роизводит подбор», – отвечает на это Лягардель. «Наиболее отважные и 
сознательные идут во главе, подвергаясь ударам, для защиты не своих личных 
интересов, но интересов всех, взятых в целом, рабочих. Вся сила синдикатов 
вытекает из моральных качеств объединенных в них рабочих; они не имеют вовсе той 
принудительной власти, какую имеет государство… Но масса, видящая их 
деятельность, инстинктивно следует за ними. При этом, в противность тому, что 
происходит с избирательной массой и партией, рабочая масса имеет способность и 
возможность судить о своих избранных. Ведь вопросы материальной и духовной 
независимости, волнующие синдикаты, составляют самую основу жизни рабочего, и 
потому рабочий может, так сказать, по наитию чувствовать правильность того или 
иного действия синдиката»[660].
Из этого видно, что и в самых пылких мечтах о единстве будущего строя 
синдикализм никак не может обойтись без иерархии[661], он думает только, что она 
будет создаваться сама собою, по закону естественного подбора: будут выдвигаться 
вперед более отважные и сознательные, а масса будет следовать за ними 
инстинктивно и одобрять их по наитию. Как не сказать, что ясные термины 
современного правового государства заменяются здесь понятиями совершенно 
неопределенными и шаткими? Что если и вожди, и масса разобьются на группы? Если 
инстинкт и наитие будут говорить одним одно, а другим другое? Придется 
прибегнуть к обычным способам политического избрания, на которое так нападают 
синдикалисты. Лягардель, очевидно, допускает и возможность обеспеченной гармонии 
отношений вождей к массе; но, допуская это, он уже не страшится смело выдвинуть 
принцип руководящего меньшинства. «Прямое действие предполагает деятельное 
вмешательство отважного меньшинства. Не масса, тяжелая и неповоротливая, должна 
здесь высказываться, чтобы начать борьбу, как это имеет место в демократии; не 
число составляет здесь закон и не количество является правилом – образуется 
избранная группа (une élit), которая, в силу своего качества, увлекает массу и 
направляет ее на путь битвы». Конечно, эти естественные избранники должны 
находиться в соответствии с внутренним инстинктом масс, иначе они останутся без 
влияния и вскоре исчезнут. Но Лягардель верит в то, что если массы и неспособны 
сами передавать свои желания, то они могут чувствовать при помощи некоторого 
«откровения инстинкта и озарения чувства, каковы те, которые выражают их чаяния, 
и те, которые им изменяют»[662].
Итак, к чему же мы пришли? К аристократическому предпочтению меньшинства 
большинству и качества количеству. Проповедуя вслед за Сорелем культ героизма и 
высшей морали, Лягардель не может рассуждать иначе. Если на первый план ставится 
революционный порыв и героический подъем, то неизбежна и новая вера в отважное 
меньшинство, которое должно увлекать за собою тяжелую и неповоротливую 
массу[663]. Центр тяжести переносится, таким образом, с естественного развития 
общества на нравственный подвиг личности; на долю массы остается верность 
инстинкта, правильность чувства; в ее психологии отважнее дерзание вождей 
находит для себя опору и руководство, и, найдя эту опору, оно увлекает всех на 
смелый подвиг борьбы. К натуралистическим воззрениям Маркса здесь, очевидно, 
присоединяется, как у Сореля, значительная доза ницшеанского романтизма. Но 
столь же естественной представляется и дальнейшая особенность воззрений 
Лягарделя, состоящая в том, что он не столько заботится об определении будущего 
общественного устройства, сколько о поддержании неизменного революционного 
настроения. Нет ничего удивительного, что он намеренно отвергает рациональные 
построения будущего, возводя в принцип иррационализм жизненной практики. Мы 
подчеркнули выше иррационалистический уклон социальной философии Сореля, но еще 
более замечательно, что ту же позицию занимает и Лягардель, вообще отличающийся 
стремлением к большей определенности. И это явление опять-таки вытекает из той 
же основной причины: оно является следствием того положения, что синдикализм с 
особенной резкостью противопоставляет фатализму рационалистической теории 
прагматизм действительной жизни. Не теоретически предсказывать и не ожидать 
мысленно социализма, а действовать практически и уже теперь переживать социализм 
в действенном напряжении воли – вот к чему стремятся представители синдикализма. 
«Традиционные социалисты, – говорит Лягардель, – презирающие практику и 
преклоняющиеся пред абстрактной формулой, считают возвратом к варварству 
пренебрежение к рационалистическим теориям и к школьным изображениям будущего 
общества… Только одна практика имеет социалистическое значение: вот чего никогда 
не поймут правоверные представители старого социализма, но что представляется 
совершенно достаточным для сторонников новых учений. Я признаюсь, что я не 
занимаюсь этим иначе, чем в том направлении, преображается ли уже теперь жизнь 
людей, подготовляющих это будущее общество, самим процессом этого подготовления. 
