ев  или,  как  сейчас,  в
насмешку. Она имела право смотреть на мир с упреком. Судьба обошлась  с  ней
немилостиво, очень немилостиво. Этель родилась и росла в достатке, но  после
смерти отца осталась нищей. Гарри Маркхэм сделал ей  предложение.  Казалось,
для нее началась новая жизнь. В это время была объявлена война. Гарри  пошел
на фронт и был убит. Его смерть обрекла ее на стенографию  и  машинопись  до
конца жизни. Гарри был единственный мужчина, полюбивший ее,  не  побоявшийся
полюбить ее. Другие мужчины считали  ее  слишком  беспокойной,  страстной  и
серьезной. Она ко всему относилась слишком серьезно. Молодые люди чувствова-
ли себя в ее присутствии неудобно и глупо. Они мстили ей тем,  что  смеялись
над ней, обвиняли в отсутствии чувства юмора и в педантизме, а позднее стали
называть старой девой, которая томится по мужчине.  Они  говорили,  что  она
похожа на колдунью. Она часто влюблялась, страстно, с безнадежной пылкостью.
Мужчины или не замечали этого, или, заметив, немедленно спасались  бегством,
или  высмеивали  ее,  или,  что  было  еще  хуже,  относились   к   ней   со
снисходительной  добротой,  точно  она  была  несчастным,  сбитым  с   толку
созданием, правда, несколько надоедливым, но, безусловно, достойным жалости.
У Этель Коббет были все основания смотреть на мир с упреком.
     Она познакомилась с Барлепом благодаря тому, что в дни своего  достатка
она училась в одной школе с будущей  женой  Барлепа  -  Сьюзен  Пэли.  После
смерти Сьюзен Барлеп только и говорил что о своем горе. Он использовал его в
качестве материала для целого ряда статей, еще  более  мучительно  интимных,
чем все его остальные писания (именно этому качеству  он  был  обязан  своим
успехом:  широкая  публика  с  каннибальской  жадностью  поглощает  интимные
переживания). Этель написала ему соболезнующее письмо, присовокупив  к  нему
длинное описание Сьюзен-девочки. Со  следующей  почтой  пришел  трогательный
ответ тронутого до глубины души Барлепа:
     "Спасибо вам, спасибо вам за то,  что  вы  поделились  со  мной  вашими
воспоминаниями о том, кого я всегда считал единственно _настоящей_ Сьюзен, о
маленькой девочке, которая до самой смерти жила, непорочная и прекрасная,  в
Сьюзен-женщине; о милом  ребенке,  которым  вопреки  хронологии  она  всегда
оставалась; о милом ребенке, жившем под внешней оболочкой взрослой Сьюзен. Я
убежден, что в глубине души она никогда не верила в свое взрослое "я" и  всю
жизнь не могла отрешиться от мысли, что она всего  лишь  маленькая  девочка,
играющая во взрослую".
     И так далее, и так далее - несколько страниц истерических  излияний  на
тему о покойной девочке-жене. Значительную часть содержания этого письма  он
включил в  свою  очередную  статью,  озаглавленную  "Таковых  есть  царствие
небесное". Через день  или  два  он  отправился  в  Бирмингем,  чтобы  лично
переговорить с женщиной, знавшей "единственную настоящую" Сьюзен,  когда  та
была не только духовно, но и физически ребенком. Оба произвели друг на друга
благоприятное  впечатление.  Для  Этель,  чья   жизнь,   полная   горечи   и
раздражения, протекала между ее убогой квартиркой  и  ненавистной  страховой
конторой, прибытие сначала письма, а затем и самого Барлепа было  великим  и
чудесным событием. Настоящий писатель, человек с душой  и  умом!  Тогда  как
Барлеп довел себя до такого состояния, когда  он  готов  был  привязаться  к
любой женщине, способной говорить с ним о детстве  Сьюзен  и  комфортабельно
уложить его, как ребенка, на мягкую перину теплого материнского сострадания.
Кроме того, достоинства Этель Коббет не исчерпывались тем, что она  когда-то
была подругой Сьюзен и сочувствовала ему в его горе; сверх того, она была не
глупа,  культурна  и  преклонялась  перед  ним.  Первое   впечатление   было
благоприятным.
