виться все более и более краткими»[5]. Соответственно с этим, и во 
внутренних отношениях государств он устанавливает идеал абсолютно-правового 
состояния, в котором за каждым окончательно будут укреплены его права[6].
То, что у Канта виднеется лишь вдали, в качестве надежной пристани для идущего 
вперед человечества, у Гегеля получает образ уже близкого и достижимого 
блаженства. Трудными и тернистыми путями движется история: дух должен пройти ряд 
предварительных ступеней, он должен вынести тяжелую внутреннюю борьбу, суровую 
работу над собою[7]. В государстве, которое по Гегелю является высшей 
организацией человеческих сил, для достижения цели необходима продолжительная 
работа разума, борьба с частными интересами и страстями[8]. Но эта борьба, – 
думает философ, – уже закончилась; примирение достигнуто, государство стало 
«образом и действительностью разума»[9]. «Наш мир» и «наши дни» – это «последняя 
стадия истории»[10]. Человечество переживает теперь свой старческий возраст; но 
это не старость природы, обозначающая слабость, а старость духа, являющаяся его 
совершенной зрелостью[11]. Философской формулой этой зрелости духа является у 
Гегеля примирение божественного и человеческого, абсолютного и субъективного; а 
практическим носителем этой совершенной гармонии служит современное 
конституционное государство, принцип которого «имеет эту чрезвычайную силу и 
глубину, что он позволяет началу субъективности развиться до самостоятельной 
крайности, но вместе с тем приводит его к субстанциональному единству и 
сохраняет в нем это единство»[12].
В иных выражениях и на других основаниях, но с той же безусловной 
определенностью предсказывал и Конт грядущее блаженство человечества. Оспаривая 
выводы некоторых «благородных и даже выдающихся, но не обладающих истинным 
познанием и плохо подготовленных умов», «приходивших в философское отчаяние 
относительно социального будущего», знаменитый основатель позитивизма 
высказывает «утешительное убеждение», что «избранная часть человеческого рода… 
уже приближается к непосредственному наступлению общественного порядка, наиболее 
приспособленного к ее природе»[13]. Наступление этого порядка Конт связывал, как 
известно, с распространением положительной философии: «ее можно считать 
единственною прочною основою общественной реорганизации, которая должна 
прекратить состояние кризиса, столь долго длящегося среди самых цивилизованных 
наций». «Великий политический и моральный кризис современных обществ зависит в 
последнем счете от умственной анархии… Самое тяжкое бедствие наше заключается в 
глубоком разногласии, существующем в настоящее время между всеми умами по 
отношению ко всем основным правилам, устойчивость которых является первым 
условием истинного общественного порядка»[14]. «Как только будет достигнуто 
объединение умов посредством общности принципов, из него с необходимостью без 
всяких тяжких потрясений вытекут соответствующие учреждения, так как одним этим 
фактом будет устранено самое главное проявление беспорядка»[15].
Спасительное слово Конта не то, что у Руссо, Канта и Гегеля; тайну грядущего 
обновления он видит не в утверждении совершенных форм права, а в подчинении всех 
бесспорным истинам науки. Но в конце концов и у него это господство разума 
закрепляется утверждением некоторой совершенной организации с особой духовной 
властью во главе и с иерархией классов. Образ средневекового католицизма 
представляется Конту руководящим в деле организации человечества. Соединив всех 
узами нового устройства, для которого наука даст бесспорные и непререкаемые 
основания, возможно будет осуществить «длящуюся гармонию», обеспечив в равной 
мере «условия прогресса и порядка»[16]. Сначала Западная Европа, затем вся белая 
раса и, наконец, все человечество, когда оно будет соответствующим образом 
подготовлено, испытают на себе благодеяния нового строя. Положительное 
направление создаст умственную гармонию, которая до сих пор была невозможна, и 
вызовет интеллектуальное и нравственное общение, более полное, более 
распространенное и более устойчивое, чем какое бы то ни было религиозное 
общение[17].