Социализм имеет лишь то значение, что он революционизирует массы, в которые он 
проникает. Я не связываю своей судьбы ни с какой абстракцией, я только человек 
настоящего. То, что для меня важно, – это то, что я, социалист текущего дня, 
вижу в тот момент, когда я живу, как мир преображается отчасти, хотя бы и слабо, 
под влиянием нового движения. Сила синдикалистского социализма в том и состоит, 
чтобы воспитывать общество в каждый данный момент, чтобы давать ему постоянный 
пример усилия и мужества, чтобы возбуждать великие чувства свободы и 
независимости, составляющие ценность существования, чтобы спасти, одним словом, 
вечный смысл жизни»[664].
В высшей степени любопытно, что эти замечательные признания делает Лягардель, 
более других пытающийся отдать себе отчет в устройстве будущего общества. От 
него мы в особенности знаем о гражданской федерации автономных мастерских, о 
будущей децентрализации жизни. И как неожиданно после этих более или менее ясных 
перспектив будущего узнать, что дело вовсе не в этом, что неизвестно еще, 
осуществится ли будущее общество, и что все предсказания будущего ничего не 
значат. Важен постоянный революционный подъем, важны чувства независимости и 
свободы, и важно, чтобы эти чувства и этот подъем переживались уже теперь. 
Политик школы не менее, чем ее философ, оказывается причастным ницшеанскому 
духу: не идеальный строй, а героическое настроение ставится на первый план. 
Социалистическая политика переходит в сверхчеловеческую мораль. И понятно, что 
для старых социалистов это кажется возвратом к варварству: нет теории, нет 
науки, нет научного предвидения, остается одна проповедь бунта; что может быть 
более противоположного старому марксизму. «Я не знаю, осуществится ли будущее 
общество», «я не связываю своей судьбы ни с какой абстракцией», – от этих 
заявлений Лягарделя правоверный марксист, конечно, должен прийти в величайший 
ужас. Но в этом стремлении сделать социализм жизненной практикой, действенным 
правилам каждого текущего дня, мы чувствуем ту самую жажду действия, которая так 
характерна для ревизионизма. Лягардель объясняет это со свойственной ему 
отчетливостью мысли. «Умы, стремящиеся к реальности, ушли от ожидания все 
удаляющейся революции, отвернулись от абстрактного социализма и посвятили себя 
положительным задачам»; некоторые затерялись при этом в капиталистической среде 
и утратили социалистический характер. Только синдикалистам удалось выйти на 
правильный путь и сочетать практику с теорией: это путь непосредственного 
революционного действия. Революцию здесь не только представляют и ожидают, ее 
осуществляют: «Дело идет здесь о непосредственном действии, а не о бездеятельном 
ожидании… Революционный дух сходит с неба на землю, воплощается, проявляется в 
известных установлениях, отождествляется с жизнью. Ежедневное действие получает 
само по себе революционную ценность, и социальное преобразование, если оно 
придет в известный момент, будет только обобщением этого акта»[665]. Так, по 
мнению Лягарделя, осуществляется задача сочетания теории с практикой, 
разъединение которых служит причиной кризиса социализма. Вот почему синдикализм 
«смеется над манией пророчества, свойственной социалистическим партиям, 
возвещающим накануне каждого нового дня социальную революцию». Он предоставляет 
«детскому оптимизму завоевателей власти» заботу о выработке подробных планов 
будущего; сам же он сливает заботу и о настоящем, и о будущем в едином 
практическом действии[666].
Но если так, если на первый план выдвигается непосредственное революционное 
действие, в форме постоянного подготовления великой забастовки, то ясно, что 
здесь не нужно более никаких ученых руководств: «все сводится к самобытному и 
всегда новому творчеству жизни, к постоянному обновлению идей, которые не могут 
сложиться в догмы». «Перед нами нет более кадра интеллигентов, социалистического 
духовенства, облеченного задачей думать за рабочий класс; перед нами сам рабочий 
класс, который при посредстве своего опыта беспрестанно открывает новые 
горизонты, непредвиденные перспективы, не подозревавшиеся ранее методы, одним 
словом, новые источники молодости»[667].
Итак, Лягардель приводит нас к тому же, что и Сорель: руководящее значение 
приобретает у него революционная психология рабочего класса. Но таким образом 
устраняются не только абстрактные формулы и догматы, не только теоретические 
предсказания будущего; устраняется и вся наука, и социальная философия. Все 
положительное учение сводится к тому, чтобы следовать за вечно обновляющимся 
опытом рабочего класса; но это совершенно обесценивает и все те положительные 
указания относительно будущего устройства, которые мы находим в синдикализме. 