     Барлеп плакал и раскаивался. Он доводил себя до исступления мыслью, что
никогда, никогда он не сможет попросить у  Сьюзен  прощения  за  все  обиды,
которые он ей причинил, за все жестокие  слова,  которые  он  ей  сказал.  В
порыве самобичевания он даже признался, что однажды изменил ей. Он рассказал
обо всех их ссорах. А теперь она умерла, и он никогда не сможет  вымолить  у
нее прощения. Никогда, никогда! Этель была тронута. Она подумала, что,  умри
она, Этель, никто ее не станет оплакивать. Но заботливое отношение при жизни
гораздо нужнее  человеку,  чем  слезы  после  его  смерти.  Исступление,  до
которого довел себя Барлеп путем упорного сосредоточения на  мысли  о  своей
потере и о своем горе, никак не соответствовало его реальной привязанности к
живой Сьюзен.  Лойола  предписывал  каждому  кандидату  в  иезуитский  орден
несколько  времени  предаваться  в  одиночестве  размышлениям   о   страстях
Господних; после нескольких дней подобных упражнений, сопровождаемых постом,
в уме посвящаемого возникал живой мистический образ личности Спасителя и его
страданий. Тем же методом пользовался и Барлеп; только думал он не об Иисусе
и даже не о Сьюзен - он думал о себе, о своих страданиях, своем одиночестве,
своих  угрызениях  совести.  Через  несколько  дней  непрерывного  духовного
онанизма  он  был  должным  образом  вознагражден:  он  проникся   сознанием
неповторимости и бездонности  своих  страданий.  Он  увидел  самого  себя  в
апокалипсическом видении как мужа скорби. (Евангельские выражения не сходили
у Барлепа с языка и кончика его пера. "Каждому из нас, - писал он, -  дается
Голгофа,   соответствующая   нашему   долготерпению    и    способности    к
самосовершенствованию". Он с видом знатока говорил о  Гефсиманских  садах  и
чашах.)
     Видение это разрывало его сердце; он  преисполнился  жалости  к  самому
себе.
     Но бедная Сьюзен имела весьма отдаленное  отношение  к  горестям  этого
христоподобного Барлепа. Его любовь к живой Сьюзен была такой же  надуманной
и взвинченной, как его скорбь по поводу ее смерти. Он любил  не  Сьюзен,  но
созданный  им  самим   образ   Сьюзен,   который   в   результате   упорного
сосредоточения по методу иезуитов приобрел галлюцинаторную  реальность.  Его
пламенное отношение к этому фантому и любовь к  любви,  страсть  к  страсти,
которую он  выдавливал  из  глубин  своего  самосознания,  покорили  Сьюзен,
вообразившую, будто все это имеет какое-то отношение  к  ней  самой.  Больше
всего нравилось ей в его чувствах их совершенно не  мужская  "чистота".  Его
любовь походила  на  любовь  ребенка  к  своей  матери  (правда,  ребенка  с
наклонностями к кровосмешению; но  какой  это  был  тактичный  и  деликатный
маленький Эдип!); его любовь была одновременно младенческой  и  материнской;
его страсть была своего рода  пассивным  стремлением  приютиться  в  женских
объятиях. Слабая, хрупкая, с пониженной жизнеспособностью, а  следовательно,
не  совсем  взрослая,  она  обожала  его  -  возвышенного  и  почти  святого
возлюбленного. Барлеп, в свою  очередь,  обожал  свой  фантом,  обожал  свою
необыкновенно христианскую концепцию  брака,  обожал  свой  столь  достойный
обожания способ  быть  супругом.  Его  периодически  появлявшиеся  в  печати
статьи, восхвалявшие брак, были полны лиризма. Тем не менее он  неоднократно
изменял жене; но он ложился в постель с женщинами так невинно, так по-детски
и так платонично, что ни женщины, ни даже он сам едва  ли  вообще  замечали,
что ложатся в постель. Его жизнь с  Сьюзен  была  длинным  рядом  сцен  всех
эмоциональных оттенков. Он пережевывал какую-нибудь обиду до тех  пор,  пока
не отравлял себя ядом  гнева  и  ревности.  Или  он  углублялся  мысленно  в
собственные недостатки и доводил себя до униженного раскаяния, или катался у
ее  ног  в  экстазе  кровосмесительного   преклонения   перед   воображаемой
матерью-ребенком-женой,  с  которой  ему   заблагорассудилось   отождествить
Сьюзен. А иногда он приводил  Сьюзен  в  полное  недоумение,  прерывая  свои
излияния циническим смешком и становясь на некоторое время кем-то совершенно
другим, чем-то вроде Веселого Мельника из  песенки,  заявлявшего:  "Обо  мне
никто не плачет, я не плачу ни  о  ком!"  Приведя  себя  снова  в  состояние
эмоциональной духовности, он  винил  в  этих  настроениях  "своего  беса"  и
цитировал слова Старого Морехода: "Иссохло сердце, как  в  степях  сожженный
солнцем прах". "Мой бес" - а  может  быть,  это  выползал  наружу  подлинный
Барлеп, которому надоело делать вид, что он кто-то другой,  и  взращивать  в
себе эмоции, которых он непосредственно не переживал?
