которые требуют не только изменения законов, но и перерождения нравов? 
Все эти вопросы и сомнения не существуют для синдикализма: ведь это кризис 
нетерпения, это жажда непосредственной реализации революционной идеи; но сейчас, 
немедленно, в этом доступном для нас настоящем революционная идея может 
осуществиться только в нашем субъективном настроении, а не в объективном 
социальном строительстве. Так революционный синдикализм внутренней логикой мысли 
и чувства приходит к тому, что социальная проблема для него разрешается в 
проблему индивидуального морального настроения. Мы стоим здесь на грани между 
социальной философией и ее полным отрицанием, каким является абсолютный 
индивидуализм. Синдикализм еще не делает последнего решительного шага, не 
объявляет социальной проблемы неразрешимой, но всеми своими инстинктами он 
склоняется к этому, и вот почему мы говорим, что он стоит на краю пропасти.
И невольно приходит здесь на память параллель из древнегреческой жизни. Как и в 
современной Франции, и тогда было то же положение вещей; все формы были 
испробованы, и ни одна не дала прочного удовлетворения; мысль уходила от 
социального строительства на высоты морального настроения; стоические и 
эпикурейские учения брали те же анархические ноты, подводили к тому же 
абсолютному индивидуализму. Не следует ли из этого, что не только в ранние 
периоды истории и в отсталых странах, но и на вершине политического развития у 
передовых народов, мысль опережает жизнь и в бесконечных требованиях своих 
заходит далее всяких конкретных усовершенствований, какие только можно себе 
представить. Это есть лишнее свидетельство вечной неудовлетворенности духа, 
вечного его стремления. И если крайним полюсом этого стремления является 
неутолимая жажда абсолютного индивидуализма, не ясно ли, что ряд социальных 
усовершенствований никогда не может быть закончен, что он уходит в 
бесконечность. И что бы ни делали реформаторы и творцы новой жизни, они всегда 
встретят пред собою ту же критику, ту же жажду новизны.
Вот что следует иметь в виду при оценке современного французского синдикализма. 
Если разрушительная критика его, исходящая из потребности героического 
революционного настроения, в неудержимом порыве своем сокрушает все ступени 
социального прогресса, сжигает все мосты и связи с прошлым, если она подводит 
социальную философию к бездне, то надо помнить, что эта бездна разверзается не в 
жизни, а только в мысли. Умы нетерпеливые и страстные сокрушают все на пути 
своем, переходят все реальные грани и пределы, а жизнь идет так, как она только 
и может идти, – путем исторического прогресса, а не чудесного преображения.
Для полноты характеристики того положения, в котором находится французский 
революционный синдикализм, нам необходимо теперь несколько подробнее 
остановиться на отношении к нему правоверного социализма, представленного во 
Франции партией объединенных социалистов. Мы видели, как отрицательно относятся 
вожди синдикализма ко всяким партиям, не исключая и французских социалистов. А 
что же эти последние? Какое положение заняли они в отношении к новому для них 
течению? Обращаясь с этим вопросом к французскому партийному социализму, мы с 
удивлением видим, что вместо принципиальной ясности открытого разрыва здесь 
установилась полная путаница понятий и отношений. Наблюдалось явление, странное 
с первого взгляда, но весьма естественное по существу: синдикалисты все время 
резко отмежевывались от социалистов, а социалисты, в лице некоторых своих 
вождей, ясно сознавая необходимость подобного размежевания, тем не менее не 
решались высказать это официально и старались делать вид, что никакой розни 
между ними и синдикалистами нет, что все идут дружно к общей цели. Партия 
объединенных социалистов все время искала связующих нитей и примирительных 
звеньев с Всеобщей конфедерацией труда, а эта последняя настойчиво и решительно 
отделялась от социалистической партии. Происходит то, что Фурньер иронически 
назвал «любовным преследованием»[675], мало соответствующим достоинству партии. 