Спенсер, казалось бы, более других должен был остаться далеким от этой веры в 
устойчивую гармонию будущего блаженства. Его эволюционная теория подсказывала, 
по-видимому, иные выводы и прорицания. И однако же, подобно другим вождям своего 
века, он всецело разделяет его основное верование. Обращаясь к мыслям Спенсера о 
грядущих судьбах человечества, мы видим, что он стоит на почве социального 
оптимизма. И в его воззрениях прогресс человечества может достигнуть такой 
высоты, «на которой он будет вполне отвечать всем требованиям»[18]. Конт говорил 
о заключительном состоянии (l’état final)[19], Спенсер в том же самом смысле 
говорит о наивысшем состоянии (the highest state)[20]. Он рисует его как 
неизбежное в будущем равновесие эгоизма и альтруизма, когда «не прекращающаяся 
общественная дисциплина настолько преобразует человеческую природу, что 
удовольствия, связанные с благожелательными чувствами, будут сами собой служить 
предметом стремлений, и притом в самом полном размере, выгодном для всех и 
каждого»[21]. Кажущееся постоянным противоречие между эгоизмом и альтруизмом 
исчезнет. Совершенное с субъективной точки зрения, со стороны внутренних 
побуждений, это будущее примирение будет столь же полным и объективно в своих 
внешних результатах. «Как ни кажется отдаленным такое состояние, однако каждый 
из факторов, долженствующих создать это состояние, может быть прослежен уже и 
теперь в своем действии у высших характеров. То, что является теперь у них 
случайным и слабым, в дальнейшем развитии, как это можно ожидать, сделается 
привычным и прочным, и то, что теперь отличает исключительно выдающихся людей, в 
конце концов станет свойственным всем»[22].
Перед нами снова картина безусловной и прочной гармонии, которая обещается 
человечеству хотя и в отдаленном будущем, но зато тем вернее, что она вытекает 
из самой природы, из ее неизменной закономерной необходимости. Не усилия людей, 
а сама жизнь своим естественным и неотвратимым течением подготовит человечеству 
его будущее счастье.
Такой же характер неизбежного результата естественного развития имеет идея 
будущей гармонии у Маркса. Эволюционист, подобно Спенсеру, Маркс разделил с ним 
ту же участь – в своем конечном выводе вступить в противоречие с собственными 
посылками и увенчать теорию диалектического развития утопией земного рая. 
Известно классическое место в конце первого тома «Капитала», где говорится о 
приближающейся «экспроприации экспроприаторов». «Эта экспроприация совершается в 
силу действия имманентных законов самого капиталистического производства 
посредством централизации капиталов. Один капиталист избивает многих. Рука об 
руку с централизацией или экспроприацией многих капиталистов немногими все в 
больших и больших размерах развиваются кооперативная форма процесса труда, 
сознательное техническое приложение науки, планомерная эксплуатация земли, 
превращение орудий труда в такие, которые могут быть прилагаемы только сообща… 
Вместе с постоянным уменьшением числа капиталистов-магнатов, которые узурпируют 
и монополизируют все выгоды этого преобразовательного процесса, увеличивается 
масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но, с другой 
стороны, увеличивается также и сопротивление постоянно возрастающего рабочего 
класса, вышколенного, объединенного и организованного механизмом самого 
капиталистического способа производства. Монополия капитала превращается в путы 
для дальнейшего развития того способа производства, которыми развился вместе с 
нею и под ее господством. Централизация средств производства и обобществление 
труда достигают такой точки, на которой они становятся несовместимыми со своей 
капиталистической оболочкой. Она разрывается. Бьет час капиталистической частной 
собственности. Экспроприаторы экспроприируются»[23]. 
В другом месте своего труда Маркс говорит о том будущем строе, который сменит 
современные отношения, как о грядущем «царстве слободы». По его словам, это 
царство наступает только там, «где прекращается работа, обусловленная нуждою и 
внешней целесообразностью; оно находится, таким образом, по ту сторону 
собственно материального производства. Как дикарь должен бороться с природой, 
чтобы удовлетворить свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою 
жизнь, так должен делать это и человек цивилизованный во всех общественных 
формах и при всех возможных способах производства… Свобода в этой области может 
заключаться лишь в том, что обобществленный человек и объединенные производители 
рационально направляют этот свой обмен веществ с природой, подчиняя его своему 
общему контролю, вместо того, чтобы управляться им, как слепой силой, – в том, 
что они совершают этот обмен с наименьшей затратой сил и на условиях, наиболее 
достойных и наиболее соответствующих их человеческой природе. Однако это все же 
остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие 
человеческой силы, которое служит для себя самоцелью, истинное царство свободы, 
которое, однако, может расцвести лишь на том царстве необходимости, как на своем 
базисе»[24].
Развивая и продолжая мысли Маркса о великой катастрофе, которая откроет людям 
светлое будущее, Энгельс называл ее «прыжком человечества из царства 
необходимости в царство свободы». «Лишь с этих пор люди будут с полным сознанием 
сами творить свою историю, лишь с этих пор приведенные ими в движение 
общественные причины будут все в большей степени производить также и желаемые 
действия»[25]. «Когда общество получает власть над всеми средствами 
производства, в целях планомерного общественного пользования ими, оно уничтожает 
существовавшую до того рабскую зависимость людей от их собственных средств 
производства. Общество, само собою разумеется, не может освободиться иначе, как 
путем освобождения каждого отдельного человека. Таким образом, старый способ 
производства должен быть ниспровергнут до основания, и именно должно исчезнуть 
старое разделение труда. На его место должна стать такая организация 
производства, при которой ни один человек не может свалить на других своего 
участия в производительной деятельности.., а эта деятельность из средства 
порабощения становится средством освобождения людей, давая каждому возможность 
развивать и проявлять во всех направлениях все свои способности, как телесные, 
так и духовные. Из бремени она делается удовольствием»[26].