     Сьюзен  умерла;  но  Барлеп  мог  бы  с  таким  же  успехом  испытывать
длительную и страстную скорбь по ней и при ее жизни; для  этого  ему  стоило
только вообразить ее умершей, а себя - безутешным и одиноким.  Интенсивность
его переживаний, или,  вернее,  громогласие  и  назойливость,  с  какой  они
выражались, произвела на Этель большое впечатление.  Барлеп,  казалось,  был
совершенно раздавлен своим горем физически и духовно. Ее  сердце  обливалось
кровью за него. Поощряемый ее  сочувствием,  он  устраивал  настоящие  оргии
сердечного сокрушения, тем более острого, что оно было напрасным,  раскаяния
тем более мучительного, что оно  было  запоздалым,  бесцельных  исповедей  и
самобичеваний.
     Но  когда  взвинчиваешь  одно  какое-нибудь  чувство,   это   неизбежно
отражается на всем сознании. Человек, эмоционально экзальтированный в  одной
области, легко становится эмоционально экзальтированным во  всех  остальных.
Скорбь сделала Барлепа благородным и великодушным;  жалость  к  самому  себе
пробудила христианское отношение к другим. "Вы тоже несчастны, -  сказал  он
Этель, - я это вижу". Она не отрицала; она  рассказала,  как  она  ненавидит
свою работу, ненавидит контору, ненавидит всех  окружающих;  рассказала  ему
всю свою неудачную жизнь. Барлеп довел себя до нужного  градуса  сочувствия.
"Но что значат мои маленькие горести по сравнению  с  вашими",  -  возражала
она,  вспоминая  его  бурные  излияния.  Барлеп  говорил  о  тайном   ордене
страдающих и, ослепленный видением собственного великодушия, предложил  мисс
Коббет место секретарши в  редакции  "Литературного  мира".  Хотя  Лондон  и
"Литературный мир" казались  бесконечно  более  заманчивыми,  чем  страховая
контора и Бирмингем, Этель колебалась. Служба в конторе была скучна, но зато
это было постоянное место, и за выслугу лет полагалась пенсия. В новом и еще
более бурном порыве великодушия Барлеп  гарантировал  ей,  что  место  будет
постоянное. Он распалился собственной добротой.
     Мисс Коббет дала себя уговорить - она переехала. Но расчеты Барлепа  на
то, что ему удастся постепенно и незаметно пробраться к ней  в  постель,  не
оправдались. Этот ребенок с разбитым сердцем, жаждавший утешения,  не  прочь
был бы склонить свою утешительницу, все так  же  духовно  и  платонично,  на
нежный и сладостный блуд. Но даже мысль о таких отношениях  не  приходила  в
голову Этель Коббет. Она была женщиной с принципами, такой  же  страстной  и
пылкой в дружбе, как и в любви. Она приняла скорбь Барлепа за чистую монету.
Когда они, обливаясь слезами, решили окружить бедную Сьюзен своего рода тай-
ным культом, воздвигнуть в сердцах алтарь ее памяти и украшать его  цветами,
Этель вообразила, что это так и будет. Она, во всяком случае, была искренна.
Она никогда не подозревала Барлепа в неискренности. Его дальнейшее поведение
изумило и огорчило ее. Неужели это тот самый человек? - спрашивала она себя,
наблюдая,  как  он  потихоньку  платонично  и  утонченно-духовно   предается
распутству. Неужели это тот человек, который поклялся вечно возжигать  свечи
перед алтарем бедной малютки Сьюзен? Она  не  скрывала  своего  неодобрения.
Барлеп проклял свою глупость, заставившую его  переманить  ее  из  страховой
конторы, свое первосортное идиотство, побудившее его пообещать ей постоянное
место. Неужели она не догадается уйти сама! Он старался выжить ее, обращаясь
с ней свысока, холодно и  безлично,  как  с  машиной  для  писания  писем  и
перепечатки статей. Но Этель Коббет мрачно цеплялась за службу, цеплялась за
нее вот уже полтора года и не выражала никакого желания уходить.