Но для того, чтобы представить более наглядно взаимное отношение двух 
организаций, мы должны войти в некоторые подробности из их истории за последние 
годы.
Всеобщая конфедерация труда, объединившая ранее образовавшиеся профессиональные 
организации и федерации рабочих синдикатов, в своем настоящем виде существует с 
1902 года, когда на съезде в Монпелье был принят ныне действующий ее устав. В 
первой статье этого устава, одобренной съездом единогласно, стоит характерное и 
важное определение, согласно которому конфедерация объединяет рабочих «вне 
всякой политической партии». В этой краткой формуле уже содержится указание на 
то, то синдикальное движение становится вне партий и вне политики, что оно хочет 
идти своим самостоятельным путем. Буржский и Амьенский съезды 1904 и 1906 гг. с 
полной ясностью раскрыли смысл этой формулы. На первом из этих съездов была 
одобрена огромным большинством 825 голосов против 369 тактика прямого действия, 
становившаяся таким образом официально тем собственным путем деятельности, 
который избирала для себя синдикалистская организация. Реформистское течение 
среди синдикалистов было побеждено течением революционным[676]. Амьенский съезд, 
на который так любят ссылаться синдикалисты, имел еще большее значение в смысле 
самоопределения Всеобщей конфедерации труда и обособления ее от других 
организаций. Принятые на этом съезде положения получили впоследствии 
наименование Амьенской хартии. В истории французского синдикализма Амьенская 
хартия имеет такое же значение, какое в развитии немецкой социал-демократии 
принадлежит Эрфуртской программе. Еще недавно на Орлеанском съезде 1920 года она 
была названа «учредительной хартией французского синдикализма»[677]. Содержание 
ее несложно: оно сводится, с одной стороны, к утверждению революционного 
характера синдикализма, с другой – к заявлению о его автономии и независимости в 
отношении ко всяким другим организациям. Исходя из принципа классовой борьбы, 
Амьенская хартия допускает и действия, направленные к непосредственному 
улучшению существующих условий, как, например, к уменьшению рабочего дня, к 
увеличению заработной платы. Но в этих действиях она видит лишь одну сторону 
дела синдикализма; основной задачей его признается полное освобождение рабочих 
при помощи экспроприации капиталистов. Средством борьбы полагается рабочая 
забастовка; а синдикат рассматривается не только как объединение для 
сопротивления, каким он представляется в настоящее время, но и как группа 
производительная и распределительная, как основа для социального преобразования, 
каким он явится в будущем. Особенное значение эти положения получили в связи с 
обсуждением вопроса об отношении к социалистической партии. Это был самый 
главный и острый вопрос на Амьенском съезде, вызвавший чрезвычайно горячие 
прения. Сторонники тесного союза с партией были при этом совершенно разбиты: 
победу одержали снова более радикальные элементы. Первый же оратор этой группы 
Мерейм с полной ясностью выразил революционную точку зрения синдикализма. «Мы 
признаем, – говорил он, – что синдикат есть революционная группа для 
всесторонней борьбы и что он имеет целью разбить законность, которая нас душит, 
для того, чтобы создать «новое право», которое будет результатом нашей борьбы… 
Пусть депутаты вдохновляются постановлениями наших конгрессов, это их право, 
даже их обязанность…, но они никогда не будут в состоянии дать нам полное 
удовлетворение. Оставьте же синдикату его собственную сферу деятельности 
истинной борьбы классов. Пусть его действие будет непрестанной борьбой против 
всякой законности, против всякой власти и всех враждебных сил»[678]. Гриффюэльс, 
тогдашний секретарь Всеобщей конфедерации труда, заявил, что не может быть 
согласия между партией, которая считается с властью, и синдикалистами, которые 
живут «вне власти»[679]. После целого ряда горячих речей в том же духе съезд 
подавляющим большинством голосов высказался против союза с партией. Подтверждая 
статью устава Всеобщей конфедерации, говорившую о том, что эта организация 
объединяет рабочих вне всякой политической партии, съезд категорически заявил, 
что «в интересах наибольшего успеха синдикализма, экономическая борьба должна 
вестись непосредственно против класса хозяев, и конфедеральные организации, как 
группы синдикальные, должны стоять вне партий и сект, которые, с своей стороны, 
независимо от профессиональных организаций, могут стремиться к социальному 
преобразованию». Съезд разрешил членам синдикатов участие и в других формах 
борьбы, соответствующих их философским или политическим воззрениям, но с тем 
условием, чтобы они не вносили в синдикаты тех мнений, которые они разделяют вне 
своей корпоративной связи. Принадлежность к синдикатам и работа в 
синдикалистских организациях были признаны вытекающими из самого положения 
рабочих, как получающих плату за свой труд, и были поставлены вне зависимости от 
каких бы то ни было философских или политических взглядов[680].
