дает и практические 
затруднения. Сколь часто приходится считаться с этим старым предрассудком, будто 
каждый новый шаг истории, каждая новая форма учреждений и быта лишь тогда были 
бы желательны, если бы от них можно было ждать всеобщего удовлетворения. В этом 
предрассудке мы встречаем ту же старую мысль о гармонии, которая будто бы и 
может, и должна достигаться каждой правильной формой быта. А между тем каждый 
новый шаг истории, каждый новый успех общественных форм приносит с собою новые 
затруднения и новые конфликты, и политик оценивает общественный прогресс не с 
точки зрения незыблемой гармонии, а с точки зрения свободы и возможности 
дальнейшего развития.
Мы подошли здесь к тому лозунгу, который лежит в основе современного понимания 
общественного идеала. В самом начале мы заметили, что определяющую цель свою 
этот идеал относит в бесконечную даль. Посмотрим же теперь, не представляет ли 
эта отдаленная цель, при ближайшем рассмотрении, самую насущную и практическую 
нашу потребность. Ставить цель далеко впереди себя, в бесконечной перспективе 
движения и прогресса, не окажется ли более верным и практическим, чем искать ее 
вблизи, в непосредственном удовлетворении элементарных чувств и привычных 
стремлений?
Каждый идеал, который строится в предположении близкой гармонии общественной 
жизни, обыкновенно отличается большой заботливостью в разъяснении всех 
подробностей и даже мелочей предполагаемого строя. Для того, чтобы сладить и 
сплотить воедино разрозненные силы и создать из них прочную и внутреннюю 
гармонию, очевидно, следует предусмотреть каждую подробность и предупредить 
каждую опасность. Надо дать картину ясную и наглядную чтобы убедить 
сомневающихся, что такая гармония вполне возможна и осуществима.
Совершенно иной характер имеет построение общественного идеала в свете 
бесконечности. Вместо подробной картины, которая могла бы успокоительно 
действовать на воображение как ясный образ достигнутого блаженства, мы находим 
здесь лишь самые скудные и отвлеченные черты. Это чисто абстрактные требования 
всеобщего объединения на началах равенства и свободы; это отвлеченный принцип 
личности, взятый в его двояком значении – со стороны притязаний и со стороны 
обязанностей, – и таким образом возведенный до идеи свободного 
универсализма[120]. Но в том немногом, что дают эти абстрактные идеи, содержится 
гораздо более, чем в иных конкретных планах и подробнейших разъяснениях. Здесь 
нет картины законченного счастья, нет осуществленной гармонии душ, но зато даны 
вечные предсказания, намечающие путь для бесконечных стремлений. Это – идеал не 
только демократический, но и вселенский, идеал общечеловеческого объединения и 
всемирного равенства и гражданства.
С первого взгляда этот идеал кажется таким далеким и непосильным для людей, 
привыкших ко всяким перегородкам и границам, сословным, национальным, 
государственным. Вместо того, чтобы увлекать нас заманчивой картиной 
достигнутого и ясного счастья немногих, он скорее отпугивает каким-то 
безбрежным, ускользающим от взоров и неясным призраком нравственного объединения 
всех.
Но лишь только мы начинаем обдумывать смысл этого идеала, который показался нам 
бесплотным призраком, как тотчас же убеждаемся, что эта абстракция полна жизни, 
что тут открываются просветы в необозримую даль. Есть такие абстракции, которые 
представляют собою крылатые идеи, вдохновенные мечты, которые по своему 
содержанию суть задачи огромной, вечной важности и бесконечного значения; только 
по виду представляются они абстрактными, а на самом деле являются самыми 
конкретными и практическими требованиями жизни.