     Это становилось невыносимо; продолжаться дальше это не  могло.  Но  как
положить этому конец? Конечно, по закону  он  вовсе  не  обязан  держать  ее
вечно. Он не давал никаких письменных обязательств. На худой конец...
     С каменным лицом, игнорируя выражение глаз и еле  заметную  ироническую
усмешку Этель Коббет, Барлеп продолжал  диктовать.  На  машины  не  обращают
внимания: ими пользуются. И все-таки такое положение не могло продолжаться.
     - Как правило, я не пишу личных писем незнакомым авторам, - повторил он
твердым, решительным тоном. - Но я не  могу  отказать  себе  в  удовольствии
сказать вам... нет, не так: поблагодарить вас за  то  огромное  наслаждение,
которое доставили мне ваши  стихи.  Свежий  лиризм  вашего  творчества,  его
страстная искренность, его  почти  первобытная  непосредственность  и  блеск
Удивили  и  обрадовали  меня.  Редактору   приходится   перечитывать   такое
количество  дурной  литературы,  что  он   испытывает   почти   неизъяснимую
благодарность к тем, кто... нет, пишите: к редким и бесценным душам, которые
дарят его настоящим золотом, а не обычной подделкой. Спасибо вам за ваш дар,
за... - он снова посмотрел на рукопись, - за "Любовь среди лесов"  и  "Цветы
страсти". Спасибо вам за мятежный блеск их словесного выражения. Спасибо вам
также за чувствительность -  нет,  за  трепетное  чувство,  -  за  пережитые
страдания, за пламенную духовность; внутренняя прозорливость  улавливает  их
под поверхностью ваших стихов. Я немедленно сдам в набор оба стихотворения и
надеюсь напечатать их в  начале  будущего  месяца.  А  пока  что,  если  вам
случится проходить по Флит-стрит, вы окажете мне большую честь, придя  лично
поделиться со мной вашими поэтическими планами.  Начинающий  писатель,  даже
талантливый, нередко сталкивается  с  материальными  затруднениями,  которые
профессиональный литератор умеет обходить. Я всегда считал  одним  из  своих
величайших  преимуществ  и  своим  долгом  критика  и   редактора   помогать
талантливым авторам на их пути к известности. Это послужит мне извинением за
мое, быть может, слишком длинное письмо. Остаюсь искренне преданный вам.
     Он снова взглянул на перепечатанные на машинке стихотворения  и  прочел
несколько строчек. "Подлинный талант, - несколько раз повторил  он  себе,  -
подлинный талант!" Но его "бес" шептал  ему,  что  эта  девица  на  редкость
откровенна и, вероятно, обладает недюжинным темпераментом и немалым  опытом.
Он отложил рукописи в корзину, стоявшую справа от него,  и  взял  письмо  из
корзины, стоявшей слева.
     - Его преподобию  Джеймсу  Хичкоку,  -  продиктовал  он,  -  викарию  в
Татльфорде, Уилтшир. Милостивый государь! К моему величайшему  сожалению,  я
не могу использовать вашу обширную и очень интересную статью о  связи  между
агглютинирующими  языками  и  агглютинативными   химерическими   формами   в
символическом искусстве. Недостаток места...

     Розовая в своем халатике, как розовые тюльпаны  в  вазе,  Люси  лежала,
опираясь на локоть, и читала. Кушетка была серая, стены были затянуты  серым
шелком, ковер был розовый. Даже попугай, сидевший в  золоченой  клетке,  был
розовый с серым. Дверь открылась.
     - Уолтер, дорогой! Наконец-то! - Она отбросила книгу.
     - Еле удалось вырваться. Если бы вы знали, какую массу вещей мне  нужно
было сделать, вместо того чтобы идти  к  вам.  ("Ты  обещаешь?"  -  спросила
Марджори. И он ответил: "Обещаю". Но этот  последний  визит,  это  последнее
объяснение с Люси в счет не идет.)
     Диван был широк. Люси отодвинулась к стене, освобождая  место  Уолтеру.
Красная турецкая туфелька соскочила с ее ноги.
     - Идиотская у меня педикюрша,  -  сказала  она,  приподымая  обнаженную
ногу, чтобы рассмотреть ее, - вечно покрывает мне ногти этим ужасным красным
лаком. Похоже на раны!
