раткой формулы Маркса: «die Kommune sollte 
nicht eine parlamentarische, sondern eine arbeitende Körperschaft sein, 
vollziehend und gesetzgebend zu gleicher Zeit»[354].
В числе особенностей созданного Коммуной строя Маркс придает большое значение 
тому обстоятельству, что все должностные лица были здесь выборными, 
ответственными и сменяемыми. Это обусловливало ту близость власти к народу, 
которую он считал главным преимуществом описываемого им устройства. Коммуна 
применяла ко всем выборам принцип всеобщего избирательного права, и когда Маркс 
излагает ее программу, он передает это как факт, которого он ни выдвигает, ни 
затушевывает[355]. Однако очевидно, что центр тяжести политического строя 
Коммуны заключался для него не в этом. Всеобщему избирательному праву, как это 
видно из другого его сочинения, он приписывал лишь вспомогательное значение – 
выводить на дневной свет представителей различных классов, на которые 
распадается народ, сталкивать их между собою, «развязывать классовую 
борьбу»[356]. Когда всеобщее избирательное право полнило эту свою миссию, оно 
может быть устранено революцией или реакцией[357]. Коммуна сохранила всеобщее 
голосование; но для Маркса дело было не в том, что она его сохранила, а в том, 
что представительство состояло «в большинстве из рабочих или признанных 
представителей рабочего класса»[358]. Как он сам с полной ясностью выражает свою 
мысль хотя Коммуна и создала для республики основу действительных 
демократических учреждений, но «подлинная республика» не была ее конечной целью: 
она явилась сама собою и в качестве привходящего результата (nebenbei und von 
selbst). «Истинная тайна» Коммуны заключалась в том, что это было по существу 
правительство рабочего класса, результат борьбы производящего класса с 
присвояющим, открытая наконец политическая форма, при которой могло 
осуществиться экономическое освобождение труда»[359]. С точки зрения Маркса, не 
было никакого основания настаивать на том, чтобы и в момент торжества 
пролетариата представители избирались от «различных классов, на которые 
распадается народ». Начало всеобщего избирательного права есть требование 
либерально-демократическое: в прямой и принципиальной связи с идеями социализма 
и диктатуры пролетариата оно не находится. Но то, на чем Маркс действительно 
настаивает, только яснее подчеркивает, что с всеобщим избирательным правам он 
связывает представление не о свободе и равенстве всех классов, а о близости 
избираемых к народным слоям, к «организованному в коммунах народу». «Вместо 
того, чтобы один раз в три года или в шесть лет решать, кто из господствующего 
класса должен представлять и подавлять[360] народ в парламенте, всеобщее 
избирательное право должно было служить организованному в коммунах народу для 
того, чтобы находить работников, надсмотрщиков и счетоводов в его собственном 
деле, подобно тому как индивидуальное право выбора служит для этого каждому 
другому работодателю… С другой стороны, ничто не могло быть более чуждо духу 
Коммуны, как заменять всеобщее избирательное право назначением сверху»[361]. Как 
видно из этого места, всеобщее избирательное право берется здесь Марксом не в 
качестве символа свободы и устранения публично-правовых ограничений и не в виде 
принципа уравнительной всеобщности. Для него важен не этот момент всеобщности: 
важно, чтобы выборы были народные, чтобы народ сам ставил своих должностных лиц 
как своих слуг и работников. Но такое понимание всеобщего избирательного права 
отнимает у него его подлинный либерально-демократический смысл и ставит его в 
зависимость от такой практической цели, которая допускает и ограничения начала 
всеобщности голосования, если эти ограничения ведут к укреплению положения 
пролетариата. Маркс не говорит о таких ограничениях, он не требует, чтобы 
избирательное право принадлежало только трудящимся. Однако его идея замены 
парламента «деловым собранием, исполняющим и законодательствующим в одно и то же 
время» близко подходит к идее советской системы, как она выражается в наши дни. 
По краткому определению Лейпцигской программы независимых социалистов (1919 г.), 
«глубочайший смысл советской системы заключается в том, что рабочие, носители 
хозяйства, производители общественного богатства, двигатели культуры должны быть 
также и ответственными носителями всех правовых установлений и политических 
властей»[362]. Но и Маркс, как мы видели, определяет «истинную тайну 
политического устройства коммуны» так, что это было «правительство рабочего 
класса». Вот что было для него самое существенное. Отсюда и объясняется тот 
характер непосредственности управления, который он выдвигает в политической 
программе Коммуны, то слияние исполнительной и законодательной властей, которое 
он в ней одобряет.
