а была вершиной пирамидальной композиции. Слева,  внизу  от  нее,
сидел на корточках мужчина, повернувшись к  зрителям  обнаженной  спиной,  а
справа (симметрично мужчине) стоял маленький мальчик. Мужчина играл с  двумя
крошечными детенышами леопарда, занимавшими  центр  картины;  внизу,  у  ног
сидящей матери, маленький мальчик смотрел  на  них.  Позади  женщины  стояла
корова, повернув голову в сторону, пережевывая жвачку; она  заполняла  собой
почти всю верхнюю часть картины. Голова и плечи женщины  выделялись  светлым
пятном на фоне ее темно-бурого бока.
     - Я особенно люблю эту картину, - прервал молчание  Рэмпион.  -  Хорошо
написано тело. Не правда ли? В нем есть сочность,  оно  живое.  Кстати,  как
замечательно писал ваш тесть обнаженное тело  на  открытом  воздухе!  Просто
изумительно. Никто не может сравниться с ним в этом. Даже Ренуар. Эх, мне бы
его талант! И все-таки, знаете ли, это тоже хорошо, -  продолжал  он,  снова
обращаясь к картине. - В самом деле, очень здорово. И вообще в этой  картине
есть достоинства. Я чувствую, что мне удалось хорошо расположить  фигуры  по
отношению друг к другу и к  окружающему  миру.  Показать  между  ними  живую
связь. Возьмите, например, корову. Она отвернулась, она не обращает внимания
на то, что происходит среди людей. И все-таки чувствуется, что она  блаженно
соприкасается с людьми по-своему, по-коровьему. И люди соприкасаются с  ней.
А также с леопардами - но совсем по-другому - так, как соприкасаются с  ними
проворные детеныши леопарда. Решительно, она мне нравится!
     - Мне тоже, - сказал Филип. - Это неплохая  защита  от  индустриального
зловония, - рассмеялся он. - Вам следует написать еще картину в  пару  этой,
изображающую   жизнь   в   цивилизованном   мире.   Женщина   в   макинтоше,
прислонившаяся к гигантской бутыли с мясным экстрактом  и  кормящая  ребенка
искусственным молоком. Откос залит асфальтом. Мужчина в "элегантном" костюме
за пятьдесят шиллингов сидит на карачках и развлекается с радиоприемником. А
на него с интересом смотрит прыщавый и рахитичный мальчишка.
     - И написать всю эту вещь в манере кубистов, - сказал Рэмпион, - чтоб в
ней наверняка не было никакой жизни. Ничто не может сравниться с современным
искусством по  части  стерилизации  вещей  и  вытравливания  из  них  жизни.
Карболка - ничто по сравнению с ним.

XXIV

     Местное самоуправление у индусов в эпоху императоров из династии Маурья
продолжало требовать постоянных поездок мистера Куорлза в Британский  музей,
по крайней мере два раза в неделю, и каждый раз на целый день.
     - Я понятия не имел, - объяснял он, - что  мне  удастся  найти  столько
материалов.
     Тем временем Глэдис сделала открытие, что она просчиталась. Она  ждала,
что под покровительством мистера Куорлза она будет  очень  весело  проводить
время, а на деле вышло, что с ним она проводила время ничуть не веселей, чем
с теми "мальчиками", у которых денег  было  не  больше,  чем  у  нее  самой;
по-видимому, мистер Куорлз вовсе не собирался платить за роскошь чувствовать
себя "аристократом". Он хотел быть  великим  человеком,  но  с  минимальными
затратами. Водя ее по дешевым ресторанам и покупая в театрах дешевые  места,
он оправдывал это необходимостью соблюдать тайну. Нельзя, чтобы кто-либо  из
знакомых увидел его в обществе Глэдис; а так как знакомые его принадлежали к
тому кругу, представители  которого  посещали  рестораны  Беркли  и  ложи  в
"Гейети", мистер Куорлз и Глэдис обедали в дешевых закусочных и смотрели  на
спектакли с высоты галерки. Таково было  официальное  объяснение  того,  что
пиры, которые устраивал  Сидни,  были  далеко  не  княжескими.  Реальное  же
объяснение заключалось в  том,  что  Сидни  весьма  неохотно  расставался  с
наличными деньгами. Крупные суммы он расшвыривал с большой легкостью, но  за
мелкие цеплялся. Когда речь шла об "усовершенствованиях" для  имения,  он  с
легким сердцем подписывал чеки на сотни и даже тысячи фунтов. Но когда нужно
было истратить две-три полукроны для того, чтобы повести свою  любовницу  на
хорошие места в театр, угостить ее вкусным  обедом  или  подарить  ей  букет
цветов или коробку конфет, он сразу становился  чрезвычайно  экономным.  Его
скупость порождала тот странный пуританизм, которым отличались  его  взгляды
на все удовольствия и развлечения, за исключением сексуальных в узком смысле
этого  слова.  Обедая  с  какой-нибудь  белошвейкой  в  дешевой  и  скромной
закусочной в Сохо, он (со всей страстностью  Мильтона,  изобличающего  сынов
Сатаны, со  всей  строгостью  Вордсворта,  проповедующего  мудрую  бедность)
громил прожигателей жизни и кутил, которые где-нибудь  в  "Карлтоне"  или  в
"Ритце", посреди нищеты,  царящей  в  Лондоне,  беспечно  проедают  месячный
заработок батрака за обедом на две  персоны.  Таким  образом,  предпочтение,
которое мистер Куорлз оказывал дешевым ресторанам и дешевым местам в театре,
приобретало не только  дипломатический,  но  и  высоконравственный  оттенок.