     Уолтер не ответил.  Его  сердце  бешено  колотилось.  Аромат  гардений,
словно теплота ее тела, превращенная в запах, окутал его. Есть духи  горячие
и холодные, душные и свежие. Гардении Люси  наполняли  его  горло  и  легкие
сладким тропическим зноем. На сером шелке дивана  ее  нога  была  похожа  на
бледный цветок, на бледный мясистый бутон  лотоса.  Ноги  индусских  богинь,
ступающих по лотосам, сами кажутся цветами. Время текло в молчании.  Но  оно
не  уходило  в  пустоту.  Казалось,  взволнованное  биение  сердца   Уолтера
накачивало его, удар за ударом, в  какой-то  замкнутый  резервуар,  где  его
поток будет все подыматься и подыматься за плотиной, пока наконец...
     Внезапно Уолтер протянул руку и сжал голую  ногу  Люси.  Под  давлением
этих молча накапливавшихся секунд плотина прорвалась. Нога  была  длинная  и
узкая. Его пальцы сомкнулись вокруг нее. Он наклонился и поцеловал ступню.
     - Дорогой мой Уолтер! - Она  рассмеялась.  -  Вы  ведете  себя  слишком
по-восточному.
     Уолтер ничего не ответил. Он встал на колени перед диваном и наклонился
над ней. На его лице, тянувшемся к ее поцелуям,  было  написано  отчаяние  и
безумие. Руки, прикасавшиеся к ней, дрожали. Она покачала головой и  закрыла
лицо руками.
     - Нет, нет.
     - Почему?
     ~ Не надо, - сказала она.
     - Почему?
     - Начать с того, что это слишком осложнит вам жизнь.
     - Ничуть не  осложнит,  -  сказал  Уолтер.  Всякая  сложность  исчезла.
Марджори перестала существовать.
     - К тому же, - продолжала Люси, - вы, кажется, вовсе не  считаетесь  со
мной: я не хочу.
     Но его губы были нежными, его прикосновения были легкими.  Предвестники
наслаждения, крылья бабочек снова затрепетали под его поцелуями  и  ласками.
Она закрыла глаза. Его ласки были  как  наркоз,  одновременно  опьяняющий  и
успокаивающий. Нужно только ослабить волю, и наркоз овладеет ею всецело. Она
перестанет быть собой. От  нее  останется  только  оболочка,  трепещущая  от
наслаждения, а под ней - пустота, теплая бездонная тьма.
     - Люси! - Ее ресницы вздрагивали и трепетали под его губами.  Его  рука
коснулась ее груди. - Моя любимая! -  Она  лежала  неподвижно,  не  открывая
глаз.
     Внезапный пронзительный вопль вернул их обоих в мир времени.  Точно  за
несколько шагов от них совершилось убийство, причем жертва воспринимала  это
как веселую, хотя и болезненную, шутку.
     Люси разразилась смехом:
     - Это Полли.
     Оба повернулись к клетке. Склонив голову набок, птица рассматривала  их
своим черным и круглым глазом. Пока они смотрели, пергаментное веко  закрыло
на мгновение, как временная катаракта, блестящий и  невыразительный  взгляд.
Снова повторился предсмертный вопль веселого мученика.
     - Вам придется накрыть клетку, - сказала Люси.
     Уолтер снова повернулся к ней и злобно принялся  целовать  ее.  Попугай
завопил снова. Люси захохотала еще громче.
     - Ничего не выйдет, - произнесла она, задыхаясь. -  Он  не  перестанет,
пока вы не накроете клетку.
     Птица  подтвердила  ее  слова  новым  воплем  веселой  агонии.  Уолтер,
разъяренный, оскорбленный, чувствуя себя идиотом, встал с колен и подошел  к
клетке. При его приближении птица  возбужденно  заплясала  по  жердочке;  ее
гребень встал, перья на голове и шее встопорщились,  как  чешуйки  созревшей
еловой  шишки.  "С  добрым  утром,   -   сказала   она   гортанным   голосом
чревовещателя, - с добрым утром, тетушка, с добрым утром, тетушка, с  добрым
утром, тетушка..." Уолтер развернул кусок розовой парчи, лежавшей  на  стуле
рядом с клеткой, и потушил птицу. "С добрым утром, тетушка", -  в  последний
раз донеслось из-под парчи. Потом наступило молчание.
     - Он - шутник, -  сказала  Люси,  когда  попугай  исчез.  Она  закурила
папиросу.
     Уолтер подошел к дивану и, не говоря  ни  слова,  взял  у  нее  из  рук
папиросу и швырнул ее  в  камин.  Люси  подняла  брови,  но  он  не  дал  ей
заговорить. Снова опустив