о  _так_
интересует.
     Иллидж улыбнулся.
     - Что ж, если это действительно интересует  вас,  -  сказал  он,  -  мы
работаем над регенерацией утраченных органов у тритонов. - Среди тритонов он
чувствовал себя как дома; симпатия к леди Эдвард понемногу возвращалась.
     - Тритоны? Это такие штучки, которые плавают? - (Иллидж кивнул.)  -  Но
как же они теряют свои органы?
     - Ну, в лаборатории, - объяснил он, - они теряют органы потому, что  мы
их вырезаем.
     - И они снова вырастают?
     - Они снова вырастают.
     - Господи Боже мой! - сказала леди Эдвард. - Вот уж никогда не подумала
бы! Как все это увлекательно! Расскажите мне еще что-нибудь.
     В конце концов, она не так уж плоха. Он начал  объяснять.  Он  как  раз
дошел до самого важного и существенного, до критического пункта их опытов  -
до превращения пересаженного хвоcтового отростка в ногу, когда леди  Эдвард,
взгляд которой блуждал по залу, положила ему руку на плечо.
     - Идемте, - сказала она, - я познакомлю  вас  с  генералом  Нойлем.  Он
очень забавный старичок - не всегда по своей воле, впрочем.
     Объяснения застыли в горле  Иллиджа.  Он  понял,  что  все,  о  чем  он
рассказывал леди Эдвард, нисколько ее не интересовало  и  что  она  даже  не
потрудилась  отнестись  сколько-нибудь  внимательно  к  его  словам.   Остро
ненавидя ее, он следовал за ней в злобном молчании.
     Генерал Нойль разговаривал с каким-то джентльменом в мундире.  Голос  у
него был воинственный и астматический.  Приближаясь,  они  слышали,  как  он
говорил:
     - "Дорогой мой, - сказал я ему, - не вздумайте выпускать его теперь  на
ипподром: это будет преступление, - сказал я. - Это будет сплошное  безумие.
Снимите его, - сказал я, - снимите его со списка!" И он снял своего коня  со
списка.
     Леди Эдвард дала знать о своем присутствии. Оба военных были подавляюще
вежливы: они были в таком восторге от сегодняшнего вечера.
     - Я выбрала Баха специально для вас,  генерал  Нойль,  -  сказала  леди
Эдвард с очаровательным смущением, словно  юная  девушка,  открывающая  свою
сердечную тайну.
     - Гм... да... это очень мило с вашей стороны. - Смущение генерала Нойля
было неподдельным: он решительно не знал, что ему делать  с  ее  музыкальным
подарком.
     - Я колебалась,  -  продолжала  леди  Эдвард  тем  же  многозначительно
интимным тоном, - между  генделевской  "Музыкой  на  воде"  и  b-moll'ной  с
Понджилеони. Потом я вспомнила о вас и остановилась на  Бахе.  -  Ее  взгляд
отмечал признаки смущения на багровом лице генерала.
     - Это очень мило с вашей стороны, - повторил генерал. - Не скажу, чтобы
я был большим знатоком по части музыки, но я тверд в  своих  вкусах.  -  Эти
слова, казалось, придали ему уверенности. Он откашлялся и снова начал:  -  Я
всегда говорю, что...
     -  А  теперь,  -  торжествующе  закончила  леди  Эдвард,  -   разрешите
познакомить вас с мистером Бэббеджем, он помогает Эдварду  в  работе,  и  он
прямо специалист по тритонам. Мистер Бэббедж -  генерал  Нойль  -  полковник
Пилчард. - Улыбнувшись им на прощание, она удалилась.
     - Черт меня побери совсем! - воскликнул генерал.  -  Полковник  сказал,
что она истинное божеское наказание.
     - Без сомнения, - с чувством поддержал Иллидж.
     Оба военных джентльмена взглянули на него  и  решили,  что  со  стороны
этого представителя низшего класса подобное  замечание  является  дерзостью.
Добрые католики могут сами слегка подшучивать  над  святыми  и  над  нравами
духовенства, но они возмущаются, слыша те же шутки из уст неверных.  Генерал
воздержался от словесных замечаний,  а  полковник  удовлетворился  тем,  что
взглядом выразил неодобрение. И они с таким нарочито пренебрежительным видом
отвернулись от него, возобновив прерванный разговор о скаковых лошадях,  что
Иллиджу захотелось их поколотить.

     - Люси, дитя мое!
     - Дядя Джон!