Соблазненные стареющим развратником любовницы мистера Куорлза  с  удивлением
обнаруживали, что они обедают в обществе иудейского пророка и развлекаются с
последователем Катона или Кальвина.
     - Послушать вас, так можно  подумать,  что  вы  святой  проповедник,  -
саркастически заметила Глэдис, когда он остановился,  чтобы  перевести  дух,
посреди одной из своих изобличительных тирад по адресу расточителей и обжор,
тирад, которыми он обычно разражался в закусочных. - Это вы-то! - В ее смехе
звучала нескрываемая издевка.
     Мистер Куорлз пришел в замешательство. Он привык, чтобы его выслушивали
почтительно, как олимпийца. Тон Глэдис был бунтарским и наглым; это  ему  не
понравилось; это даже встревожило его. Он с достоинством вскинул  подбородок
и выстрелил поверх ее головы укоризненную тираду:
     - Вопрос тут не в отде-ельных личностях, - изрек он. - Вопрос - в общих
принципах.
     - Не вижу никакой разницы, - отпарировала Глэдис, одним ударом разрушая
все торжественные построения всех философов и моралистов,  всех  религиозных
лидеров, реформаторов и утопистов от начала времен и до наших дней.
     Больше всего раздражало  Глэдис  то,  что  даже  в  мире  ресторанчиков
"Лайонз" и дешевых мест в театре мистера Куорлза не покидали его олимпийское
величие и олимпийские манеры. Когда однажды вечером на лестнице, ведущей  на
галерку,  скопилась  толпа,  он  преисполнился  праведного  и  громогласного
негодования.
     - Какое безобра-азие! - возмущался он.
     - Можно подумать, что у вас билеты в королевскую ложу, -  саркастически
сказала Глэдис.
     А когда в кафе он пожаловался, что у  лососины  по  шиллингу  и  четыре
пенса за порцию такой вкус, точно ее везли в Лондон не из  Шотландии,  а  по
крайней мере из Британской Колумбии  через  весь  Атлантический  океан,  она
посоветовала ему написать об этом в "Таймc". Эта идея понравилась  ей;  и  с
тех пор она по каждому поводу иронически предлагала ему написать в  "Таймc".
Когда он, возвышенный и разочарованный  философ,  жаловался  на  легкомыслие
политических  деятелей  и  на  презренную   банальность   политики,   Глэдис
рекомендовала ему написать в "Таймc". Он распространялся  об  отвратительной
миссис Гранди и  об  английском  лицемерии  -  "Напишите  в  "Таймc"".  "Это
безобра-азие, что ни сэр Эдвард Грэй, ни  Ллойд  Джордж  не  умеют  говорить
по-французски" - опять "напишите в "Таймc"".  Мистер  Куорлз  был  обижен  и
возмущен. До сих пор с ним никогда такого не случалось.  Обычно  в  обществе
своих  любовниц  он  наслаждался   сознанием   своего   превосходства.   Они
преклонялись и обожали его; он чувствовал себя богом. Глэдис тоже  в  первые
дни относилась к нему так. Но, начав с молитв, она кончила  насмешками.  Его
духовное счастье было разрушено. Если бы не телесные утешения,  которые  она
доставляла ему как  представительница  своего  пола,  мистер  Куорлз  быстро
исчерпал бы тему о местном самоуправлении при династии Маурья и  обосновался
бы у себя дома. Но  Глэдис  была  на  редкость  чистым  образцом  самки  как
таковой. Это было сильней мистера Куорлза. Как индивид она  огорчала  его  и
отталкивала своими насмешками; но привлекательность ее как представительницы
пола, как самки пересиливала это  отвращение.  Несмотря  на  издевательства,
мистер  Куорлз  снова  и  снова  возвращался  к  ней.  Вопрос  об  индусском
самоуправлении требовал все большего внимания.