Кто поручится, что новый опыт не откроет новых, непредвиденных перспектив?
Вот к чему приходит в конце концов революционный синдикализм: это учение – не 
марксизм и не прудонизм, это некоторый новый и своеобразный ницшеанский 
социализм. На почве массовой психологии, направляемые и выдвигаемые ею, 
действуют особо призванные вожди, люди героического подъема и революционного 
подвига. Вечно гореть в огне новых исканий и постоянно питать в себе и в массах 
между революционной борьбы – вот задача этого нового социализма.
С этой точки зрения понятны становятся и нападки революционного синдикализма на 
существующие учреждения и порядки. Что может устоять перед этой критикой 
сверхчеловеческой морали? Какие дела и какие заслуги могут быть оправданы, если 
они не поднимают масс на борьбу, не создают революционного настроения? Понятно, 
что по отношению ко всему существующему, даже и самому прогрессивному, 
синдикализм занимает позицию сплошного отрицания.
И вот почему он так восстает против старого социализма, так борется с гедизмом и 
так презрительно относится к жоресизму[668]. Всякий социализм, который ставит 
своей задачей деятельность «в пределах существующего государства», кончается 
тем, что растворяется в буржуазной демократии. «Существенная идея синдикализма, 
– говорит Берт, – та, что невозможно использовать государство в желательном для 
рабочих смысле». Гедизм имеет в виду «социализацию современного государства», но 
подобная задача невозможна. Причину этого подробно выясняет Лягардель. Развивая 
свой взгляд, что политическое общество есть искусственная надстройка над 
экономическим, Лягардель отрицает, чтобы это общество было «общим для всех 
классов механизмом»: это «частный механизм буржуазных или подчиняющихся 
буржуазному режиму классов». Поэтому «использование государства возможно лишь в 
целях, соответствующих капиталистическому режиму». Подтверждение этой мысли 
Лягардель ищет в анализе парламентского и представительного образа правления, 
«являющегося наиболее общим типом современного политического общества». 
«Парламентский режим, который во всем сомневается, ничего не уважает, дает 
простор для постоянной критики, является единственной политической системой, 
обладающей необходимой гибкостью для того, чтобы представить свободное поприще 
для нововведений буржуазии. Он допускает всевозможные видоизменения в законах и 
внезапные перемены в составе правительства; благодаря ему различные классы, 
находящиеся на почве капиталистического общества, могут вести борьбу друг с 
другоми заботиться о своих интересах. Подобная неустойчивость парламентского 
режима и создала иллюзию, будто политическое общество, как чувствительная 
пластинка, автоматически и математически записывает изменения в соотношении сил 
классов. Но обыкновенно не замечают, что если, с одной стороны, буржуазия 
пользуется парламентаризмом в революционном направлении, то с другой – она 
пользуется им и в консервативных целях, и именно последние являются конечной 
целью парламентаризма. Можно сказать, что парламентские столкновения не что 
иное, как столкновения интересов, влекущих за собою мировую сделку. В конце 
концов, данные интересы согласуются, и результатом таких компромиссов являются 
законы… Здесь проявляется консервативная роль парламентаризма. Каждой группе 
интересов надо дать место в рамках буржуазного общества… Парламент является 
счетчиком народных домогательств. Но раз уступки совершены и согласие 
достигнуто, последнее слово принадлежит закону: договаривающиеся партии 
связываются своим согласием, впредь им воспрещается выходить из рамок 
законности. Такая система, которая дает возможность обнаруживаться всевозможным 
сочетаниям интересов, укрепляет социальное равновесие, необходимое для развития 
капитализма»[669].
Казалось бы, что если парламентаризм допускает всевозможные сочетания интересов, 
то при этой системе может найти признание и интерес рабочего класса, как это и 
подтверждается фактами. Не кто иной, как Маркс видел в рабочем законодательстве 
победу принципа, торжество пролетариата. С тех пор социальное законодательство 
сделало огромные успехи, и хотя бесспорно, что оно служит к укреплению 
капиталистического строя, но столь же бесспорно и то, что оно все более и более 
обращает этот строй к пользе рабочих. По этому именно пути идет социализм во 
всех странах, где он включил в свою программу парламентскую работу. Конечно, для 
этого ему пришлось пожертвовать догматом классовой борьбы, но взамен этого он 
стал на путь реальной политики, обещающий и при существующих условиях хотя и 
скромные, но положительные результаты. Синдикализм в этом отношении занимает 
противоположную позицию: он жертвует реальной политикой во имя догмата классовой 
борьбы. То столкновение интересов, которое происходит в парламенте и 
заканчивается примирением и компромиссом, с точки зрения борьбы классов кажется 
ему незаконной подменой понятий. «Что общего между столкновениями интересов и 
борьбой классов? Ведь последняя предполагает столкновение двух враждебных миров, 
двух противоречащих друг другу прав, двух рядов противоположных учреждений. Она 
стремится не к согласию, а к разрыву, она воюет, а не торгуется. Будет ли 
парламентаризм аграрным, капиталистическим, рабочим, – разве он походит на ту 
гигантскую борьбу, которую должен выдержать класс на пути к освобождению? Нельзя 
приобщаться к жизни того общества, которое хочешь разрушить»[670].