     Люси Тэнтемаунт с улыбкой обернулась к своему названому дяде. Она  была
среднего роста, тонкая, как ее мать; ее коротко подстриженные темные волосы,
зачесанные назад и  покрытые  бриолином,  казались  совершенно  черными.  От
природы бледная, она не румянилась. Только ее тонкие губы были накрашены,  а
вокруг глаз положены голубые тени. Черное платье подчеркивало белизну ее рук
и плеч. Со смерти ее мужа (и троюродного  брата)  Генри  Тэнтемаунта  прошло
больше двух  лет.  Но  она  все  еще  носила  траур,  по  крайней  мере  при
искусственном освещении: черное было ей очень к лицу.
     - Как поживаете? - добавила  она,  подумав  про  себя,  что  он  сильно
постарел.
     - Умираю, - сказал Джон Бидлэйк. Он фамильярно взял ее под  руку  своей
большой рукой со вздувшимися венами. - Пойдемте поужинаем вместе. Я голоден,
как волк.
     - Но я не голодна.
     - Ничего не значит, - сказал Бидлэйк. - Моя нужда  сильней  твоей,  как
справедливо заметил сэр Филип Сидни.
     - Но я не хочу есть. - Она  не  любила  подчиняться;  она  предпочитала
вести других за собой, а не следовать за ними. Но отделаться от  дяди  Джона
было не так-то легко.
     - Ничего, - объявил он, - я буду есть за двоих. - И с веселым смехом он
потащил ее в столовую.
     Люси  перестала   сопротивляться.   Они   пробирались   сквозь   толпу.
Зеленовато-желтая крапчатая орхидея в бутоньерке Джона  Бидлэйка  напоминала
голову змеи с раскрытой пастью. Монокль поблескивал в его глазу.
     - Кто этот старик  с  Люси?  -  осведомилась  Полли  Логан,  когда  они
проходили.
     - Старый Бидлэйк.
     - Бидлэйк? Тот самый, который... который написал те  картины?  -  Полли
говорила неуверенно, тоном человека, сознающего, что в его образовании  есть
пробелы, и боящегося сделать грубую ошибку. - Вы хотите сказать,  тот  самый
Бидлэйк? - Ее подруга кивнула. Полли почувствовала  огромное  облегчение.  -
Вот уж никогда не подумала бы! - продолжала  она,  подымая  брови  и  широко
раскрывая глаза. - Я всегда считала, что Бидлэйк - один из Старых  Мастеров.
Но ведь ему, должно быть, по крайней мере сто лет!
     - Да, что-нибудь в этом роде. - Норе еще не исполнилось двадцати.
     -  Надо  сказать,  -  любезно  признала  Полли,  -  что  он   прекрасно
сохранился. Он  еще  совсем  красавчик,  или  щеголь,  или  денди,  как  это
называлось во времена его молодости.
     - У него было чуть что не пятнадцать жен, - сказала Нора.
     В эту минуту Хьюго Брокл набрался храбрости и представился девушкам.
     - Вы, наверно, меня не помните? Мы были знакомы,  когда  нас  возили  в
детских колясочках. - Как глупо это звучало! Он густо покраснел.
     Третья и лучшая картина из серии "Купальщицы" Джона Бидлэйка висела над
камином в столовой Тэнтемаунт-Хауса. Это была веселая и  радостная  картина,
светлая по тонам, чистая и яркая по  колориту.  Восемь  полных  купальщиц  с
жемчужной кожей расположились в воде и  на  берегах  речки,  образуя  телами
нечто вроде гирлянды,  замыкавшейся  сверху  листвой  дерева.  Внутри  этого
кольца перламутровой плоти (потому что их лица были только смеющейся плотью:
никакой намек на духовность  не  мешал  созерцать  гармонию  красивых  форм)
виднелся бледно-яркий пейзаж - нежно-круглые холмы и облака.
     Держа  тарелку  в  руках  и  жуя  сандвичи  с  икрой,  старик   Бидлэйк
рассматривал свое собственное произведение. Восхищение, смешанное с грустью,
овладело им.
     - Хорошо, - сказал он.  -  Удивительно  хорошо.  Обратите  внимание  на
композицию. Полная гармония частей без всякого намека на повторение  или  на
искусственность сочетаний. - О других мыслях  и  чувствах,  которые  картина
вызвала в его сознании, он промолчал: их было  слишком  много,  и  они  были
слишком путаны; трудно было выразить их словами. А самое главное  -  слишком
печальны; ему не хотелось задерживаться на них. Он протянул руку и  потрогал
буфет: настоящее красное дерево. - Посмотрите на фигуру справа, с  поднятыми
руками. - Он нарочно говорил о технической стороне, чтобы подавить, отогнать
нежеланные мысли. - Видите, как она уравновешивает ту  большую,  нагнувшуюся
фигуру слева. Как длинный рычаг, подымающий большую тяжесть.
