  и  вперед  плывут
корабли. Если бы с луны нас могло наблюдать какое-нибудь  очень  долговечное
существо, это кишение и ползание, вероятно, показалось  бы  ему  похожим  на
суету муравьев и мух вокруг дохлой собаки. Чилийская  селитра,  мексиканская
нефть, тунисские фосфориты -  при  каждом  новом  открытии  новое  скопление
насекомых. Можно представить себе комментарий  лунных  астрономов:  "У  этих
существ наблюдается удивительный и,  вероятно,  единственный  в  своем  роде
тропизм к окаменевшей падали".

     - Как страусы, - сказала Мэри Рэмпион. - Вы ведете себя как страусы.
     - И не только тогда, когда дело идет о революции, - сказал Спэндрелл, а
Вилли Уивер вставил что-то  насчет  "строфокамилловского  мировоззрения".  -
Нет, вы прячете голову под крыло всякий раз,  как  затрагивается  что-нибудь
существенное, но неприятное. А ведь было  время,  когда  люди  не  старались
делать вид, будто смерть и порок не существуют. "Au detour d'un sentier  une
charogne  infame"  {"У  тропки  гнусную  разваленную  падаль"   (фр.).},   -
процитировал он. - Бодлер был последний поэт  средневековья  и  первый  поэт
современности. "Et pourtant..." - продолжал он, с улыбкой глядя  на  Люси  и
поднимая свой бокал:

                  Et pourtant vous serez semblable a cette ordure,
                  A cette horrible infection,
                  Etoile de mes yeux, soleil de ma nature,
                  Vous, mon ange et ma passion!..

                  Alors, o ma beaute, dites a la vermine,
                  Qui vous mangera de baisers... {*}
                  {* Нет, все-таки и вам не избежать распада,
                  Заразы, гноя и гнилья,
                  Звезда моих очей, души моей лампада,
                  Вам, ангел мой и страсть моя!..

                  Но сонмищу червей прожорливых шепнете,
                  Целующих, как буравы... (фр.).}

     - Дорогой мой Спэндрелл! - Люси в знак протеста подняла руку.
     - Ваша некрофилия переходит границы! - сказал Вилли Уивер.
     "Все та же ненависть к жизни, - думал Рэмпион, - выбор  только  в  том,
какой смертью умереть". Он внимательно посмотрел Спэндреллу в лицо.

     - А как подумаешь, - говорил Иллидж, - так  окажется,  что  частное  от
деления времени, необходимого для  образования  угля,  на  продолжительность
человеческой жизни  немногим  больше  частного,  которое  мы  получим,  если
разделим продолжительность жизни секвойи на продолжительность  жизни  одного
поколения бацилл.
     Касберт посмотрел на часы.
     - Боже милосердный! - воскликнул он. - Двадцать пять минут  первого!  -
Он вскочил. - А я обещал, что мы еще заглянем на вечер к Виддикумам.  Питер!
Вилли! Марш скорей!
     - Не уходите, - взмолилась Люси. - Кто же уходит так рано?
     - Совесть нас призывает, - объяснил Вилли Уивер. - "Гласа Божья суровая
дщерь". - Он издал свое легкое одобрительное покашливание.
     - Но это смешно, это немыслимо! - Она переводила взгляд с  одного  лица
на другое в какой-то тревоге. Она панически боялась одиночества.  Ей  всегда
казалось, что, если люди останутся еще  на  пять  минут,  тут-то  наконец  и
произойдет что-нибудь забавное. К тому же невыносимо, когда  люди  поступают
не так, как хочется ей.
     - Боюсь, и нам пора, - сказала Мэри Рэмпион, вставая.  "Наконец-то!"  -
подумал Уолтер. Он надеялся, что и Спэндрелл последует общему примеру.
     - Но это невозможно! -  кричала  Люси.  -  Рэмпион,  я  не  могу  этого
допустить!
     Марк Рэмпион только засмеялся. "Ох, уж эти профессиональные сирены!"  -
подумал  он.  Она  оставляла  его  совершенно  холодным,  она  внушала   ему
отвращение. В отчаянии Люси взмолилась, обратившись даже к  присутствовавшей
здесь женщине.
     - Миссис Рэмпион, вы должны остаться. Еще на пять минут! Всего на  пять
минут, - упрашивала она.
     Напрасно. Официант открыл боковую дверь. Они  поспешно  выскользнули  в
темноту.
     - Почему им так хочется уйти? - жалобно спросила Люси.
     - А почему нам так хочется  остаться?  -  отозвался  Спэндрелл.  Сердце
Уолтера упало: значит, он остается. - Это гораздо менее понятно.
     Совсем непонятно! Духота и алкоголь начинали оказывать на Уолтера  свое
обычное действие. Он чувствовал  себя  больным  и  несчастным.  Какой