тер,  пустил  мотор,  и  машина  стремительно
сорвалась с места. Цилиндры его машины - объемом в три литра -  заключали  в
себе несколько дюжин лошадей; ему нравилось, когда они  работали  на  полной
нагрузке. Максимальная скорость, а  потом,  за  один  шаг  от  надвигающейся
катастрофы, рвануть тормоза  -  таков  был  его  метод.  Езда  по  городу  с
Эверардом доставляла ощущения, пожалуй, даже чересчур сильные.
     - Я совсем не боюсь смерти, - заявила ему Элинор, когда они в последний
раз ездили за город; - но я вовсе не намерена провести остаток моей жизни на
костылях и с перешибленным носом.
     - Со мной вы в полной безопасности, - рассмеялся он, - у меня не бывает
несчастных случаев.
     - Вы что же, выше подобных вещей? - насмешливо сказала она.
     - Что ж, если хотите...
     При этих словах он  с  такой  силой  затормозил,  что  Элинор  пришлось
ухватиться за ручки сиденья, так как иначе ее бросило бы на переднее стекло.
     - Болван! -  закричал  он  на  растерянного  старого  джентльмена,  чья
куриная нерешительность едва не бросила его  под  шины  автомобиля.  -  Если
хотите, - и машина рванулась вперед с  такой  силой,  что  Элинор  буквально
расплющилась о спинку сиденья, - так оно и есть. У меня не бывает несчастных
случаев. Я сам кузнец своего счастья.
     Вспоминая  эту  поездку,  Эверард  улыбался  про  себя.  Он   ехал   по
Оксфорд-стрит. Товарный фургон преградил  ему  путь.  Давно  пора  запретить
ездить по улицам на лошадях. "Или вы будете моей, - скажет он ей,  -  а  это
значит, что в конце концов вам придется предать это огласке, оставить Филипа
и жить со мной (он намеревался быть вполне честным с  ней:  никакого  обмана
быть не должно), или это,  или..."  Наконец  ему  представилась  возможность
обогнать фургон; он нажал на газ, и  машина  рванулась  вправо,  потом,  под
самым носом старой клячи, терпелива бегущей рысцой,  снова  влево.  "Или  мы
больше не увидимся". Это будет ультиматум.  Грубый.  Но  Эверард  не  терпел
неясности в отношениях. Знать наверняка, каким бы  неприятным  ни  было  это
знание, он предпочитал самой блаженной и полной надежд неопределенности. А в
данном случае неопределенность была  отнюдь  не  блаженной.  При  въезде  на
Оксфорд-серкус полисмен  поднял  руку.  Было  без  семи  минут  шесть.  "Она
относится слишком придирчиво, - подумал он, смотря по  сторонам,  -  к  этим
новым зданиям". Эверард не находил ничего неприятного в массивном  и  пышном
барокко современных деловых построек. Их стиль энергичен и  выразителен;  он
величествен, роскошен, он символизирует прогресс.
     - Но он невыразимо вульгарен! - возразила она.
     - Живому человеку, - ответил он, - трудно не быть  вульгарным.  Вам  не
нравится, что эти люди делают дело. Согласен: делать дело всегда вульгарно.
     У  нее  типично  потребительская  психология.  Полисмен  опустил  руку.
Сначала медленно, но со все  возрастающей  силой  прегражденный  было  поток
уличного движения устремился вперед. Во всем она ищет не пользу, а  красоту;
ее занимают ощущения и оттенки переживаний, причем занимают ее сами по себе,
а не потому, что острый глаз  и  проницательность  необходимы  в  борьбе  за
существование. Она вообще не знает, что  такое  борьба.  Он  должен  был  бы
осуждать ее, и он осудил бы, если б (и  при  этой  мысли  Эверард  внутренне
улыбнулся) он не любил ее. Он должен был бы...