В этой новой организации личность совпадает с обществом; так совершается 
окончательное освобождение человека. «Совокупность окружающих человека жизненных 
условий, до сих пор господствовавших над ним, подпадает теперь под господство и 
контроль человека, который только с этих пор впервые становится сознательным, 
действительным господином природы, потому что он становится господином своих 
собственных, общественных сил… Собственное обобществление человека, которое до 
сих пор было как бы октроировано ему природой и историей, становится теперь его 
собственным свободным делом»[27]. Эту идею полного обобществления человека, 
сопровождающегося его полным освобождением, еще решительнее выражает сам Маркс: 
«лишь когда человек свои forces propres познал и организовал, как силы 
общественные, и потому уже не отделяет общественных сил от себя в виде 
политической силы – лишь тогда совершится человеческая эмансипация»[28]. Выражая 
эту же идею в экономических терминах, Маркс утверждает, что будущая 
«экспроприация немногих узурпаторов народными массами», превратив 
капиталистическую собственность в общественную, вместе с тем восстановит «не 
частную, но индивидуальную собственность, на основе всех приобретений 
капиталистической эры, на основе кооперации и общественного владения землей и 
всеми средствами производства, произведенными самим же трудом»[29].
Мы привели здесь взгляды писателей, влияние которых на свою эпоху не может 
подлежать спору. В этом отношении трудно поставить еще кого-либо наряду с ними. 
Но нельзя не признать в высшей степени характерным, что все они сходились в 
ожидании заключительной стадии человеческой истории, которая будет вместе с тем 
полным торжеством и блаженством человека. Absolutrechlicher Zustand, das letzte 
Stadium der Geschichte, l'état final, the highest state, das Reich der Freiheit, 
– все эти и подобные выражения ярко выражают общую мысль всех этих воззрений. Но 
если Руссо и Конт, Гегель и Спенсер, Кант и Маркс, при всем различии их 
миросозерцаний, сходились в этом общем положении, не значит ли это, что они 
повторяли в данном случае общераспространенную веру своей эпохи. Как до 
Коперника все люди, материалисты и идеалисты, скептики и догматики, одинаково 
верили, что земля есть центр, около которого вращается вселенная, и что земным 
горизонтом ограничивается весь мир, так в недавнюю еще пору все разделяли 
сходную с этим веру в ограниченность исторического горизонта человечества. И как 
в старой астрономии весь мир кончался легко обозримыми очертаниями небесного 
свода, так в старой социальной философии история завершалась ясным образом 
земного рая. Смотря по темпераменту и по воззрениям мыслителя, этот образ 
ожидаемого блаженства то относился в даль будущего, то становился совсем близким 
и доступным. Но у всех он был на виду, как ясный и доступный предел человеческих 
странствий.
Говоря здесь об эпохе, которую я считаю с конца XVIII столетия, я не хочу 
утверждать, что и ранее, в предшествующие века, не была распространена вера в 
земной рай. Мечта о золотом веке, относимом или к отдаленному прошлому или к 
ожидаемому будущему, есть одно из самых старых человеческих убеждений и вместе с 
тем одно из самых старых человеческих утешений. Но в указанную эпоху эта старая 
идея получила особенно яркий расцвет. Она неразрывно, органически сочеталась со 
всеми стремлениями и надеждами нового человека, закрепила собою его 
миросозерцание, обусловила энтузиазм его созидания в сфере общественной. 
Подкрепленная блестящими успехами человеческого гения в области научной и 
практической, она отразила на себе первую радость человека, познавшего силу 
своего разума, поверившего в его безграничное могущество. Из смутного и неясного 
чаяния, из легендарного сказания, из апокалиптического прорицания она выросла до 
степени философской теории, опирающейся на доводы разума, основанной на сложных 
умозрениях и доказательствах. И как новое слово философии и науки, она получила 
тем большую действенную силу. Напрасны были голоса скептиков и пессимистов, 
предрекавших человечеству иные судьбы: господствующим и руководящим было учение 
о грядущем земном рае как счастливом пределе и благодатном исходе человеческой 
истории.