В самом деле, если мы сравним абстрактные требования бесконечного развития с 
конкретными образами достигнутого совершенства, мы поймем, почему эти абстракции 
так устойчивы, так прочны, так жизненны, а те конкретные образы, напротив, так 
случайны, недолговечны и в сущности, отвлеченны. Чем заполняются все подобные 
конкретные картины будущего? Случайными желаниями и предположениями их авторов, 
отражением нужд их эпохи. Продолжив одни линии жизни, совершенно изменив другие, 
присоединив к ним третьи, предполагают создать живую картину будущего. Но такое 
произвольное начертание грядущей судьбы общества, как бы ни было оно подчас 
художественно и конкретно, в сущности остается совершенно абстрактным и, так 
сказать, геометрическим. Личная мысль, – самая гениальная, самая просвещенная, – 
не в силах предугадать конкретных картин будущего. То будущее, которое наступит 
на смену знакомых нам образов и понятий, создается собирательной мыслью, 
коллективной работой масс, тем загадочным и сложным творчеством жизни, в котором 
сознательное перемешивается с бессознательным, должное и желательное с возможным 
и неизбежным, предвиденное и привычное с совершенно неожиданным и необычным.
Но если грядущее так неясно, если судьбы наши, судьбы нашего общества, судьбы 
всего человечества не в нашей власти, одно зависит вполне от нас – это быть 
ясными в нашем внутреннем мире, в наших принципах, в наших представлениях о 
должном. «Провидение, – говорит Штейн, – скрыло результат от взоров человека; 
масса друг друга захватывающих обстоятельств, от которых он зависит, необозрима 
и неисчислима. Но оно вложило в грудь человека чувство правды и обязанности, 
которое должно руководить нас во тьме, закрывающей будущее»[121]. Это сказано в 
духе нравственного идеализма, в полном соответствии с его отношением к будущему. 
Не внешние подробности, не случайные и временные предположения, подсказанные 
затруднениями и нуждами эпохи, а вечные заветы духа, почерпнутые из самой 
глубины его внутреннего существа, даются нам здесь. Такое понимание 
общественного идеала не говорит ничего относительно программы какого-либо 
данного текущего дня, но зато его программа есть пророческое слово, которому 
суждено иметь значение для каждого дня, для каждого поколения и для каждой 
эпохи. И в самом деле, когда устареют заветы вселенской правды, всеобщего 
объединения, всеобщего равенства и свободы? Это – те путеводные указания, 
которые, подобно звездам небесным, способны вечно освещать наш путь, как бы 
долго мы ни шли, как бы близки ни были к желанной цели. Для всеобщего уравнения 
и освобождения всегда останется место; всегда останутся поводы для расширения и 
дальнейшего утверждения справедливости и права. Цель относится тут, правда, в 
бесконечную даль; но зато она постоянно стоит перед нами; она не обманет нас, на 
нее можно положиться, как бы ни были изменчивы временные исторические условия. 
Она не льстит нашим мечтам о близком достижении всеобщего благоденствия, она не 
обещает скорого счастья, тихой пристани, близкого берега; надо расстаться с 
некоторыми привычными склонностями и надеждами, чтобы в нее поверить. Но кто в 
нее поверил, тот имеет перед собой не обманчивый мираж, а действительную 
путеводную звезду. Надо ли разъяснять, что идеальные стремления нового времени в 
своей глубочайшей основе покоятся именно на этом стремлении к всеобщему 
объединению, к этой бесконечно далекой и, однако, единственно правильной цели? 
Тогда как идеал греческого государства есть автаркия, самоудовлетворение и 
замкнутость небольшого союза, который все имеет в себе и не нуждается в 
сношениях с другими, новое время представляет, напротив, победу международного 
общения над началом государственной и национальной обособленности. Мечтать о 
том, что мы стоим уже на пороге всеобщего объединения, было бы, конечно, 
ошибочно. Цель, которую заключает в себе этот идеал, как мы показали, лежит в 
бесконечности и никогда полностью не может быть достигнута, но более ясное 
сознание ее есть несомненный успех, выпавший на долю нового времени. И в наши 
дни говорят иногда о государстве как о высшем мистическом существе, естественно 
стремящемся к преобладанию и господству и утверждающем свою мощь на сознании 
своей самобытности, вопреки интересам отдельных лиц и потребности общего мира. 