Со времени Монтескье и Сийеса в науке государственного права, вместе с 
предпочтением представительной системы прямому народоправству, утвердилось 
воззрение, согласно которому избрание есть не делегация полномочий, а указание 
на способности. Как говорил Сийес, «депутаты находятся в Национальном Собраний 
не для того, чтобы возвещать здесь уже готовую волю ихпрямых избирателей, а для 
того, чтобы обсуждать и голосовать свободно, согласно их настоящему мнению, 
освещенному всем тем светом, который Собрание может доставить каждому»[363]. По 
толкованию итальянского писателя Орландо, «представительные собрания современных 
государств не являются пассивными органами избирателей: они имеют и собственную 
независимую жизнь; вместо того, чтобы представлять собою среднее умственное 
развитие избирателей, они немного выше его, так как составляются из лучших 
элементов, находящихся в политической среде наций в данный момент»[364]. Это 
соображение и служит обычно основанием для предпочтения системы 
представительства началу непосредственной демократии. Мысль Маркса заключается в 
том, чтобы ниспровергнуть собственное и независимое существование 
представительства, чтобы дать народу более непосредственное руководство своими 
делами, чтобы превратить выборы из указания на способности в передачу 
полномочий, в обязывающее поручение, подобное тому поручению, которое каждый 
работодатель дает в своем деле своим служащим. Представители должны быть только 
подчиненными слугами народа, а не свободными выразителями собственного мнения. 
Маркс не развивает этого взгляда далее и глубже, но, очевидно, он предполагает, 
что государственные задачи не должны превышать меру понимания массы народной, 
что нет необходимости в выборе лучших и способнейших, что сам народ лучший судья 
в своем деле. Это основная мысль непосредственной демократии. Мы находим ее ярко 
выраженной в «Общественном договоре» Руссо[365]. При этом отпадает и то обычное 
для представительной системы разделение властей исполнительной и 
законодательной, которое со времени Локка и Монтескье считается необходимой 
принадлежностью правового государства. С принципом разделения властей 
связывается идея взаимного контроля и взаимной сдержки как залог правомерной 
деятельности высших органов власти и как условие общей свободы. Когда народ 
имеет более непосредственное влияние на дела, предполагается, что он сам 
контролирует исходящие от него власти, не нуждаясь в их взаимном контроле друг 
над другом.
Таковы основы той политической программы, которую Маркс извлекает из 
деятельности парижской Коммуны. Как мы уже видели из его объяснений, 
существенный смысл этой программы сводится к тому, чтобы, разрушив старую 
бюрократически-военную машину, обеспечить действительную народную революцию. 
«Истинная тайна» нового правительства, созданного этим переворотом, заключалась, 
согласно утверждению Маркса, в том, что оно являлось «правительством рабочего 
класса, результатом борьбы производящего класса с присвояющим». В этой борьбе 
рабочему классу должен быть обеспечен успех, и к этой дели должны быть 
приспособлены все учреждения.
Однако, как ни подчеркивает Маркс важность революционного опыта парижской 
Коммуны, он не придает ему универсального значения. В приведенном выше месте из 
письма к Кугельману от 12-го апреля 1871 года он говорит, что разрушение старой 
бюрократической военной машины является «предпосылкой каждой действительной 
народной революции на континенте». Почему здесь сказано: на континенте? Что 
означает это ограничение? Ответ на это дается в речи Маркса, произнесенной им в 
1872 году в народном собрании в Амстердаме. Говоря о том дне, когда «рабочий 
будет иметь политическую власть в своих руках, чтобы утвердить новую организацию 
труда и ниспровергнуть старую политику, поддерживающую старые учреждения», Маркс 
прибавляет: «но мы никогда не утверждали, чтобы пути для достижения этой цели 
были повсюду одни и те же. Мы знаем, что надо принимать во внимание учреждения, 
нравы и обычаи различных мест, и мы не отрицаем, что есть страны, как Америка, 
Англия, – и если бы я лучше знал ваши учреждения, я, может быть, присоединил 
сюда и Голландию, – где рабочие могут достигнуть своей цели мирным путем. Но это 
имеет место не во всех странах»[366]. Настаивая на необходимости политической 
революции для государств европейского континента, где приходится начинать с 
разрушения господствующей в них «бюрократически-военной машины», Маркс полагал, 
что в Америке и в Англии нет оснований для такой коренной ломки. Очевидно, он 
считал возможным, что пролетариат получит здесь власть, опираясь на существующие 
в этих странах основы народного самоуправления, что отсутствующая в них 
«бюрократически-военная машина» не будет служить к этому препятствием. Задача 
рабочего класса может быть достигнута здесь мирным путем, но она остается все та 
же: взять политическую власть в свои руки, утвердить новую организацию труда, 
ниспровергнуть старую политику, поддерживающую старые учреждения. Мирный путь, 
который имеет здесь в виду Маркс, не исключает таким образом диктатуры 
пролетариата, ниспровержения старой политики и приспособления учреждений для 
целей социалистического переустройства. Этот путь предполагает только 
осуществление коренных перемен в результате последовательной борьбы без 
внезапных скачков и насильственных переворотов.
