тобы к нему относились с должным состраданием.  -  Дело
плохо. Дело очень плохо, - повторил он.
     Он думал о смерти - о смерти, которая в образе  новой  жизни  растет  и
растет у него в животе, как зародыш в матке. Единственным, что было молодо и
активно в его дряхлом теле, единственным, что буйно росло и жило в нем, была
смерть.
     Кругом по стенам мастерской  висели  отрывочные  воспоминания  о  жизни
Джона Бидлэйка. Два маленьких пейзажа, написанные в садах Пинчио в  те  дни,
когда Рим только что перестал быть владением папы, -  вид  на  колокольни  и
купола сквозь просвет среди падубов, две статуи, четко  вырисовывающиеся  на
фоне неба. Рядом с ним лицо сатира, курносое и бородатое, - портрет Верлена.
Лондонская уличная сцена -  кебы,  цилиндры,  приподнятые  юбки.  Три  этюда
пухленькой румяной Мэри Беттертон, какой она была тридцать лет тому назад. И
Дженни, красивейшая из всех натурщиц. Она лежит  обнаженная  в  шезлонге,  и
позади нее, на подоконнике, - букет роз, а дальше - небо и белые  облака,  а
на белом животе Дженни - огромный голубой  персидский  кот  дремлет  в  позе
геральдического льва, положив лапы между ее круглых маленьких грудей.
     Леди Эдвард решила перевести разговор на другую тему.
     - А Люси только что вылетела в Париж, - начала она.

XXV

                                                         Набережная Вольтера

     Ветер был резкий, я забыла наушники и два с  половиной  часа  сидела  в
адском  шуме.  Очень  устала  и  чувствую  себя,  нежный   Уолтер,   немного
сентиментально и sola sola {Одиноко-одиноко (ит.).}.  Почему  ты  не  здесь,
чтобы разогнать нестерпимую грусть этого чудесного вечера? За  окнами  Лувр,
река, зеленое стеклянное небо, солнце  и  бархатные  тени.  От  всего  этого
плакать хочется. И не только от декорации. Мои руки в  рукавах  халата,  мой
почерк, даже мои голые ноги - туфли я сбросила - все это ужасно,  ужасно!  А
мое лицо в зеркале, а мои плечи, а оранжевые розы и китайские золотые  рыбки
под цвет роз, а портьеры по рисункам Дюфи и все остальное, да,  все,  потому
что  здесь  все  одинаково  прекрасно  и  необыкновенно,  даже   скучные   и
безобразные вещи, - все это просто невыносимо. Невыносимо! Я больше не  могу
терпеть - и не стану! Пятиминутный перерыв.  Вот  почему  я  позвонила  Ренэ
Талесиану,  чтобы  он  приехал  и  выпил  со  мной  коктейль  и  повез  меня
куда-нибудь развлекаться, malgre {Несмотря на (фр.).} головную  боль.  Я  не
дам вселенной запугать меня.  Ты  знаешь  Ренэ?  Божественный  человечек.  И
все-таки я жалею, что это не ты. Пора одеваться.

                                                   A toi {Твоя (фр.).} Люси.

                                                         Набережная Вольтера

     Твое письмо утомительно. Такое нытье. И вовсе не лестно, когда человека
называют ядом в крови. Это все  равно  что  назвать  человека  расстройством
желудка. Если не можешь писать более разумно, не пиши вовсе. Quanta moi,  je
m'amuse. Pas follement {Что же касается  меня,  я  развлекаюсь.  Не  безумно
(фр.).}, но по мере сил,  по  мере  сил.  Театры  довольно  плохие,  но  мне
нравятся: я еще не потеряла детской способности увлекаться глупой  интригой.
А покупать платья - такое наслаждение! Я просто любовалась собой в  зеркалах
у Ланвэна.  Наоборот,  любоваться  картинами  -  довольно  скучное  занятие.
Танцевать гораздо интереснее. Жизнь имела бы смысл, если бы она всегда  была
похожа на фокстрот с профессиональными танцорами. Но она не похожа.  А  если
бы она была похожа, мы, вероятно, стремились бы просто  ходить.  По  вечерам
таскаюсь по монпарнасским кабакам, где своры американцев, поляков, эстонцев,
румын, лапландцев, латышей, финнов, вендов и т. д., и все они  (помоги  нам,
Господь) - художники. Не пора ли нам основать лигу по борьбе  с  искусством?
Когда живешь в Париже, это кажется весьма актуальным. И еще мне хотелось  бы
встречать немного больше людей с нормальными половыми  наклонностями  -  для
разнообразия. Я  не  очень  люблю  ni  les  tapettes,  ni  les  gousses  {Ни
педерастов, ни лесбиянок (фр.).}. A с тех пор как Пруст и  Жид  ввели  их  в
моду, в этом утомительном городе только их и встречаешь. Вся моя  английская
респектабельность бурно протестует!