     Но фигура с поднятыми руками была Дженни Смит, красивейшая из всех  его
натурщиц. Воплощение красоты, воплощение глупости и вульгарности.  Богиня  -
пока она была  обнажена  и  молчала  или  когда  ее  принуждали  к  молчанию
поцелуями; но, Боже, когда  она  открывала  рот,  когда  она  надевала  свои
платья, свои ужасающие шляпы! Он вспомнил, как он взял ее с собой  в  Париж.
Через неделю ее пришлось отослать назад. "Тебе следует ходить в  наморднике,
Дженни, - сказал он, и Дженни разревелась.  -  Тебе  не  следовало  ехать  в
Париж, - продолжал он. - В Париже слишком много солнца, слишком много огней.
В следующий раз мы отправимся на Шпицберген. Зимой.  Ночь  продолжается  там
шесть месяцев".
     От этих слов она заревела еще громче.
     В этой девушке таились неисчерпаемые богатства красоты и чувственности.
Потом она стала пить и совсем опустилась.  Она  попрошайничала  и  пропивала
милостыню. В конце концов то, что осталось  от  нее,  умерло.  Но  настоящая
Дженни сохранилась здесь, на полотне, - ее поднятые руки, ее ясно очерченные
грудные мышцы, приподнимавшие ее маленькие груди. То, что осталось от  Джона
Бидлэйка, от того Джона Бидлэйка, что жил двадцать пять лет назад, тоже было
в картине. Другой Джон Бидлэйк, призрак  прежнего,  созерцал  свою  картину.
Скоро и этот Бидлэйк перестанет существовать. Да и настоящий ли это Бидлэйк?
Разве опухшая от пьянства женщина, которая умерла,  была  настоящей  Дженни?
Настоящая Дженни живет среди жемчужных купальщиц. А  настоящий  Бидлэйк,  их
творец, продолжает жить в своих творениях.
     - Хорошо, - повторил он с  горечью,  заканчивая  разбор.  И  лицо  его,
смотревшее на картину, было грустным. - Но в  конце  концов,  -  добавил  он
после небольшого молчания, разражаясь деланным смехом, - в конце концов все,
что я пишу, хорошо, чертовски хорошо. - Он бросал вызов тупоумным  критикам,
усматривавшим в его последних вещах упадок творческих сил, он  бросал  вызов
собственному  прошлому,  времени  и  старости,  вызов  настоящему  Бидлэйку,
который писал настоящую Дженни и поцелуями принуждал ее к молчанию.
     - Конечно,  хорошо,  -  сказала  Люси,  а  про  себя  подумала:  почему
последние вещи старика так плохи? Последняя выставка являла жалкое  зрелище.
Сам он выглядит сравнительно молодым. Хотя, конечно, решила  она,  посмотрев
на него, он очень постарел за последние месяцы.
     - Конечно, - повторил он. - Ничего иного не скажешь.
     - Должна признаться, однако, - добавила Люси, чтобы переменить тему,  -
что мне ваша картина всегда казалась оскорбительной.
     - Оскорбительной?
     -  Да,  для  женщин.  Неужели  мы,   по-вашему,   действительно   такие
безнадежные дуры, какими вы нас изображаете?
     - Да, неужели мы, по-вашему, действительно такие? - вступил в  разговор
чей-то голос. Голос был громкий и выразительный, слова  вылетали  порывисто,
резко, как будто выталкиваемые давлением эмоций сквозь узкое отверстие.
     Люси и Джон Бидлэйк обернулись и увидели миссис Беттертон, массивную, в
темно-сером платье; ее руки, подумал Бидлэйк, похожи  на  ляжки,  а  завитые
каштановые волосы в сочетании  с  мясистыми  щеками  и  тройным  подбородком
казались  до  смешного  короткими.   Ее   вздернутый   нос,   бывший   таким
очаровательным в те дни, когда они вместе катались верхом -  он  на  вороном
коне, а она на гнедом, - теперь выглядел нелепо и до крайности неуместно  на
этом пожилом лице. Настоящий Бидлэйк ездил с ней верхом незадолго  до  того,
как он написал купальщиц. Она говорила об искусстве с  наивной  серьезностью
школьницы; эта  серьезность  казалась  ему  забавной  к  очаровательной.  Он
вспомнил, как излечил ее от страсти к Берн-Джонсу; к сожалению, излечить  ее
от пагубной склонности к добродетели  ему  так  и  не  удалось.  Теперь  она
обращалась   к   нему   с   прежней   серьезностью,    и    тон    ее    был
сентиментально-многозначительным, как у того, кто вспоминает старое время  и
не прочь обменяться мыслями и воспоминаниями. Бидлэйку пришлось делать  вид,
что  встреча  с  ней  после  стольких  лет  доставляет   ему   удовольствие.