С точки зрения того социализма, который считает возможным создать новый мир 
только на развалинах старого, парламентская борьба представляется недопустимой 
практикой политических компромиссов. И Лягардель совершенно последовательно 
отвергает парламентский социализм. С того момента, когда партии «прямо или 
косвенно, благодаря союзам или умеренной оппозиции примут участие в повседневной 
жизни правительства, они начинают играть роль нормальную для партий. При ясном 
ответе демократии они оказываются тем, чем они являются на самом деле: 
участниками в управлении политического общества»[671]. Всякое соприкосновение с 
государством выводит социализм из его классовой обособленности и создает почву 
для компромиссов. Так, по мнению Лягарделя, все то течение социализма, которое 
лежит вне революционного синдикализма, абсолютно ложно. Социализм парламентский, 
партийный, как он вырос в Германии, во Франции и в других странах, потерпел и 
должен был потерпеть крушение, и именно потому, что он хотел действовать в 
пределах существующего государства. Ведь государство в глазах синдикалистов – 
это та искусственная надстройка, которая подлежит уничтожению, и все 
социалистические партии, действующие на его основе, работают в пустом 
пространстве. Если парламентский строй представляет собою правление партий, то, 
по мнению Лягарделя, именно опыт передовых демократических государств 
показывает, что «партии представляют из себя организмы, существующие сами по 
себе и для себя и имеющие собственную личность и особую психологию… 
Профессиональные политики одинаковы, к какой бы партии они ни принадлежали. В 
демократических странах они эксплуатируют власть, как промышленность, и делятся 
со своими сторонниками. Обращаясь к передовым демократиям современного мира – к 
Соединенным Штатам и Франции, – Лягардель произносит им резкое осуждение. 
«Шарлатанство, развращенность и продажность, являющиеся отличительной чертой 
политического паразитизма, ведут эти страны к разложению. На примере этих стран 
мы видим всю тщету грезы о воспитании демократии и контроле избирательной массы 
над партиями. Отделение представителей от тех, кого они представляют, так 
велико, что между ними невозможна никакая органическая связь»[672].
То, что особенно ярко сквозит в революционном настроении синдикалистов, это – 
глубокое разочарование во всех известных политических формах. Все было 
испробовано, и оказалось, что ни перемена в личном составе правительств, ни 
преобразование политических учреждений не изменяют сущности государства. Форма 
обновилась, но основа осталась, и «государственная машина продолжает быть все 
тою же силой принуждения на службе у держателей политической власти»[673]. Ничто 
не изменилось и от того, что у власти появлялись социалисты. «Участие в 
правительстве социалистических депутатов, таких, как Мильеран, Бриан, Вивиани, 
не изменило природы государства, не преобразило отношений между классами и не 
дало пролетариату тех возможностей, которых ему недостает. И то, что верно для 
частичного завоевания государства несколькими социалистами, должно быть 
применимо равным образом и к полному завоеванию государства социалистической 
партией в целом»[674].
Вот этот всесторонний опыт французской политической жизни и заставляет 
синдикалистов вооружаться против самой идеи государства. Но чем более мы 
вдумываемся в значение этой критики, столь беспощадной и сокрушающей, тем более 
приходим к убеждению, что это – предел социально-философских размышлений. Все 
пережито все испробовано в мире политических форм, и нет надежды на радикальное 
улучшение. Природа государства осталась все та же, принудительная власть 
господствует по-прежнему. Неопределенным оказывается и идеальное будущее, 
относительно которого с полной точностью говорят о том, чего там не должно быть, 
и с совершенной неясностью – о том, что должно быть. Это будущее перестает быть 
социологическим предсказанием, оно становится моральным требованием, о котором 
нельзя сказать с уверенностью, наступит ли оно или нет. Таким образом, выходит, 
что единственным резко определенным и ясным мотивом в синдикалистском настроении 
является требование вечного революционного подъема, вечного обновления духа. Но 
что может устоять пред этим требованием, какие формы жизни и какие установления? 
И критика, которая вытекает из этого требования вечного бунта, не требует ли от 
политики невозможного и неосуществимого? Не требует ли она чудес? Социалисты у 
власти не совершили этих чудес, но можно ли их совершить мгновенным действием 
власти? Не следует ли положиться на медленное и настойчивое действие социальных 
реформ,