                                                                     Твоя Л.

                                                         Набережная Вольтера

     Твое письмо на этот раз больше порадовало мой глаз. (Единственный стих,
который я написала за всю жизнь, и к  тому  же  экспромтом.  А  ведь  правда
неплохо?) Если бы все поняли, что счастливая или несчастная любовь - главным
образом вопрос моды! Поэтическая несчастная любовь старомодна, да к тому  же
английские рифмы не оправдывают  ее.  Cuore  -  dolore  -  amore  {Сердце  -
страдание  -  любовь  (ит.).}:  по-итальянски  без  этого   не   обойдешься.
По-немецки тоже: Herz должно чувствовать Schmerz, а  Liebe  неизбежно  полна
Triebe {Сердце - грусть; любовь - томленье (нем.).}.  По-английски  не  так.
Страдания не ассоциируются с английской любовью: loves  рифмуется  только  с
gloves  и  turtle-doves  {Любовь  -  перчатки   -   горлицы   (англ.).}.   И
единственные, что, по законам английской поэзии, непосредственно  взывают  у
англичан к их hearts, так это  tarts  и  amorous  arts  {Сердца  -  шлюхи  -
любовные игры (англ.).}. И  уверяю  тебя,  что  размышлять  на  эту  тему  -
занятие, гораздо более достойное мужчины, чем  твердить  без  конца  о  том,
какой он несчастный, как он ревнует, как жестоко его обидели  и  так  далее,
все в том же духе. Как жаль, что этот дурак Ренэ не способен  этого  понять.
Но, к сожалению, coeur рифмуется с douleur {Сердце - страданье (фр.).}, а он
- француз. Он становится почти таким же скучным, как ты, мой бедный  Уолтер.
Надеюсь, теперь ты исправился? Ты - милый.

Л.

                                                         Набережная Вольтера

     Страдаю от холодной и  невыносимой  скуки,  которую  только  на  минуту
разогнало твое письмо. Париж нестерпимо  мрачен.  Я  твердо  решила  улететь
куда-нибудь еще, только не знаю куда. Сегодня у меня была Эйлин.  Она  хочет
уйти от Тима, потому что он заставляет ее лежать голой в постели,  а  сам  в
это время жжет над ней газеты, и на нее падает горячий  пепел.  Бедный  Тим!
Нехорошо лишать его этих маленьких радостей. Но Эйлин  страшно  боится  быть
изжаренной. Она рассвирепела, когда я стала смеяться и не проявила  должного
сочувствия. Я отнеслась ко всему этому как к шутке. Да это и есть шутка. И к
тому же не  слишком  остроумная.  Потому  что  нас,  как  королеву,  это  не
забавляет. Как я ненавижу тебя за то, что ты не здесь и не развлекаешь меня!
Можно простить человеку все, кроме  отсутствия.  Прощай  же,  непростительно
отсутствующий Уолтер. Сегодня я хочу тебя, твоих рук  и  твоих  губ.  А  ты?
Помнишь?

Л.