В настоящее время спорят о том, что имел в виду Маркс, изображая парижскую 
Коммуну в качестве нормы для будущих революций. Пытаются определить, стоял ли он 
за диктатуру или за демократию, и иногда усматривают примиряющий выход в том, 
чтобы видеть в его изображении «диктатуру в форме демократии». В 
действительности, подходить к Марксу с той остротой противопоставления 
демократии и диктатуры, которую отношение этих понятий получило в наши дни, 
совершенно неправильно. Демократия для нашего времени, это – прежде всего 
свобода жизни, свобода исканий, свобода состязания мнений и систем; это – 
равенство всех перед законом, общность и взаимность развития; и потому это – 
всеобщее избирательное право, это – самоуправление народа и зависимость от 
народа власти. В противоположность этому диктатура, все равно исходит ли она от 
отдельного лица, от небольшой группы или от целого класса, есть прежде всего 
принудительное осуществление некоторой определенной системы, определенного 
порядка отношений. И если даже она утверждается от имени целого класса, она 
практически сводится к управлению немногих, к властному руководительству сверху. 
Она предполагает сосредоточение и укрепление власти и не допускает ни ее 
распыления, ни ее колебаний, как, не допускает и зависимости ее от счета 
голосов, от всеобщего избирательного права[367].
Не может быть сомнения, что в таком резком противоположении понятия демократии и 
диктатуры не представлялись ни Марксу, ни Энгельсу. Опыт парижской Коммуны был 
слишком кратковременным, чтобы раскрыть истинную природу диктатуры. Сами же они 
никогда не встречались с необходимостью определить до конца реальный смысл этого 
понятия. Поэтому Маркс не видит противоречия в том, чтобы с одной стороны твердо 
и неукоснительно заявлять о несовместимости диктатуры пролетариата с понятием 
свободы и полагать основную задачу этой диктатуры в сокрушении буржуазии, а с 
другой стороны связывать ее со всеобщим избирательным правом[368] и считать 
формой наиболее растяжимой, в противоположность другим формам, по существу 
угнетательным[369]. В его изображении парижской Коммуны мы, в сущности, находим 
не одну, а две основных мысли, между собою не совпадающих и внутренне 
противоречивых. С одной стороны, Коммуна должна являть собою идеальный образ 
диктатуры пролетариата, с другой –  она должна служить примером непосредственной 
демократии. Вот почему в результате его характеристики получается диктатура, 
ослабленная распылением власти в массе народной, и демократия, сузившая понятие 
народа до понятия класса. Энгельс только подчеркивает это противоречие, когда с 
одной стороны объявляет, что «свободное государство есть чистая бессмыслица», а 
с другой – правда, много лет спустя – находит возможным сказать, что 
«демократическая республика есть специфическая форма для диктатуры 
пролетариата»[370].
Маркс полагал, что «подлинная республика», утвержденная на основе действительных 
демократических учреждений, сама собою вытекает из стремления пролетариата к 
освобождению. Но на самом деле «подлинная республика», действительные 
демократические учреждения и настоящая свобода в его замысле приносятся в жертву 
идее классовой диктатуры пролетариата и потребности революционной борьбы. Как и 
в других отношениях, и в области политических понятий учение Маркса и Энгельса 
представляет сочетание противоположных начал. Это и дает повод ссылаться на них 
резко расходящимся между собою течениям. В настоящем случае следует, однако, 
заметить, что более правы те, которые ищут у Маркса опор для утверждения 
диктатуры, чем те, которые хотят открыть у него признание демократии[371]. 
Конечно, в изображении парижской Коммуны мы находим, у него и то, и другое, 
требование диктатуры пролетариата, сокрушающего своих врагов, и начало 
непосредственного управления народа своими делами. Но если спросить: что важнее 
с точки зрения марксизма – решительное и безусловное проведение 
социалистического строя на началах централизации и обобществления жизни или 
обеспечение народу непосредственного выражения его воли со всеми случайностями и 
колебаниями ее проявления – в ответе на этот вопрос не может быть сомнения; как 
не может быть сомнения и в том, что, когда Маркс говорит об «утверждении 
демократии», речь идет здесь прежде всего о передаче власти в руки рабочего 
класса, а не об установлении демократии в смысле формально-организационного 
правового принципа[372], охраняющего начала равенства, свободы и всеобщности. 