При этом опираются на действительное историческое положение вещей, на 
несомненный факт жизни[122]. Но моральная философия не может остановиться перед 
этим фактом и преклониться перед ним. Сколько бы ни возвеличивали и ни 
прославляли государство как высшее существо, сколько бы ни санкционировали его 
естественное стремление к расширению своего могущества и границ, к преобладанию 
над врагами, все это не устраняет той элементарной аксиомы морали, что 
государство есть союз лиц и что над ним, как над созданием людей, стоит идеал 
высшей правды. К мощи и преодолению стремились и Аттила, и Чингисхан. Народы, 
проносившиеся разрушительным вихрем над соседними странами, также исходили из 
естественного стремления к расширению своих пределов. Если, однако, человеческое 
сознание с ужасом отступает перед неистовствами вандализма и вместе с тем 
мирится с завоеваниями Александра Македонского, принесшего покоренному им миру 
эллинизм, то, очевидно, центр тяжести лежит здесь не в естественном факте 
государственного господства, а в нравственных его основах, в его отношении к 
благу и преуспеянию лиц. Против политики мощи и преодоления, против идеи 
государственного империализма всегда останется в силе неотразимый и бессмертный 
вопрос Платона: а сделала ли эта политика граждан из худших лучшими?[123]. Мы 
можем мыслить тяжбу государств и народов о первенстве и преобладании 
исторической необходимостью известной стадии развития, но, обращаясь к 
идеальному состоянию человеческих обществ, мы представляем его себе не в виде 
всеобщей вражды, а в виде мира и согласия душ. Думать, что предназначение 
человечества заключается в неустанном росте враждующих государств, противоречит 
нравственному сознанию. Как очень хорошо выражает эту мысль кн. С.Н.Трубецкой, 
«разумная цель человечества не может заключаться в бесконечном порождении 
борющихся, враждующих государств, чудовищных левиафанов, соперничающих в 
величине и разрушительной силе и пожирающих друг друга»[124]. Нет, идеальная 
цель общественной организации заключается не в этом, а в том, чтобы «объять все 
человечество и осуществить царство разума, мира и свободы».
Сделаем теперь еще один, заключительный шаг, чтобы раскрыть за этими 
стремлениями их основное движущее начало. На чем в конце концов основано наше 
убеждение, что правильный путь для морального прогресса определяется стремлением 
к бесконечной цели всеобщего единства? Ответ на это мы почерпаем в том принципе, 
который является основным началом для морально-философских построений – в 
принципе личности. Что полнее и глубже удовлетворяет нравственное сознание 
личности: образ гармонии, достижимой и доступной для небольшого самодовлеющего 
союза, или идеал бесконечного строения к всеобщему объединению? В разрешении 
этого вопроса едва ли можно встретить затруднение.
Правда, с первого взгляда может казаться, что именно небольшие, более тесные, 
более интимные союзы лиц лучше удовлетворяют свойственную человеку потребность 
общения. Они, конечно, важны и дороги для человека; своя семья, свой круг, свой 
народ, все это близкое и родное нам должно сохраниться, но не в исключительности 
и обособлении от прочего мира, а в органической и неразрывной связи с ним на 
почве общего равенства и свободы. Стоит допустить исключительность и обособление 
как принцип; стоит устранить общую органическую связь отдельных союзов, 
устранить более общие объемлющие союзы, чтобы сейчас же прийти к невозможным 
результатам. Где границы, где перегородки, там нетерпимость и замкнутость. А 
замкнутость, это значит эгоизм – семейный, классовый, национальный. И выход 
может быть только один: органическая связь отдельных союзов между собою и с 
целым, признание в качестве основы для всех более широкого общения, которое все 
их включает в себе.
Но допустим, в самом деле, что идеальным типом общения явился бы свободный союз 
лиц, не допускающих над собою никакого высшего союза и не знающих другого 
закона, кроме полной гармонии интересов, кроме общего сходства нравов и вкусов. 