Удивительное дело, подумал он, пожимая ей руку, как это он ухитрился все эти
годы не встречаться с ней: он говорил с ней не больше  трех-четырех  раз  за
все эти четверть века, превратившие Мэри Беттертон в memento mori  {Помни  о
смерти (лат.).}.
     - Дорогая миссис Беттертон! - воскликнул он. - Как  я  рад!  -  Но  ему
плохо удалось скрыть свое отвращение. А когда она назвала его по  имени:  "А
теперь, Джон, отвечайте нам на вопрос" - и  положила  руку  на  плечо  Люси,
словно  та  тоже  присоединилась  к  ее  просьбе,  старый   Бидлэйк   просто
возмутился. Фамильярность со стороны memento mori невыносима. Он ее проучит.
Тема прекрасно подходила для этого: она вызывала на нелюбезный  ответ.  Мэри
Беттертон  была  особа  с  претензиями  на  интеллектуальность  и  постоянно
твердила о душе. Вспомнив это, старик Бидлэйк объявил,  что  он  никогда  не
встречал женщины, обладавшей чем-нибудь достойным внимания, если не  считать
ног и фигуры. "А некоторые женщины, -  добавил  он  многозначительно,  -  не
обладают даже этими  необходимыми  качествами".  Конечно,  у  многих  женщин
интересные лица; но это ничего не значит. У ищеек, напомнил он,  вид  такой,
точно они ученые  юристы;  быки,  пережевывающие  жвачку,  производят  такое
впечатление, точно  они  размышляют  над  философскими  проблемами;  богомол
выглядит  так,  точно  он  молится.  Но  наружность  во  всех  этих  случаях
обманчива. То же и с женщинами. Он решил написать купальщиц  не  только  без
одежд, но и без масок;  наделить  их  лицами,  являющимися  продолжением  их
прекрасных тел,  а  не  лживыми  символами  несуществующей  духовности.  Это
казалось ему более реалистичным, более соответствующим истине. По мере  того
как он говорил, к нему возвращалось хорошее  настроение;  неприязнь  к  Мэри
Беттертон проходила.  Когда  человек  чувствует  себя  бодро,  memento  mori
перестает напоминать ему о смерти.
     - Вы неисправимы, Джон, - снисходительно сказала миссис Беттертон.  Она
с улыбкой обратилась к Люси: - Но он сам не верит ни одному своему слову.
     - Я думаю, что он, наоборот, говорит вполне серьезно, - возразила Люси.
- Я заметила, что те мужчины, которые больше всего любят женщин, относятся к
ним с наибольшим презрением.
     Бидлэйк расхохотался.
     - Потому что они знают женщин лучше, чем кто бы то ни было.
     - А может быть, потому,  что  они  больше,  чем  кто  бы  то  ни  было,
чувствуют нашу силу.
     - Уверяю вас, - настаивала миссис Беттертон, - он шутит.  Я  знала  его
раньше, чем вы родились, дорогая.
     Веселость исчезла с лица Джона. Memento  mori  снова  оскалилось  из-за
расплывающегося лица Мэри Беттертон.
     - Может быть, тогда он был другим,  -  сказала  Люси.  -  Вероятно,  он
заразился цинизмом от молодого поколения. Наше общество опасно,  дядя  Джон.
Будьте осторожны.
     Это был  один  из  любимых  коньков  миссис  Беттертон.  Та  немедленно
поскакала на нем во весь опор.
     - Все дело в воспитании, - заявила  она.  -  Детей  воспитывают  теперь
ужасно нелепо. Ничего удивительного,  что  они  вырастают  циниками.  -  Она
говорила красноречиво. - Детям слишком рано позволяют  слишком  многое.  Они
пресыщаются развлечениями, привыкают ко всем удовольствиям с пеленок.  Я  до
восемнадцати лет ни разу не была в театре, - гордо заявила она.
     - Бедняжка!
     - Я хожу в театр с шести лет, - сказала Люси.