Надо вспомнить здесь учения вдохновителей синдикализма, чтобы прийти к 
заключению, что резолюция Амьенского съезда, в сущности, говорила о полном 
разрыве с социалистической партией. Для нее не делалось никакого исключения 
сравнительно со всеми другими партиями и сектами, стремящимися к социальному 
преобразованию. Это было полное игнорирование всякого значения партийного 
социализма.
Это было вместе с тем и самое решительное подтверждение того родства с 
анархизмом, которое отличает революционный синдикализм. Мерейм очень 
последовательно связывал борьбу синдикализма против всякой власти и против 
всякой законности с принципом «истинной борьбы классов». На своем месте мы 
показали, что еще у Маркса и Энгельса теория классовой борьбы завершалась чисто 
анархическим отрицанием государства и государственной власти. Еще у них 
социалистическая теория получила тот анархо-социалистический характер, который 
только по недоразумению считают иногда исключительной принадлежностью 
французского синдикализма. Недоразумение объясняется тем, что у Маркса 
анархические элементы были затушеваны борьбой с бакунизмом и уступками в пользу 
практической политики. Но то, что у Маркса оставалось менее заметным и скрытым, 
у его радикальных последователей проявляется с полной силой: на почве 
революционного синдикализма, выводящего из классовой теории все ее последствия, 
анархо-синдикализм расцветает пышным цветом. Если нередко в этом видят результат 
влияния анархистов, которые и действительно пользовались синдикатами для своей 
пропаганды, то нужно сказать, что это влияние могло разве только содействовать 
пышному всходу собственных задатков синдикализма, но отнюдь не породило их: они 
составляли неразрывную часть наследства, полученного от Маркса. И если уже у 
Маркса его утопия безгосударственного состояния не могла быть закончена иначе, 
как в сторону прудоновского анархизма, то у синдикалистов это сочетание Маркса с 
Прудоном становится сознательным теоретическим построением. Лягардель и Берт с 
полным основанием возражают против утверждения, что синдикализм находится в 
зависимости от анархизма и что он вдохновляется теми же идеями. Но это 
возражение не опровергает той внутренней связи, которая несомненно существует 
между анархизмом и революционным социализмом и которая вытекает из собственной 
природы марксизма. Амьенский съезд закрепил эту связь практически, а 
теоретические учения синдикалистов дают ей полное и исчерпывающее объяснение.