Над входом в это общение, быть может, будет написано великое слово: свобода, но 
на самом деле принципом его жизни будут исключительность и нетерпимость. Всякий 
уклоняющийся, всякий иначе мыслящий, всякий иначе живущий уже нарушает общее 
согласие, общую гармонию, и принцип: кто не с нами, тот против нас, может 
получить здесь самое последовательное, самое жестокое истолкование. Недопущение 
и отлучение от общества, суровое различение наших и не наших, новые границы, 
новые стены между отдельными группами, стены, еще более глухие, еще более 
устойчивые, вот последствия таких интимных кругов, понимающих общение как 
сектантское согласие и социальное единство как полную гармонию душ. Нет, не в 
этих сектантских общинах, не в этих интимных кружках мы должны видеть идеальную 
цель общественного прогресса и вообще не в каких-либо замкнутых и обособленных 
союзах, а только в союзе общечеловеческой солидарности, в котором без стеснений 
и препятствий происходит свободное движение сил, в котором союзы более тесные; 
как звенья общей цепи, переплетены и связаны между собою и образуют одно живое 
солидарное целое. Кто не нашел себе места в одном кругу, более тесном, более 
интимном, тот живет и дышит интересами более широкими, тот равноправный и 
признанный член всемирного гражданства. Задача эта, как было разъяснено выше, 
никогда не может быть полностью осуществлена; и тем не менее, пока человечество 
живет и действует в истории, только в этом идеале вселенской солидарности и 
всеобщей свободы оно может найти цель, достойную его нравственного призвания. 
Великий политик древнего мира Аристотель думал, согласно воззрениям своего 
времени, что человек находит высшее удовлетворение в государстве как в союзе 
совершеннейшем для жизни совершенной, как он выражался. В самом деле, что лежало 
для грека вне пределов его государства: мир варваров, мир, лишенный просвещения 
и прекрасной гражданственности, мир чуждый, неинтересный и ненужный с эллинской 
точки зрения. Современный взгляд основан как раз на другом начале – в самом 
основании нашей цивилизации лежит великий христианский завет: несть эллин ни 
иудей, варвар или скиф, раб и свободь. И в наши дни это не только идеальное 
начало, это сама жизнь в ее глубочайшем органическом проявлении. Современный 
человек живет столько же своим, народным, сколько и чужим, общечеловеческим, 
или, чтобы лучше выразить эту мысль: общечеловеческое стало для него таким же 
дорогим и своим, как то, что по рождению своему он считает своим и близким. 
Искусство, наука, философия, религия, все высшее, все идеальное, все наиболее 
нами ценимое создается и существует одинаково для всех; оно образует тот общий 
воздух, которым мы все дышим: великие истины облетают весь мир, великая правда 
покоряет все сердца. Истина только и может быть вселенской, сверхнациональной. 
Одно солнце светит над всеми, и одна правда освещает путь для человеческих 
помыслов и стремлений.
Мы пришли здесь наконец к тому заключительному результату, который дает высшую 
санкцию идеалу нравственного объединения всех. Эта санкция есть вера в 
общечеловеческую истину и вселенскую правду. Если мы настаиваем на том, что этот 
отдаленный идеал есть истинное руководящее начало для каждого общества и для 
каждой эпохи, то именно потому, что мы верим в единство человечества, в единство 
общечеловеческой истины. Кто стоит на точке зрения относительности всех 
нравственных начал, у того нет почвы для безусловного общечеловеческого идеала. 
И, напротив, кто нашел твердые основания для такого безусловного идеала, для 
того цель, лежащая впереди, ясна. Для того ясно, что все соответствующее этому 
идеалу, все, что расширяет и освобождает жизнь данного общества, данного народа, 
правильно и верно; а все, что обособляет данный народ от других, что отдаляет 
его от великой цели всемирного общечеловеческого единства, то неправильно и 
ложно. В этой идее общечеловеческой солидарности мы имеем надежный признак для 
того, чтобы отличить должное и недолжное в стремлениях любого поколения и любой 
эпохи.