     - А танцы! - ораторствовала миссис Беттертон. -  Бал  в  день  открытия
охоты - какое это было событие! Потому что он бывал только раз в год. -  Она
процитировала Шекспира:

                    Нам праздники, столь редкие в году,
                    Несут с собой тем большее веселье.
                    И редко расположены в ряду
                    Других камней алмазы ожерелья.

А теперь они нанизаны, как жемчужины на нитке.
     - К тому же поддельные, - сказала Люси.
     Миссис Беттертон торжествовала:
     - Вот видите! А для нас они были настоящими, потому что они были редки.
Для нас не "притуплялось острие редких удовольствий", потому что они не были
повседневными. Теперешняя молодежь испытывает скуку и  усталость  от  жизни,
еще не достигнув зрелости. Когда  удовольствие  повторяется  слишком  часто,
перестаешь его воспринимать как удовольствие.
     - Какое же лекарство вы предлагаете? - осведомился Джон Бидлэйк. - Если
мне как члену  конгрегации  разрешено  будет  задать  вопрос,  -  иронически
добавил он.
     - Шалунишка! - воскликнула миссис Беттертон с  устрашающей  игривостью.
Затем, переходя на серьезный тон: - Лекарство одно: поменьше развлечений.
     - Но я не хочу, чтобы их было меньше, - возразил Джон Бидлэйк.
     - В таком случае, - сказала Люси, - они должны становиться все острей.
     - Все острей? - повторила миссис Беттертон.  -  Но  до  чего  мы  тогда
дойдем?
     - До боя быков?  -  высказал  предположение  Джон  Бидлэйк.  -  Или  до
сражений гладиаторов? Или, может быть, до публичных  казней?  Или  до  забав
маркиза де Сада? Кто знает?
     Люси пожала плечами:
     - Кто знает?

     Хьюго Брокл и Полли уже ссорились.
     - По-моему, это безобразие, - говорила Полли, и ее лицо  покраснело  от
гнева, - вести войну против бедных.
     - Но Свободные Британцы не ведут войны против бедных.
     - Нет, ведут.
     - Нет, не ведут, - сказал Хьюго. - Почитайте речи Уэбли.
     - Я читаю только о его действиях.
     - Но они не расходятся с его словами.
     - Расходятся.
     - Нет, не расходятся. Он борется только против диктатуры одного класса.
     - Класса бедных.
     - Любого класса, - серьезно настаивал Хьюго. - В  этом  -  вся  задача.
Классы должны быть одинаково  сильными.  Сильный  рабочий  класс,  требующий
повышения заработной платы, побуждает буржуазию к активности.
     - Как блохи собаку, - заметила Полли  и  засмеялась;  к  ней  вернулось
хорошее настроение. Когда ей приходило в голову чтонибудь очень смешное, она
никак не могла  удержаться  и  не  высказать  этого,  даже  когда  она  была
настроена серьезно или, как в данном случае, когда она злилась.
     - Ей так или иначе придется быть  изобретательной  и  прогрессивной,  -
продолжал Хьюго, изо всех сил стараясь выразить свою мысль как можно  ясней.
- Иначе она не сумеет платить рабочим, сколько они требуют, и в то же  время
извлекать прибыль. А с другой стороны, сильная и разумная  буржуазия  только
полезна для рабочих, потому что она обеспечивает  правильное  руководство  и
правильную организацию. В результате рабочие имеют более высокий заработок и
живут в мире и довольстве.
     - Аминь, - сказала Полли.
     - Следовательно, диктатура  одного  класса  -  нелепость,  -  продолжал
Хьюго. - Уэбли хочет не уничтожить классы, а укрепить их.  Он  хочет,  чтобы
они жили в состоянии постоянного напряжения: каждый тянет в свою сторону,  и
в государстве устанавливается равновесие. Ученые говорят, что  так  работают
органы нашего тела. Они живут в состоянии, - он  замялся,  он  покраснел,  -
враждебного сожительства.
     - Крепко сказано!
     - Простите, - извинился Хьюго.
     - Все равно, - сказала Полли, - он против стачек.
     - Потому что стачки - это глупость.
     - Он против демократии.
     - Потому что при ней к власти приходят  негодные  элементы.  Он  хочет,
чтобы правили лучшие.
     - Он сам, например, - саркастически сказала Полли.
     - Ну так что ж?  Если  бы  вы  только  знали,  какой  он  замечательный
человек! - Хьюго становился восторженным: последние три месяца он был  одним
из адъютантов Уэбли. - Таких людей я еще никогда не встречал.
     Полли с улыбкой слушала его  излияния.  Она  чувствовала  себя  гораздо
боле