Сравнивая общественные настроения конца XIX века с горячими верованиями и 
упованиями предшествующей эпохи, не раз отмечали резкий перелом, происшедший за 
последнее время. Одной из особенностей нашего времени, отличающей его от 
недавнего прошлого, Лекки считал «отсутствие какого-либо политического идеала, 
способного возбуждать сильный энтузиазм»[30], и это утверждение может быть 
подкреплено целым рядом сходных наблюдений и фактов. Но не сразу можно 
обнаружить, что основной причиной происшедшей перемены является крушение идеи 
земного рая. Между тем, несомненно, что именно эта идея была тем вдохновляющим 
началом, которое составляло главную силу пережитых ранее движений. На чем, в 
самом деле, было основано то пламенное преклонение, те безграничные надежды, с 
которыми повсюду встречено было наступление демократической эры в конце XVIII 
века? Откуда та неотразимая привлекательность, которую имели для соседних стран 
политические движения Франции 30-го и 48-го годов? Ответ на это может быть 
только один: те поколения, которые связывали с политическими переменами такие 
безграничные надежды, верили в близкое наступление царства правды, равенства и 
свободы; они уже видели себя вступающими в обетованную землю общественного 
идеала. Как далеко ушло наше время от этих ожиданий, можно судить по грустному 
заявлению современного юриста (Дайси), что опыт истекшего столетия обнаружил 
невозможность «для добросовестного мыслителя думать, что в мире воображаемом или 
действительном можно открыть какую-либо совершенную конституцию, способную 
служить образцом для исправления недостатков существующих государственных 
форм»[31]. В политике нельзя достигнуть совершенства, нельзя избавиться от 
затруднений. На место старых несовершенств вырастают новые; в будущем, как и в 
прошлом, предстоят те же искания и усилия. Не видно впереди ясного горизонта: 
перед нашим взором открывается лишь безбрежный океан.
То основное поучение, которое вынесено из разочарований XIX столетия, в 
действительности разлагается на целый ряд частных опытов и поучений. 
Обнаружившиеся недостатки парламентаризма, всеобщего избирательного права, 
референдума, выяснившаяся беспредельность социальных реформ и задач социального 
воспитания, – все это постепенно разрушало веру в безусловную силу различных 
политических средств, выдвигавшихся последовательно практикой и наукой[32]. Но 
пока оставалась надежда, что в конце концов все же найдется какое-нибудь новое 
средство, всеисцеляющее и могущественное, все эти частные неудачи могли казаться 
временными и случайными. Если не парламентаризм, так референдум, если не 
социальные реформы сами по себе, так в связи с социальным воспитанием, но 
какое-нибудь средство, наверное, окажется действительным. Захватывая шире и 
глубже народную жизнь, тем или иным способом все же можно будет выйти на 
безошибочный и правильный путь. Значительность и глубина пережитых в XIX веке 
испытаний заключается, однако, в том, что здесь потерпели крушение не столько 
отдельные политические средства, сколько те конечные цели, которые связывались с 
ними. И парламентаризм, и референдум, и социальные реформы, и социальное 
воспитание с точки зрения условной и практической оправдали себя. Но опыт их 
применения показал, что каждое из этих средств имеет значение лишь 
относительное, что в действительности оно сочетается с неизбежными затруднениями 
и недостатками. Потерпели крушение не временные политические средства, а 
утопические надежды найти безусловную форму общественного устройства. Нет такого 
средства в политике, которое раз и навсегда обеспечило бы людям неизменное 
совершенство жизни.
1) Надо отказаться от мысли найти такое разрешительное слово, которое откроет 
абсолютную форму жизни и укажет средства осуществления земного рая.
2) Надо отказаться от надежды в близком или отдаленном будущем достигнуть такой 
блаженной поры, которая могла бы явиться счастливым эпилогом пережитой ранее 
драмы, последней стадией и заключительным периодом истории.
Так можно выразить основные положения современной мысли. Опыты XIX столетия 
подорвали веру в чудодейственную силу политических перемен, в их способность 
приносить с собою райское царство правды и добра. Как средства относительные и 
условные, политические приобретения XIX столетия вышли из этого горнила 
испытаний оправданными и укрепленными. Но, быть может, именно потому, что здесь 
происходило испытание учреждений, которые представлялись верхом мудрости, от 
которых ждали результатов чрезвычайных и окончательных, разочарование было столь 
сильным и глубоким. Непреодолимые затруднения и препятствия, на которые 
натолкнулось политическое творчество, как будто бы открыли перед людьми зияющую 
бездну, и в эту бездну рухнула идея земного рая.
2
Русская литература сохранила замечательные следы первых разочарований в том 
направлении, в котором мы дошли теперь до конца, до крайнего предела. Еще 
накануне XIX столетия, когда радостные надежды XVIII века, казалось, погибали в 
дыму и пламени революцио