     Хлоп! С империала проезжающего автобуса на капот мотора прямо перед ним
упала похожая на замаранную морскую звезду  кожура  от  банана.  Сквозь  рев
мотора он услышал взрыв хохота. Подняв глаза, он увидел  двух  девушек;  они
смотрели на него через перила, раскрыв рты, словно те фантастические головы,
которыми кончаются водосточные трубы, но при этом  хорошенькие.  И  хохотали
так, точно до  этого  они  никогда  не  выкидывали  подобных  штук.  Эверард
погрозил им кулаком и тоже расхохотался. Как понравилось бы  это  Элинор!  -
подумал он. Она так любит улицу и уличные сцены. Какой у нее острый глаз  на
все странное, забавное, значительное!  Там,  где  он  видел  сплошную  массу
человеческих существ,  она  различала  отдельных  людей.  А  ее  способность
придумывать  биографии  на  основании  какой-нибудь   случайно   подмеченной
странности была не менее замечательна, чем ее острый глаз. Она знала  бы  об
этих девушках решительно все: к какому  классу  они  принадлежат,  из  каких
семей происходят, где покупают платья и сколько платят за  них,  невинны  ли
они, какие книги они читают и  кто  их  любимые  киноактеры.  Образовавшаяся
пробка заставила его пропустить такси вперед,  причем  за  это  время  шофер
успел выразить сомнение в том, законнорожденный ли Эверард, нормальные ли  у
него половые наклонности и есть ли у него шансы на  блаженство  в  загробной
жизни. Эверард отругивался с  таким  же  вкусом,  но  с  неизмеримо  большей
изобретательностью. Он чувствовал, что его переполняет жизнь, он  чувствовал
себя необычайно крепким и сильным, необъяснимо и (если не считать того,  что
он увидит Элинор не раньше чем через пять минут) совершенно счастливым.
     Да, совершенно счастлив, потому что он знал (совершенно точно и  твердо
знал!), что она скажет "да", что она любит его. И  его  счастье  становилось
все более сильным, острым и в то же время все более успокоительным, пока  он
заворачивал  мимо  Мраморной  Арки  в  парк.  Его  пророческая  убежденность
разрасталась в какую-то уверенность  уже  происшедшего  и  памятного,  будто
будущее   стало   историей.   Солнце   стояло   низко,   и,   где   бы   его
розовато-золотистые лучи ни коснулись земли, казалось, будто преждевременная
многоцветная осень подожгла траву и листья. Целые  снопы  сияющего  света  с
пылинками опускались с запада между деревьями,  а  в  тени  сумрак  стелился
сиреневатым и аквамариновым туманом  и  скрывал,  план  за  планом,  смутные
лондонские  дали.  Парочки  прогуливались  по  траве,  а  играющие  дети  то
погружались во  тьму,  то  преображались,  выбегая  из  тени  на  солнце,  и
попеременно  то  блекли,  то  становились  ослепительно  чудесными.   Словно
какой-то  шаловливый  божок,  то  наскучив  своими  созданиями,   то   вновь
очарованный ими, взирал на них испепеляющим оком, а  в  следующее  мгновение
любовно уделял им как бы частичку своей божественности. Дорога  простиралась
перед ним чистая и гладкая; но Эверард отнюдь не превышал скорость, несмотря
на все свое нетерпение; и в каком-то  смысле  именно  потому,  что  был  так
сильно влюблен. Все вокруг было столь красиво; а для Эверарда, по ему одному
понятной логике и какой-то личной потребности, там, где была красота, была и
Элинор. Вот и сейчас она была рядом - ведь она бы так наслаждалась всей этой
прелестью.  И  потому,  что   ей   обязательно   захотелось   бы   растянуть
удовольствие, он и полз так медленно. Мотор делал полторы тысячи оборотов  в
минуту, генератор чуть не глох. Крошечный "остин" обогнал его, будто  машина
Эверарда стояла на месте. Пусть себе обгоняют! Эверард думал, какими словами
он опишет  ей  это  чудо.  Сквозь  ограду  алели  автобусы  на  Парк-лейн  и
поблескивали, как триумфальные  колесницы  в  карнавальном  шествии.  Слабо,
пробиваясь сквозь шум городского транспорта, часы пробили шесть; и со звуком
последнего удара вступил другой звон, мелодичный, сладостный, чуть грустный,
- живое воплощение прелести вечера и охватившего его счастья.
     И вот, несмотря на то что он тащился очень медленно, перед ним возникли
мраморные ворота Гайд-парка.  Бронзовый  Ахиллес,  чья  плоть  некогда  была
наполеоновскими пушками, Ахиллес, которого английские леди, несмотря на  его
наготу и более чем атлетическое развитие брюшного  пресса,  принесли  в  дар
победителю при Ватерлоо, стоял, подняв  щит,  размахивая  мечом,  угрожая  и
защищаясь на фоне бледного и пустого неба.  Эверард  почти  жалел,  что  уже
выехал из парка, хотя он и жаждал  скорей  приехать.  Снова  башенноподобные
автобусы рычали впереди и позади него. Пробираясь сквозь архипелаг машин, он
поклялся, что завтра, если Элинор скажет "да",  он  пожертвует  пять  фунтов
госпиталю Святого Георга. Он знал, что она  скажет  "да".  Деньги  были  все
равно что уже отданы. Он выехал с Гросвенор-плейс; рев стих. Бельгрейв-сквер
был зеленым оазисом; воробьи чирикали в сельской  тишине.  Эверард  повернул
раз, два, еще раз. Слева, между домами, возвышалась арка.  Он  проехал  мимо
нее, затормозил, сделал крутой поворот и задним ходом въехал в тупик.