Две недели спустя посла Амьенского съезда синдикалистов собрался в Лиможе съезд 
социалистической партии, который не мог не отозваться на Амьенскую резолюцию. Но 
напрасно Гед обращался здесь к чувству собственного достоинства партии, 
приглашая ее на обидное игнорирование со стороны Всеобщей конфедерации труда 
ответить указанием заблуждений синдикализма[681]. Одержала верх примирительная 
тактика Жореса, который не хотел доводить до открытого разрыва. Во имя общего 
единства он предлагал признать полную автономию каждой из организаций, выражая 
уверенность, что с течением времени недостатки каждой методы действия будут 
устранены[682]. В этом духе Лиможский съезд и принял соответствующую резолюцию, 
которая признавала независимость синдикализма и приглашала всех работать над 
устранением недоразумений между конфедерацией труда и социалистической 
партией[683]. Как выражение примирительных стремлений, как тактический прием, 
эта резолюция могла иметь свое значение; но то, что было в ней труднообъяснимо, 
– это содержавшееся в ней одобрение синдикализма и всеобщей забастовки. В этом 
отношении примирительная формула Жореса шла, быть может, слишком далеко, так как 
она говорила, что «рабочий класс может достигнуть полного освобождения только 
соединенной силой политической тактики и тактики синдикальной, путем 
синдикализма, идущего до всеобщей забастовки, и путем завоевания всеобщей 
политической власти с целью всеобщей экспроприации капитализма». Здесь 
заключалась опасность полного смешения понятий, поскольку партийный социализм 
ставился на одну линию с синдикализмом, оснований которого он не мог разделить 
всецело и до конца. Здесь была опасность уклона от реформизма к анархизму, как 
это в свое время метко отметил Бугле в статье, написанной по поводу Лиможского 
съезда[684].
На съезде в Нанси, имевшем место в следующем 1907 году, повторилась та же 
путаница. Резолюция Лиможского съезда была здесь снова подвергнута обсуждению 
ввиду предположения представить ее на международный съезд в Штутгарте. С 
небольшими, чисто редакционными изменениями она была подтверждена, но 
происшедшие при этом прения ярко обнаружили всю искусственность позиции, которую 
социалистическая партия заняла в отношении к синдикализму. Геду нетрудно было 
показать, сколь противоречиво было, с одной стороны, заявлять о важности 
сочетания партийного социализма с синдикализмом, а с другой – говорить о 
необходимости их автономного существования[685]. На самом деле сочетания желали 
социалисты, тогда как синдикалисты добивались автономии в целях своего полного 
обособления. Примирительная тактика жоресистов обнимала эти взаимно исключающие 
друг друга стремления в общей формуле. Прямолинейный догматизм Геда имел на этот 
раз за себя доводы элементарной логики. После того как Лягардель, участвовавший 
в Нансийском, съезде, с полной откровенностью высказал свой отрицательный взгляд 
на тактику социалистической партии[686], казалось, Гед получил самый сильный 
аргумент для возражений группе Жореса. С какой едкой иронией смеялся он над 
всесильным оружием синдикалистов, которое представлялось ему лишь «соломенным 
пистолетом» или «деревянной саблей»[687]. Как резко звучали его слова о тактике 
синдикалистов, тактике бойкота, саботажа' и стачек: «N'est ce pas souverainement 
ridicule? Et pourtant vous n'avez pas autre chose au fond de votre 
arsenal!»[688]. Но все же его предложение, чтобы съезд принял резолюцию о 
необходимости согласований синдикализма и социализма, не имело успеха. Формула 
жоресистов была поддержана на этот раз Вальяном, который призывал отнестись к 
синдикализму дружественно в целях взаимного сближения, которое, по его словам, и 
началось после Лиможского съезда[689]. Призывы к сближению и единству со времени 
объединения французских социалистов в одну партию имеют магическое значение в их 
среде, и страх разрыва с синдикалистскойорганизацией снова оказался сильнее 
потребности в ясности. На Лиможском съезде, где так много говорилось о 
необходимости единодушия, Эрве остроумно заметил, что среди членов съезда «царит 
болезнь единодушия», которая была бы хорошей болезнью, если бы она не получалась 
в ущерб ясности. – «Из прений, – говорил Эрве, – вытекают два воззрения, 
противоположных, как черное и белое; я не хочу примирения этого рода»[690]. Та 
же «болезнь единодушия» продолжала господствовать и на съезде в Нанси. Резолюция 
единства была принята, правда, весьма незначительным большинством голосов, но 
все же она была принята, несмотря на очевидную путаницу понятий, которую она 
порождала.