                                                         Набережная Вольтера

     Так, значит, Филип Куорлз поселяется в имении и хочет сделаться  чем-то
средним между миссис Гаскелл  и  Кнутом  Гамсуном.  Ну  и  дела!..  Впрочем,
хорошо, что для него-то еще остались иллюзии. Во всяком случае, в деревне он
будет скучать не больше, чем я скучаю здесь.  И  никаких  перспектив.  Вчера
вечером я отправилась с Тимом и Эйлин  -  она,  по-видимому,  примирилась  с
фейерверками - в одно  из  тех  злачных  мест,  где  за  сто  франков  можно
созерцать оргии (в масках - единственная забавная деталь), а если  угодно  -
принимать в них участие. Полутьма - как в  храме,  маленькие  отделеньица  с
диванами и масса того, что французы  называют  amour.  Странно  и  дико,  но
главным образом тоскливо и невероятно  по-медицински.  Среднее  между  очень
глупой клоунадой и анатомическим  театром.  Тим  и  Эйлин  хотели,  чтобы  я
осталась. Я сказала им,  что  предпочитаю  пойти  в  морг,  и  покинула  их.
Надеюсь,  они  развлекались.  Но  какая  _скучища_,  какая   безнадежная   и
абсолютная _скучища_! Я всегда думала, что Гелиогабал был крайне испорченным
юношей. Но теперь, посмотрев на то, что забавляло его, я понимаю, до чего он
был инфантилен. К несчастью, в  некоторых  отношениях  я  слишком  взрослая.
Собираюсь на будущей неделе  в  Мадрид.  Разумеется,  там  будет  невероятно
жарко.  Но  я  люблю  жару.  Я  расцветаю  в  печках.   (Может   быть,   это
многозначительный намек на то, что ожидает меня в загробной  жизни?)  Почему
бы тебе не поехать со мной? Серьезно. Ты, конечно же,  можешь  уехать.  Убей
Барлепа, приезжай и стань бродягой a la Морис Баррес: Du sang, de la volupte
et de la mort {О крови, сладострастии и смерти (фр.).}.  Настроение  у  меня
довольно кровожадное. Испания как раз подойдет  мне.  Пока  что  разузнаю  о
сезоне боя быков. Арена тошнотворна; даже моя кровожадность  не  выдерживает
вида извозчичьих кляч с  распоротыми  животами.  Но  зрители  восхитительны.
Двадцать тысяч одновременных садистических frissons {содроганий (фр.).}. Это
потрясающе. Приезжай обязательно, мой нежный Уолтер. Скажи "да". Я требую.

                                                                       Люси.

                                                         Набережная Вольтера

     С твоей стороны было  страшно  мило,  дорогой  Уолтер,  что  ты  сделал
невозможное и  решил  приехать  в  Испанию.  Но  не  следовало  так  всерьез
принимать мое минутное envie {желание (фр.).}. Мадрид отпадает - по  крайней
мере на сегодня. Если поеду, сейчас же извещу тебя. А пока что - Париж.

                                                                   Спешу. Л.

XXVI

     Из записной книжки Филипа Куорлза

     Видел Рэмпиона. Он мрачен и раздражен, не знаю  из-за  чего,  а  потому
пессимистичен - лирически и неистово пессимистичен. "Царящая  у  нас  теперь
безответственность  может  продолжаться  еще  лет  десять,  -   сказал   он,
перечислив ужасы  современного  положения  вещей.  -  После  этого  -  самая
жестокая и кровавая катастрофа,  какая  когда-нибудь  была".  И  он  предрек
классовую борьбу, войну между континентами, окончательную гибель нашего  уже
теперь совершенно неустойчивого общества. "Не очень приятная перспектива для
наших детей, - сказал я. - Мы по крайней мере хоть тридцать лет пользовались
жизнью. А они вырастут только для того, чтобы  присутствовать  при  Страшном
суде". "Мы не должны были производить их на свет", - ответил он. Я  упомянул
о меланезийцах, о которых писал Риверс: они просто отказались рожать,  когда
белые отняли у них религию и цивилизацию.  "То  же  самое  происходит  и  на
Западе, - сказал я, - но только процесс совершается медленней: не мгновенное
самоубийство расы, а постепенное понижение рождаемости. Постепенное,  потому
что яд современной цивилизации проникал в нас медленней. Процесс начался уже
давно; но мы только теперь начинаем понимать, что мы  отравлены.  Поэтому-то
мы только теперь перестаем рожать детей.  У  меланезийцев  души  были  убиты
сразу; они сразу же поняли, что с ними сделано. Поэтому-то они решили, почти
в тот  же  день,  воздержаться  от  продолжения  рода".  "Яд  перестал  быть
медленным. Он действует все быстрей и быстрей". "Как мышьяк  -  кумулятивное
действие. С  какого-то  определенного  момента  человек  начинает  буквально
мчаться к смерти". "Рождаемость падала бы  гораздо  быстрей,  если  бы  люди
поняли. Что ж, посмотрим, как будут вести себя наши отпрыски". "А пока  что,
- сказал я, - мы ведем себя так,  словно  современный  порядок  вещей  будет
продолжаться вечно: обучаем их  хорошим  манерам,  латинскому  языку  и  так
далее. А как поступаете с детьми вы?" "Будь моя воля, я не стал бы их  учить
ничему. Отправил бы их в деревню, посадил бы на ферме и  предоставил  бы  им
развлекаться, как они хотят. А если они не сумеют развлекаться, я отравил бы
их крысиным ядом". "Довольно утопическая  программа  воспитания,  не  правда
ли?" "Знаю. Паршивые мальчишки -  волей-неволей  приходится  делать  из  них
образованных людей  и  джентльменов!  Двадцать  лет  назад  я  этого  бы  не
допустил. Я воспитал бы их как крестьян. Но в наши дни трудящиеся ничуть  не
лучше всех остальных. Скверная имитация  буржуазии  в  некоторых  отношениях
даже хуже оригинала. Поэтому моих  мальчишек  воспитывают  джентльменами.  И
образованными людьми. Какое идиотство!" Он пожаловался мне, что у его  детей
страсть  к  машинам  -  автомобилям,  поездам,  аэропланам  и  радио.   "Это
заразительно: вроде оспы. Бациллы смерти носятся в воздухе. Они их вдыхают и
заражаются. Я стараюсь внушить им любовь к чему-нибудь другому,  но  на  них
это не действует. Они слышать не хотят ни о чем, кроме машин.  Они  заражены
бациллами смерти. Молодежь решила во что бы  то  ни  стало  довести  мир  до
гибели - механизировать его так, чтобы люди окончательно обезумели, а  потом
принялись истреблять друг друга. Ну и пускай делают,  что  хотят,  маленькие
кретины. Но как унизительно, что человеческие существа делают из всего такую
дьявольскую мерзопакость! А ведь стоит только постараться - и  жизнь  станет
прекрасной. И она была прекрасной когда-то. Современная жизнь - это безумие.
Гальванизированный труп, дергающийся и  производящий  адский  шум,  стараясь
убедить себя, будто он вовсе не труп, а полный сил живой человек. Посмотрите
на Нью-Йорк, посмотрите на  Берлин!  Господи!  Что  ж,  если  им  этого  так
хочется, пускай себе идут ко всем чертям. Мне наплевать!" Но вся беда в том,
что ему вовсе не наплевать.