     Он остановил машину и вышел. Как прелестны эти  желтые  занавески!  Его
сердце учащенно билось. У него было такое  же  чувство,  как  во  время  его
первой речи: он боялся и ликовал одновременно.  Поднявшись  на  крыльцо,  он
постучал, потом подождал, пока сердце сделало  двадцать  ударов.  Ответа  не
было. Он постучал снова  и,  вспомнив,  что  говорила  ему  Элинор  о  своих
страхах, засвистел и, точно отвечая на безмолвный вызов ее испуга, закричал:
"Свой!" Тогда он вдруг заметил, что дверь не заперта, а только прикрыта.  Он
толкнул - она распахнулась. Эверард переступил порог.
     - Элинор! - позвал он, думая, что она наверху. - Элинор!
     Ответа не было. Может быть, она решила подшутить над ним?  Может  быть,
она внезапно выскочит из-за ширмы? При этой мысли  он  улыбнулся  и  зашагал
вперед, чтобы исследовать безмолвную комнату. В глаза  ему  бросился  листок
бумаги, приколотый на видном месте к ширме с правой стороны. Он  приблизился
и успел прочесть: "Приложенная телеграмма объяснит...", когда какой-то  звук
за спиной заставил его обернуться. За полтора шага от  него  стоял  человек.
Руки его были подняты; дубинка, которую они сжимали, двигалась  вперед  и  в
сторону от правого плеча. Эверард взмахнул рукой, но  слишком  поздно.  Удар
пришелся по  левому  виску.  Точно  внезапно  выключили  свет.  Он  даже  не
почувствовал, как упал.

                                   * * *

     Миссис Куорлз поцеловала сына.
     - Дорогой Фил, - сказала она, - как мило с твоей стороны, что ты сейчас
же приехал.
     - Вы плохо выглядите, мама.
     - Немного устала - только и всего. И беспокоюсь, - со вздохом  добавила
она после минутного молчания.
     - Беспокоитесь?
     - О твоем отце. Он плохо себя чувствует, - продолжала  она  медленно  и
как бы неохотно. - Он очень хотел повидать тебя. Поэтому-то я  и  дала  тебе
телеграмму.
     - Что он, серьезно болен?
     - Физически нет, - ответила миссис Куорлз. - Но  его  нервы...  у  него
что-то вроде припадка. Он очень возбужден.
     - А причина?
     Миссис Куорлз ничего не ответила. Потом она заговорила с усилием, точно
каждое слово должно было преодолевать какое-то  внутреннее  препятствие.  Ее
выразительное лицо было застывшим и напряженным.
     - Произошел случай, который его расстроил, - сказала  она.  -  Это  его
очень потрясло. - И медленно, слово за словом, была рассказана вся история.
     Филип слушал, облокотившись о колени, положив  подбородок  на  руки.  В
самом начале рассказа он взглянул на мать,  а  потом  уставился  в  пол.  Он
понял, что, если он посмотрит на нее, встретится  с  ней  взглядом,  он  еще
усилит ее смущение. То, что ей пришлось говорить, было само по себе  жестоко
и  унизительно;  так  пускай  она  говорит,  невидимая,   точно   никто   не
присутствует здесь, чтобы смотреть на ее скорбь. Тем, что он  не  глядел  на
нее, он как бы охранял ее  духовную  неприкосновенность.  Слово  за  словом,
бесцветным, мягким голосом говорила миссис Куорлз. Одно грязное происшествие
следовало за другим. Когда она дошла до посещения Глэдис два дня тому назад,
Филип почувствовал, что он не в состоянии слушать дальше. Это  было  слишком
большим унижением для нее - он не мог позволить ей продолжать.