Конечно, говоря об утверждении демократии, Маркс имеет в виду установление 
власти большинства. Конечно, он никогда не защищал права меньшинства, 
осуществлять социалистический идеал, независимо от воли большинства. Ведь он 
полагал, что пролетарская революция осуществится только тогда, когда процесс 
экономического развития сделает неизбежным крушение власти меньшинства. Однако 
все его предположения ничего не говорят в пользу демократии как 
формально-организационного правового принципа, как системы релятивизма, 
открывающей свободное поприще для состязания мнений, принципов и систем. 
Марксизм стремится к осуществлению власти пролетариата на основе совершенно 
определенной системы начал, не допускающей сомнений и споров. И как раз там, где 
ищут доказательств демократического образа мыслей Маркса, а именно в 
рассуждении: «Über den Bürgerkrieg in Frankreich», сам он, как мы видели, 
совершенно определенно заявляет, что «подлинная республика» и демократические 
учреждения представляются ему лишь привходящим результатом, а не конечной целью 
стремлений Коммуны. К этому следует прибавить, что обычное понятие 
демократического устройства тем менее приложимо к диктатуре пролетариата, чем 
более в ней выступают черты временного и переходного состояния. Ведь по существу 
это – боевая военно-революционная организация, направленная к сокрушению 
буржуазного строя; это – положение исключительное и чрезвычайное, не имеющее 
никаких притязаний на то, чтобы стать длительным и нормальным. Основной смысл 
этого переходного периода заключается в том, чтобы ниспровергнуть остатки 
капиталистического государства и обеспечить торжество будущего 
безгосударственного состояния[373].
Ввиду этого можно решительно утверждать, что всеобщее избирательное право, 
начало непосредственной власти народа и прочие основы демократического строя в 
плане революционной диктатуры пролетариата являются, с точки зрения Маркса, лишь 
внешней оболочкой для другой мысли, которая в этом плане имеет значение более 
основное и существенное.
Если в наши дни ищут у Маркса данных для защнтыдемократической идеи от ее 
противников слева, то надо сказать, что в политических воззрениях Маркса найти 
эти данные невозможно. От его современных последователей крайних направлений 
Маркса отделяет не его отношение к демократии, а его взгляд на неразрывную связь 
политических форм с экономической эволюцией и социалистического идеала с 
известной зрелостью хозяйственного развития. Его теория диктатуры пролетариата 
предполагает известные экономические предпосылки и достижения и не может быть от 
них отделена, не лишаясь своего смысла. Применение его политических идей 
независимо от их экономических предпосылок глубоко чуждо самому духу и существу 
его социалистического учения. Но если брать эти идеи в их собственном 
содержании, то крайние течения могут найти в них опору во всяком случае не 
меньшую, чем умеренные. Как мы увидим далее, развитие умеренных форм социализма 
привело к отречению от Маркса в пользу Лассаля. И когда умеренные социалисты 
пытаются свое новое отношение к демократии и государству освятить авторитетом 
Маркса, они совершают над его политической теорией явное насилие.
Мы отметили, что диктатура пролетариата является, согласно учению марксизма, тем 
мостом, который поможет перейти от современного государственного устройства к 
идеальному безгосударственному состоянию. При этом предполагается, что когда 
переход совершится, когда классовые различия исчезнут и производство 
сосредоточится в руках объединенных членов общества, тогда «публичная власть 
потеряет свой политический характер»: наступит истинное царство свободы. 
Политическая власть в руках пролетариата рассматривается как средство временное, 
которое нужно лишь для того, чтобы покончить со старым буржуазным миром и 
которое должно быть сдано в музей древностей, лишь только этот мир доживет свои 
последние дни. Реализм и утопизм здесь опять смыкаются в стройную цепь: 
практические средства для преодоления общественных противоречий берутся из ряда 
реальных исторических ресурсов, а когда противоречия преодолены, тогда 
начинается новая невиданная жизнь, наступает чудесная гармония 
безгосударственного состояния. Но здесь снова мы должны констатировать, что 
кажущаяся прочность этой связи реальных средств с утопической целью может 
держаться исключительно на вере в близкое и неминуемое крушение буржуазного 
строя. Если овладение политической властью – дело недалекого будущего и если 
сокрушить старый строй можно одним ударом деспотических вторжений в существующие 
отношения, тогда действительно может казаться, что средства политической власти 
берутся только на краткий миг первого торжества, пока жизнь не вошла в 
нормальную колею. Но допустим, что процесс овладения властью растягивается на 
необозримо долгий срок, не рискует ли тогда социализм погрязнуть в мелкой прозе 
реальной политики, и блаженство безгосударственного состояния не представится ли 
прекрасным, но недоступным миражем?
Но пусть даже это будет не так. Пусть случится чудо, и пролетариату удастся 
путем спасительного насилия, основанн