     После чтения Альвердеса и Уилера я окончательно решил, что мой романист
будет  зоологом-любителем.  Или  лучше  зоологом-профессионалом,  который  в
свободное время пишет роман. Он подходит ко всему  строго  биологически.  Он
постоянно переходит от муравейника к  гостиной  и  фабрике  и  обратно.  Для
иллюстрации человеческих пороков он находит  аналогии  у  муравьев,  которые
забрасывают своих детенышей ради того, чтобы  опьяняться  выделениями  тлей,
забирающихся в муравейник. Его герой и  героиня  проводят  медовый  месяц  у
озера, где утки и гагары иллюстрируют все фазы ухаживания и  брачной  жизни.
Наблюдая за привычным и почти священным "порядком клевания",  установившимся
на птичнике, - курица "А" клюет курицу "В", но не позволяет ей клевать себя;
курица "В" клюет курицу "С" и так далее, - политический деятель размышляет о
католической  иерархии  и  фашизме.  Клубок  совокупляющихся  змей  напомнит
развратнику об его оргиях. (Можно сделать очень  неплохой  эпизод:  один  из
героев, нечто вроде  Спэндрелла,  поучает  морали  невинную,  идеалистически
настроенную молодую женщину, наблюдая с ней вместе сцену  змеиного  флирта.)
Иллюстрацией национализма и священной любви  буржуа  к  собственности  будет
самец-щегол, свирепо отстаивающий занятую им территорию.  И  так  далее.  Из
этого можно сделать весьма забавный гротеск.