     Поняв свою силу, Глэдис начала отказывать ему в  том,  чего  он  желал:
может быть, при помощи шантажа удастся вызвать его  на  щедрость,  не  очень
свойственную ему от природы? Возвращаясь в такси  после  скромного  обеда  в
"Лайонзе" и сеанса в дешевом кино, она оттолкнула его,  когда  он  попытался
искать у нее обычных утешений.
     - Оставьте меня в покое! - огрызнулась она и через секунду добавила:  -
Скажите шоферу, чтобы он сначала ехал ко мне: я сойду там.
     - Но, дорогое дитя!.. -  запротестовал  мистер  Куорлз:  разве  она  не
обещала поехать к нему?
     - Я передумала. Скажите шоферу.
     Мысль о том, что после трех дней лихорадочных предвкушений ему придется
провести вечер в одиночестве, была мучительна.
     - Но Глэдис, милая...
     - Скажите шоферу!
     - Но это сли-ишком жестоко! Почему вы такая недобрая?
     - А вы бы написали об этом в "Таймc", - был ее ответ. - Я скажу  шоферу
сама.
     После мучительной  бессонной  ночи  мистер  Куорлз  вышел,  как  только
открылись магазины, и за четырнадцать гиней купил часы с браслетом.

                                   * * *

     Реклама зубной пасты гласила: "Дентол". Но на картинке были  изображены
фокстротирующие юноша и девушка, показывающие друг другу  зубы  в  жемчужной
влюбленной улыбке, а слово начиналось с буквы "Д", поэтому маленький Фил без
запинки прочел:
     - Дансинг!
     Его отец рассмеялся.
     - Ах ты, плутишка! - сказал он. - Ты ведь, кажется, сказал, что  умеешь
читать.
     - Но они действительно танцуют, - возразил мальчик.
     - Да, но слово все-таки не то. Попробуй-ка еще раз.
     Маленький Фил снова взглянул на удивительное слово и долго рассматривал
картинку. Но фокстротирующая парочка не помогла ему.
     - Динамо, - сказал он наконец в отчаянии. Это было единственное  слово,
начинающееся на "Д", которое пришло ему в голову.
     - А почему не динозавр, если уж на то пошло, - насмешливо сказал  отец,
- или долихоцефал, или дигиталис?
     Маленький Фил был глубоко оскорблен:  он  не  выносил,  когда  над  ним
смеялись.
     - Попробуй еще раз. Не гадай, а попробуй на самом деле прочесть.
     Маленький Фил отвернулся.
     - Мне надоело, - сказал он.
     Он не любил делать то, что ему плохо  удавалось,  -  это  уязвляло  его
гордость.  Мисс  Фулкс,  которая  верила  в  обучение  посредством  разумных
убеждений и при разумном согласии обучаемого (она была  еще  очень  молода),
читала ему лекции о его собственной психологии в надежде на то,  что,  поняв
свои недостатки, он избавится от них. "У тебя ложная  гордость,  -  говорила
она ему. - Ты не стыдишься быть тупицей и невеждой. Но ты  стыдишься  делать
ошибки. Если тебе что-нибудь не удается, ты предпочитаешь  совсем  этого  не
делать, чем делать плохо. Это неправильно". Маленький Фил  кивал  головой  и
говорил:  "Да,  мисс  Фулкс"  -  очень  разумно  и  таким  тоном,  точно  он
действительно понимал, что от него требуется. Но он  все-таки  продолжал  не
делать того, что сделать было трудно или что плохо удавалось ему.
     - Мне надоело, - повторил он. - Хочешь, я нарисую  тебе  что-нибудь?  -
предложил он, снова повернувшись к отцу и пленительно улыбаясь. Рисовать  он
был всегда готов. Он рисовал хорошо.
     - Нет, спасибо. Лучше почитай мне, - сказал Филип.
     - Но мне надоело.
     - А ты постарайся.
     - А я не хочу стараться.
     - А я хочу. Читай.
     Маленький Фил разразился слезами. Он  знал,  что  слезы  -  непобедимое
оружие. И на этот раз слезы, как всегда, подействовали. Элинор, сидевшая  на
другом конце комнаты, подняла глаза от книги.