Далекий и неведомый путь раскрывается человечеству впереди… Что ждет его на этом 
пути? Куда придет оно в своих исканиях? Кто скажет, кто решится сказать? Каждый 
новый шаг в будущее есть шаг в неизвестность; за первыми проблесками 
наступающего дня открывается необозримая даль веков, следы которой теряются в 
бесконечности. Знаем ли мы, что ждет нас, что ждет наш народ, что ждет 
человечество? Почему же не оскудевают ряды борцов за лучшее будущее, почему так 
смело и прямо смотрят они вперед, почему не ослабевает их мужество и не меркнет 
взор? Не потому, что они знают все, что будет, а потому, что они хотят того, что 
должно быть, и умеют хотеть. Великий дар – уметь хотеть! Этот дар человек 
почерпает из глубины своего существа как высшее внушение нравственного долга. И 
счастлив тот, кто может повторить в этом внушении знаменитые слова: «Я не могу 
его искать и как бы только предполагать как нечто, скрытое во мраке или лежащее 
в беспредельности, я вижу его пред собою и соединяю непосредственно с сознанием 
своего существования»[125].
Да, будущее неведомо и темно; но цель, открывающаяся для нравственных усилий, 
ясна и определенна. И если кто хочет запугать людей этой темнотою будущего, если 
кто хочет видеть впереди одни опасности и страхи, это значит, он угасил тот 
единственный свет, который дан человеку, свет разума и нравственного сознания. 
Надо верить в чудесный край добра и правды, надо верить в «праведную землю» 
нравственного идеала для того, чтобы совершать путь по этой несовершенной земле. 
У кого нет иной веры, как только в грехи и несовершенства людей, для того некуда 
идти, для того вся жизнь человеческая есть страшная, непроглядная тьма. Невольно 
припоминается здесь скандинавская легенда, которая так хорошо известна русскому 
читателю в передаче Тургенева. Царь сидит со своими воинами в темном и длинном 
сарае вокруг огня. Дело происходит ночью, зимой. Вдруг небольшая птичка влетает 
в раскрытые двери и вылетает в другие. Царь замечает, что эта птичка – как 
человек в мире: прилетела из темноты и улетела в темноту, и недолго побыла в 
тепле и свете… «Царь, – возражает самый старый из воинов, – птичка и во тьме не 
пропадет, и гнездо свое сыщет». Такова легенда. Старый воин своими простыми, но 
мудрыми словами учит нас, что инстинкт движения и жизни есть лучшее руководство 
для того, чтобы верно пробивать путь в неведомой и страшной темноте. Для того, 
чтобы не была она страшна, эта темнота, у человека есть одно верное средство – 
озарить ее внутренним светом твердого убеждения и при этом свете идти вперед, 
куда повелевает долг.
Мы не знаем будущего, но знаем требования нашего морального сознания. Мы не 
можем предвидеть достижения наших целей, но можем его хотеть и требовать. Мы 
можем и должны вложить часть своей мысли и надежды в неопределенную перспективу 
грядущего. Удастся ли нам дождаться результата или нет, это не может влиять на 
существо нравственного требования. Оно не теряет силы, если и остается 
бесплодным. Для нравственной заповеди непосредственный практический успех не 
имеет значения: «fais ce que dois, advienne que pourra». И та «праведная земля», 
в которую мы должны верить, с этой точки зрения есть прежде всего наш долг, 
требование нравственного сознания, веление объективного нравственного 
миропорядка. Ожидать, что этот умопостигаемый край правды и добра станет также и 
земным раем, противоречит и данным опыта, и предположениям морального прогресса.
V. ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИДЕАЛ И ЗАДАЧИ ЛИЧНОСТИ
Общественный прогресс и личное совершенствование. Два крайних решения вопроса: 
абсолютный коллективизм и абсолютный индивидуализм. – Анализ основ абсолютного 
коллективизма. Религия общественности в учениях Фейербаха, Маркса, Конта. 
Отсутствие филосо