                                   * * *

     Мы часто забываем, что достоинства человека в одной области  далеко  не
всегда свидетельствуют о его достоинствах  в  других  областях.  Ньютон  был
великий математик, но это еще не доказывает,  что  его  богословские  теории
чего-нибудь стоят. Фарадей был прав в отношении электричества, но не прав  в
отношении сандеманизма. Платон писал удивительно хорошо, и поэтому  люди  до
сих  пор  продолжают  верить  в  его  зловредную  философию.   Толстой   был
превосходный романист, но, несмотря на это, его рассуждения о нравственности
просто омерзительны, а его эстетика, социология и  религия  достойны  только
презрения. Эта  несостоятельность  во  всем  том,  что  не  является  прямой
специальностью человека, у философов и ученых вполне естественна. Она  почти
неизбежна.
     Безусловно,  чрезмерное  развитие  интеллекта  ведет  к  атрофии  всего
остального. Отсюда - общеизвестная инфантильность профессоров и смехотворная
наивность тех ответов, которые они дают на важнейшие жизненные  вопросы.  То
же самое можно сказать и о  специалистах  в  области  религии.  Непроходимая
глупость святых, их детскость. Но художнику чужда такая ограниченность.  Его
развитие не так односторонне; поэтому художник должен быть более  нормальным
и здоровым, чем однобокий человек науки; он  не  должен  страдать  частичной
слепотой или быть таким  чудаком,  как  философы  или  святые.  Поэтому  так
возмущают люди, подобные  Толстому.  Инстинктивно  ему  веришь  больше,  чем
специалисту в области интеллекта или религии. А он ни с того ни с сего вдруг
начинает извращать свои глубочайшие инстинкты и  превращается  в  такого  же
злокачественного  идиота,  каким  был   святой   Франциск   Ассизский,   или
Кант-моралист (о, эти категорические императивы, а ведь этот милый  старичок
относился с полным равнодушием ко всему, кроме глазированных  фруктов),  или
Ньютон-богослов. Неудивительно, что после этого относишься настороженно даже
к тем, кто, по-твоему, прав. Например, к Рэмпиону.  Замечательный  художник.
Но правильны ли его взгляды на мир? Увы, это вовсе не следует из  того,  что
он прекрасный художник и писатель. Но есть два обстоятельства,  заставляющие
меня доверять его суждениям о жизни. Во-первых, то, что сам он  живет  более
приемлемо, чем кто бы то ни было. Его образ жизни более приемлем, потому что
он более реалистичен, чем образ  жизни  большинства  из  нас.  Мне  кажется,
Рэмпион учитывает все факты (тогда как  другие  люди  прячутся  от  них  или
делают вид, будто неприятные для них факты вообще не  существуют)  и  строит
свою жизнь в  соответствии  с  ними,  а  не  пытается  подогнать  факты  под
предвзятую теорию правильного образа жизни, как  эти  безмозглые  христиане,
моралисты, интеллектуалы  и  преуспевающие  дельцы.  Другое  обстоятельство,
заставляющее меня доверять его  суждениям,  -  это  то,  что  в  большинстве
случаев они  совпадают  с  моими;  а  это,  даже  если  оставить  в  стороне
тщеславие,  является  само  по  себе  хорошим  признаком,  потому  что  наши
отправные пункты совершенно различны;  можно  сказать,  что  мы  приходим  к
одному и тому же, двигаясь с противоположных полюсов. Если двое  противников
(а это самое важное, и с этого  нужно  начать:  мы  противники)  приходят  к
одному выводу, этот вывод почти наверное правилен.  Основная  разница  между
нами в том, что он живет согласно своим убеждениям, а я (увы!) нет.  Подобно
ему, я не доверяю интеллектуализму, но только интеллектуально, я не верю  ни
в одну научную или философскую теорию, ни в одну абстрактную систему морали,
но основываюсь при этом на той же науке, философии и абстрактной морали. Моя
задача  -  построить  свою  жизнь  в  гармоническом  соответствии   с   моим
равнодушным интеллектуальным скептицизмом. Путь всякого интеллектуала,  если
он следует по этому пути достаточно долго и неуклонно, приводит  его  к  той
самой очевидности, от которой человек неинтеллектуальный никуда и не уходил.
Эту мысль развил в одной из своих слякотно-рвотных  статей  Барлеп.  Тем  не
менее в этой мысли есть большая доля правды. (И вот мы снова возвращаемся  к
людям.  Абсолютно  презренный  человек  может  высказывать   ценные   мысли,
совершенно так же как у человека, в каком-нибудь  отношении  замечательного,
могут  быть  совершенно  ошибочные  мысли.  Кстати  сказать,  я,   вероятно,
принадлежу к первой категории - хотя и не в такой  мере,  как  Барлеп,  и  в
другом смысле.) Разумеется, многие интеллектуалы не  так  далеко  уходят  по
избранному  пути,  чтобы  вновь  вернуться  к  очевидности.  Они  не   могут
отделаться от наивной веры в рассудок, в абсолютное  превосходство  духовных
ценностей  и  в  совершенно  сознательную  волю.  Чтобы  снова  обрести   ту
очевидность, которую люди  неинтеллектуальные  никогда  не  покидали,  нужно
зайти гораздо дальше, чем, например, мыслители девятнадцатого столетия, а по
крайней мере так далеко, как это  удавалось  Протагору  или  Пирро