     - Да, да, могу себе представить, - прервал он ее. И, вскочив с  кресла,
он быстро и беспокойно заковылял к окну. - Не рассказывайте. - С  минуту  он
стоял у окна, рассматривая лужайку, сплошную стену  из  тисовых  деревьев  и
холмы цвета  спелой  пшеницы,  окружавшие  долину.  Пейзаж  был  раздражающе
безмятежен. Филип  повернулся,  проковылял  через  комнату,  остановился  на
мгновение позади кресла матери и положил  руку  ей  на  плечо,  потом  снова
отошел прочь.
     - Не думайте больше об этом, - сказал он. - Я сделаю все, что нужно.  -
Он с невероятным отвращением представил  себе,  как  ему  придется  выносить
шумные и грубые сцены, спорить и недостойно торговаться. - Пожалуй, я  схожу
к отцу, - предложил он.
     - Он очень хотел видеть тебя, - кивнула миссис Куорлз.
     - Зачем?
     - Не знаю. Но он очень просил, чтобы я вызвала тебя.
     - А он говорит об этом... об этом деле?
     - Нет. Ни слова. У меня такое впечатление, что он  нарочно  забывает  о
нем.
     - Тогда я лучше тоже не буду говорить.
     - Да, пока он не начнет сам, - посоветовала миссис Куорлз. - Сейчас  он
почти все время говорит о самом себе.  О  прошлом,  о  своем  здоровье  -  в
мрачных тонах. Попробуй развеселить его. - Филип кивнул.  -  И  поднять  его
настроение;  не  противоречь  ему.  Он  легко  раздражается,  а  ему  вредно
волноваться.
     Филип слушал. О нем говорят как об опасном  звере,  думал  он,  или  об
озорном ребенке. Какая боль, какое страдание, какое унижение для матери!
     - И не сиди у него слишком долго, - добавила она.
     Филип пошел. "Дурак! -  говорил  он  про  себя,  проходя  по  холлу.  -
Проклятый дурак!" Нахлынувшее на него чувство гнева и презрения  к  отцу  не
умерялось никакими добрыми воспоминаниями.  Правда,  оно  и  не  усиливалось
ненавистью. Филип  ни  любил,  ни  не  любил  своего  отца.  Он  терпел  его
существование с чуть насмешливой покорностью. Не было ничего в  его  детских
воспоминаниях, что могло бы оправдать более  положительное  отношение.  Роль
отца мистер Куорлз выполнял так же неудачно и с таким же количеством ошибок,
как роль политического  деятеля  и  дельца.  Краткие  вспышки  восторженного
интереса к детям чередовались с долгими периодами, в продолжение которых  он
почти совершенно забывал об их существовании. Филип и его брат  предпочитали
эти  периоды  пренебрежения,  потому  что  тогда  отец  был  настроен  более
благодушно. Было гораздо хуже, когда он выказывал интерес к их благополучию.
Он интересовался не столько детьми, сколько какой-нибудь воспитательной  или
гигиенической теорией. Встретив какого-нибудь знаменитого доктора или прочтя
новейшую книгу о методах воспитания, мистер  Куорлз  решал,  что  необходимо
принять решительные меры, иначе его сыновья вырастут идиотами, калеками  или
слабоумными, тела их будут отравлены дурной пищей и искалечены  каким-нибудь
вредным спортом.  После  этого  мальчиков  несколько  недель  пичкали  сырой
морковью или переваренной говядиной (в зависимости от того, с каким доктором
встретился мистер Куорлз); заставляли делать гимнастику или обучали народным
танцам и пластике; заставляли учить наизусть стихи  (если  в  данный  момент
особое  значение  придавалось  памяти)  или   (если   придавалось   значение
способности к логическому мышлению) отправляться в сад, втыкать на площадках
палочки и посредством  измерения  тени  в  разные  часы  дня  самостоятельно
открывать основные положения тригонометрии.  Пока  увлечение  не  проходило,
жизнь обоих мальчиков  была  невыносимой.  А  если  миссис  Куорлз  пыталась
протестовать, Сидни приходил в бешенство и заявлял ей, что она эгоистичная и
чересчур мягкосердечная мать,  совершенно  не  считающаяся  с  благом  своих
детей. Миссис Куорлз не настаивала: она знала, что, если Сидни перечить,  он
станет еще более упорным, а если ему потакать, его энтузиазм скоро  пройдет.
И действительно, через две-три недели Сидни  надоедали  труды,  не  дававшие
немедленного и очевидного результата.  От  его  гигиены  мальчики  не  стали
заметно  крупней  или  сильней;  они  не  стали  заметно  способней  от  его
педагогики. Все, что можно было о них сказать, - это что от них нет покою ни
днем, ни ночью. "Более важные  дела"  все  больше  и  больше  поглощали  его
внимание, пока наконец, подобно Чеширскому коту, он не исчезал  окончательно
из мира классной  комнаты  и  детской,  переносясь  в  более  возвышенные  и
спокойные сферы. И мальчики снова чувствовали себя спокойными и счастливыми.