     - Зачем ты доводишь его до слез, - сказала она. - Ему это вредно.
     Филип пожал плечами.
     - Если ты думаешь, что это правильный метод воспитания... - сказал он с
горечью, не  оправдываемой  обстоятельствами,  с  горечью,  накопившейся  за
несколько недель молчания и сдержанной  враждебности,  вопросов  и  упреков,
обращенных к самому себе. Теперь эта горечь вырвалась наружу  по  первому  и
ничтожному поводу.
     - Я ничего не думаю, - сказала Элинор холодным, жестким  голосом,  -  я
просто не хочу, чтобы  он  плакал.  -  Маленький  Фил  зарыдал  с  удвоенным
рвением. Она позвала его и посадила к себе на колени.
     - Поскольку он имеет несчастье быть единственным ребенком, следовало бы
постараться не баловать его.
     Элинор прижалась щекой к волосам мальчика.
     - Поскольку он единственный ребенок, - сказала она, - почему бы с ним и
не обращаться как с единственным?
     - Ты безнадежна, - сказал Филип. - Пора нам уже осесть на месте,  чтобы
ребенок мог наконец получить разумное воспитание.
     - А кто займется разумным воспитанием? - спросила Элинор. - Ты?  -  Она
саркастически рассмеялась. - Через неделю тебе это так надоест, что ты  либо
покончишь с собой, либо удерешь с первым  аэропланом  в  Париж  и  вернешься
только через полгода.
     - Гадкий папа! - вставил мальчик.
     Филип был оскорблен, особенно потому, что втайне понимал,  как  глубоко
права  Элинор.  Идеал  деревенской  семейной  жизни,  наполненной  мелочными
обязанностями и случайными соприкосновениями с людьми,  казался  ему  чем-то
граничащим с нелепостью. И хотя теоретически ему было бы интересно наблюдать
за  воспитанием  маленького  Фила,  он  знал,  что  на  практике  это  будет
невыносимо. Он вспомнил редкие педагогические порывы своего отца.  Таким  же
был бы и он. Но именно поэтому-то Элинор не должна была говорить так.
     - Я вовсе не так по-детски легкомыслен, как ты воображаешь, - сказал он
с достоинством и скрытым гневом.
     - Наоборот, - ответила она, - ты слишком по-взрослому серьезен.  Ты  не
умеешь обращаться с детьми именно потому, что сам ты недостаточно  дитя.  Ты
вроде тех ужасающе взрослых созданий в "Мафусаиле" Бернарда Шоу.
     - Гадкий папа! - с раздражающей настойчивостью,  как  попугай,  умеющий
говорить только одну фразу, повторил маленький Фил.
     Первым побуждением Филипа было выхватить мальчика  из  объятий  матери,
отшлепать его за дерзость, выгнать из комнаты, а потом накинуться на  Элинор
и бурно объясниться с ней. Но привычка к джентльменской сдержанности и страх
перед сценами заставили его  смирить  свой  гнев.  Вместо  того  чтобы  дать
нормальный выход раздражению, он усилием воли еще больше замкнулся  в  себе.
Сохраняя достоинство и пряча в себе невысказанную обиду, он  встал  и  через
стеклянную дверь вышел в сад. Элинор следила за его  движениями.  Первым  ее
побуждением было побежать за ним, взять его за руку  и  помириться.  Но  она
тоже сдержала себя. Филип,  ковыляя,  скрылся  из  виду.  Мальчик  продолжал
хныкать. Элинор слегка встряхнула его.
     - Перестань, Фил, - сказала она почти сердито.  -  Довольно!  Перестань
сейчас же!

     Двое  докторов  рассматривали  то,  что  глазу   непосвященного   могло
показаться снимком тайфуна в Сиамском заливе,  клубами  черного  дыма  среди
облаков или просто чернильной кляксой.
     - Исключительно ясный снимок, - сказал юный рентгенолог. -  Посмотрите.
-  Он  показал  на  клуб  дыма.  -  Здесь,  у  пилоруса,  совершенно   ясное
новообразование. - Он  вопросительно  и  с  почтением  посмотрел  на  своего
знаменитого коллегу.
     Сэр Герберт кивнул.
     - Совершенно ясное, - повторил он. Он изрекал, как  оракул,  и  всякому
было понятно, что каждое его слово - неоспоримая истина. - Оно не может быть
большим. По крайней мере при отмеченных до сих пор симптомах. Рвоты пока еще
не было.