Надо ли удивляться тому, что следующий съезд французских социалистов, 
собравшийся в 1908 году в Тулузе, прошел под знаком стремления к точности и 
ясности понятий. Чрезвычайно любопытные прения этого съезда коснулись не только 
отношения к синдикализму, но всех вообще оснований социалистической тактики. Как 
выразился Раппопорт, эти прения получили характер дебатов об азбуке 
социализма[691]. Но причиной того, что на съезде социалистической партии, 
имевшей за собой и стройную теорию марксизма, и многие годы практической 
деятельности, пришлось говорить об азбуке социализма, было появление новых 
веяний. «Вы за старую методу и за старый социализм, – говорил Раппопорт, – но 
теперь открыли новую методу и новый дух в социализме». Вот почему пришлось 
пересматривать все сначала. Но и эти столь часто повторявшиеся на съезде 
заявления о необходимости точности и ясности[692], и указания на недомогание и 
кризис, переживаемые социализмом[693], и самые прения ясно обнаружили, в каком 
состоянии хаоса и разногласия находится французский объединенный социализм. 
Дебаты об азбуке социализма на Тулузском съезде показали, что эта азбука весьма 
разнообразна, представляя собою такую же степень отклонения, как, например, 
различие между клинообразным письмом и латинским алфавитом. Тем более может 
показаться удивительным, что в результате прений съезд пришел к резолюции, 
принятой единогласно всеми, при одном воздержавшемся. Уже это одно 
свидетельствует, что резолюция была составлена в таких общих выражениях, которые 
казались ни к чему не обязывающими. На самом деле на съезде не было недостатка в 
резких и отчетливых формулировках, в решительных противопоставлениях. Лягардель, 
с одной стороны[694], Компер-Морель – с другой[695], склоняясь к диаметрально 
противоположным решениям, с одинаковой категоричностью заявили, что надо 
выбирать между тактикой синдикализма и политикой социалистической партии. Столь 
же резко сказалось на съезде противоположение между реформизмом и радикальным 
марксизмом. От крайнего реформизма Бретона, настаивавшего на союзе социалистов с 
другими левыми парламентскими группами[696], до старомодного радикализма 
Лафарга, заявлявшего при аплодисментах синдикалистов о тщете и лживости всякого 
парламентаризма[697], можно указать целый ряд промежуточных звеньев, 
представленных в речах членов Тулузского съезда. Но все эти различия как-то 
стушевались и утратили свою остроту в благожелательных обобщениях примиряющей 
речи Жореса. Непримиримым остался один Бретон, воздержавшийся от 
голосования[698].
Понятно, что принятая съездом резолюция имела чисто словесное значение. Каждой 
группе съезда в ней оказано внимание: реформизм и революционизм, парламентаризм 
и синдикализм, политическая борьба и всеобщая забастовка мирно уживаются здесь, 
красиво связанные между собою плавными оборотами французской стилистики[699]. 
Это была одна из тех резолюций, которые так часто принимаются и на французских, 
и на немецких съездах для того, чтобы официально засвидетельствовать единство 
партии, но которые скрывают за собою глубокие внутренние противоречия. На 
немецких, как и на французских социалистических съездах, есть свои enfants 
terribles, с которыми постоянно приходится иметь дело. В Германии в недавнем 
прошлом ими были ревизионисты, во Франции – синдикалисты. И подобнотому, как 
немецкие резолюции обыкновенно столь слабо осуждали ревизионизм, что к ним 
примыкали и сами ревизионисты, так и французские резолюции в столь общих 
выражениях допускали синдикализм, что их принимали и горячие его противники (как 
это было на Тулузском съезде). В том и в другом случаях подобные резолюции 
доставляли изв