     Подойдя к двери, Филип услышал доносившиеся оттуда звуки и остановился,
прислушиваясь. На его лице появилось выражение беспокойства,  даже  тревоги.
Голос отца. А ему сказали, что отец один. Разговаривает сам с собой? Неужели
он так плох? Филип собрался с духом, открыл дверь и  немедленно  успокоился:
то,  что  он  принял  за  помешательство,  было  всего  лишь  диктовкой  для
диктофона. Подложив под спину подушки, мистер Куорлз полусидел, полулежал на
кровати. Его лицо и даже  его  лысина  пылали  и  блестели,  и  его  розовая
шелковая пижама казалась продолжением этого лихорадочного румянца.  Диктофон
стоял на столике у  постели;  мистер  Куорлз  говорил  в  микрофон,  которым
оканчивалась гибкая приемная трубка.
     - Истинное величие, - звучно  говорил  он,  -  обратно  пропорционально
немедленному успеху. Ах, вот и ты! -  воскликнул  он,  оглядываясь  на  звук
открывшейся двери.  Он  остановил  механизм,  повесил  трубку  и  приветливо
протянул руку. Самый обыкновенный жест. Но во всех его движениях  была,  как
показалось
     Филипу, какая-то подчеркнутость, точно он находился на сцене. Его глаза
лихорадочно блестели. - Как я рад,  что  ты  приехал.  Так  рад,  мой  милый
мальчик. - Он погладил руку Филипа; в его громком голосе послышалась дрожь.
     Филип, не привыкший к такому бурному изъявлению чувств, смутился.
     - Ну, как твое здоровье? - спросил он  с  деланной  веселостью.  Мистер
Куорлз покачал головой и молча сжал руку сына.
     Филип смутился еще больше, увидев,  что  на  глазах  у  него  выступили
слезы. Как мог он ненавидеть его и сердиться на него!
     - Ничего, это пройдет, - сказал он, стараясь подбодрить старика. - Тебе
просто нужно немного отдохнуть.
     Мистер Куорлз сжал его руку еще крепче.
     - Не говори матери, - сказал он, - но я чувствую, что бли-изок конец.
     - Какие глупости, папа. Ты не должен говорить так.
     - Бли-изок, - повторил мистер Куорлз, упрямо  качая  головой,  -  очень
близок. Поэтому я так рад твоему приезду. Я был бы так  несчастен,  если  бы
мне пришлось умирать, когда ты на другом конце света. Но когда ты  здесь,  я
чувствую, что могу уйти, - его голос снова задрожал, - совсем спокойно. - Он
снова сжал руку Филипа. В эту минуту он  чувствовал  себя  преданным  отцом,
всегда жившим только для детей. Собственно говоря, таким он и  бывал,  время
от времени. - Да, вполне спокойно. - Он вытащил платок, высморкал  нос  и  в
это время незаметно отер глаза.
     - Но зачем тебе умирать?
     - Нет, нет, - упорствовал Куорлз. -  Я  чувствую,  что  я  умру.  -  Он
действительно чувствовал это; он  верил,  что  он  умирает,  потому  что  по
крайней мере одна часть его души желала умереть. Осложнения последних недель
сломили его; а будущее не обещало ничего хорошего. Безболезненно исчезнуть -
это было бы лучшим разрешением всех трудностей. Он хотел, он верил; и,  веря
в приближение смерти,  жалел  самого  себя  как  жертву  и  в  то  же  время
восхищался тем благородным смирением, с каким он покоряется своей участи.
     - Но ты не умрешь, - повторил Филип, не зная, чем еще утешить  его.  Он
был лишен дара экспромтом разрешать трудные эмоциональные задачи,  с  какими
встречаешься в обыденной жизни. - Ты ведь... - Он  готов  был  сказать:  "Ты
ведь ничем не болен", но вовремя сдержался, подумав, что  этими  словами  он
может обидеть отца.
     - Не будем больше говорить об этом.  -  Мистер  Куорлз  говорил  резко,
выражение лица у него было недовольное. Филип вспомнил, что мать просила  не
противоречить ему.  Он  промолчал.  -  Бессмысленно  спорить  с  Судьбой,