     - Рвоты не было? - воскликнул рентгенолог с преувеличенным интересом  и
удивлением. - Это объясняется, конечно, незначительными размерами опухоли.
     - Да, пока она почти не мешает проходу пищи.
     - Стоило бы вскрыть брюшную полость, чтобы исследовать подробней.
     Сэр Герберт слегка выпятил губы и с сомнением покачал головой.
     - Не забывайте о возрасте пациента.
     - Да, разумеется, - поспешно согласился рентгенолог.
     - Он старше, чем кажется.
     - Да, да. Он очень моложав.
     - Мне, пожалуй, пора, - сказал сэр Герберт.
     Молодой рентгенолог подскочил к двери,  подал  ему  шляпу  и  перчатки,
самолично проводил его к  стоявшему  у  подъезда  "даймлеру".  Вернувшись  к
столу, он снова взглянул на облачно-серый снимок с черным пятном.
     - Удивительно удачно, - с удовлетворением сказал он себе и,  перевернув
карточку, надписал карандашом на обороте:  "Дж.  Бидлэйк,  эсквайр.  Желудок
после приема бария. Новообразование у пилоруса, небольшое, но  очень  ясное.
Снимок сделан..." Он взглянул на календарь, поставил дату и вложил снимок  в
картотеку.

     Старый слуга доложил о приходе гостьи и  удалился,  закрывая  за  собой
дверь мастерской.
     - Как поживаете, Джон? - сказала леди Эдвард,  направляясь  к  нему.  -
Говорят, вы совсем раскисли. Надеюсь, ничего серьезного?
     Джон Бидлэйк даже не встал ей навстречу. Он протянул ей руку из глубины
кресла, в котором он провел весь  день,  с  ужасом  размышляя  о  болезни  и
смерти.
     - Да что с вами, Джон! -  воскликнула  леди  Эдвард,  усаживаясь  возле
него. - У вас совсем больной вид. В чем дело?
     Джон Бидлэйк покачал головой.
     - Бог его знает, - сказал он. Разумеется, из туманных  объяснений  сэра
Герберта о "небольшом новообразовании в  области  пилоруса"  он  понял  все.
Разве его сын Морис не умер от этого пять лет тому назад  в  Калифорнии?  Он
понял; но говорить об этом он не будет.  Если  это  высказать  словами,  это
станет еще более ужасным, еще более  непоправимым.  К  тому  же  никогда  не
следует выражать в словах свое знание о надвигающейся напасти,  а  не  то  у
судьбы будет, так  сказать,  модель,  по  которой  она  сможет  сформировать
грядущее событие. Всегда остается какая-то смутная  надежда,  что,  если  не
назвать по имени надвигающееся несчастье,  это  несчастье,  может  быть,  не
произойдет. Тайны личной религии  Джона  Бидлэйка  были  не  менее  темны  и
парадоксальны, чем  в  любой  из  высмеиваемых  им  ортодоксальных  религий,
предусматривающих поклонение персонифицированному Богу.
     - Но у вас  был  доктор  или  нет?  -  В  тоне  леди  Эдвард  слышалось
порицание: она знала  странное  нерасположение,  которое  ее  друг  питал  к
докторам.
     - Конечно, был, - раздраженно ответил он, зная, что  она  знает  о  его
отношении к докторам.  -  Или,  по-вашему,  я  круглый  дурак?  Но  все  они
шарлатаны. Я пригласил к себе доктора  с  титулом  "сэр".  Вы,  может  быть,
думаете, что он понял больше, чем все остальные? Он  просто  сказал  мне  на
своем лекарском жаргоне то, что я еще раньше сказал ему своими словами:  что
у меня что-то неладно  в  середке.  Старый  мошенник!  -  Ненависть  к  сэру
Герберту и ко всем докторам на мгновение оживила его.
     - Но все-таки он что-нибудь сказал вам? - настаивала леди Эдвард.
     Эти слова снова вызвали в его памяти мысль о "небольшом новообразовании
в  области  пилоруса",  о  болезни  и  физическом   страдании   и   медленно
подползающей смерти. Ужас и отчаяние снова овладели им.
     - Ничего особенного, - пробурчал он, отворачивая лицо.
     - Так, может быть,  на  самом  деле  ничего  серьезного,  -  попыталась
успокоить его леди Эдвард.
     - Нет, нет! - Старик воспринял ее легкомысленную надежду на лучшее  как
личную обиду. Он не хотел  отдаваться  во  власть  судьбы,  сказав  страшную
правду. И в то же время он хотел, чтобы к нему относились так, словно правда
была уже высказана, ч