вал элемент утопический, и тогда, вопреки всем указаниям на 
естественный ход событий, на закономерное течение истории, впадали в старую 
революционную веру и хотели деятельным вмешательством силы, прямым и 
непосредственным действием приблизить счастливый конец. Очевидно, это две 
совершенно различные тактики: в первом случае мы имеем социализм реформистский, 
практический, во втором – социализм революционный, бунтарский. Но в том и в 
другом случае фатализм оттесняется прагматизмом. Не ждать, а действовать, не 
ограничиваться верой в пришествие будущего блаженства, а стараться его 
приблизить – вот лозунги обоих противоположных течений нового социализма. Ясно, 
что оба эти течения представляют собою знамение конца или, чтобы повторить 
выражение Струве, facies Hippocratica старого марксизма. Социализм реформистский 
уничтожает марксизм как утопию, как веру, как миросозерцание, превращая его в 
один из методов усовершенствования общественной жизни. Социализм революционный 
наносит непоправимый удар реалистической основе марксизма, которая поистине 
составляет его силу и славу. Бернштейн и Сорель сколько угодно могут называть 
себя марксистами, но истинного и подлинного марксизма у них уже нет, хотя оба 
они, каждый по-своему, социалисты.
Из всего сказанного видно, какое огромное и определяющее значение для судьбы 
марксизма имело крушение веры в близкое, естественное и неотвратимое торжество 
социализма. Сила этой веры спаяла в марксизме воедино столь противоречивые 
элементы, как реализм и утопизм, фатализм и прагматизм; она сделала из него то 
синтетическое целое, которое своей цельностью и стройностью так обаятельно 
действовало на его приверженцев. Неудивительно, если потом так старались 
поддержать и воспламенить эту веру, как лучезарный свет, как яркое солнце 
социализма. Но очевидно, что продолжаться долго это постоянное оживление старой 
веры не могло. Первым провозвестникам марксизма легко было верить и 
провозглашать свою веру: они были убеждены, на основании данного ими 
истолкования фактов, что действительность их оправдает, что они говорят, как 
глашатаи занимающейся новой зари. Но чем далее шло время, чем более факты 
оказывались непокорными и неподатливыми для произведения великого результата, 
тем труд нее было сохранить непреклонность фаталистического ожидании. И здесь-то 
обнаруживался в марксизме глубокий и роковой пробел. Великая катастрофа наступит 
- говорил марксизм - и наступит по неотвратимым имманентным законам; но как 
удостоверить, что она наступит скоро, – здесь встречался камень преткновения. 
Маркс думал первоначально, что, основываясь на фактах, он может это определить с 
должной точностью; но его собственный опыт вскоре показал, что эти определения 
приходилось постоянно менять в соответствии с меняющейся картиной событий. 
Очевидно, одного научного знания оказывалось недостаточно, для того чтобы с 
точностью предвидеть будущее и там, где не хватало знания, решающее значение 
получал темперамент. Тем, у кого реалистические сомнения перевешивали 
утопическую веру, приходилось приспособлять свою мысль к перспективе более или 
менее долговременной переходной поры, к представлению о длительном и затяжном 
характере предстоящего периода приготовления. И наоборот, у тех, кто более 
вдохновлялся страстью революционного дерзания, тяжелый балласт реалистических 
данных выбрасывался за борт, и воздушный полет утопической мысли открывал уже в 
близком будущем яркие горизонты обетованной земли. Но те и другие, реалисты и 
утописты, одинаково могли притязать на верность свою Марксу, и именно потому, 
что в его учении, как я сказал, был глубокий и роковой пробел, открывавший место 
для совершенно противоположных субъективных выводов.
Так в самом существе марксизма – в невозможности для него оправдать объективными 
данными веру в неотвратимость и близость социальной революции и в неизбежной 
зависимости этой веры от субъективного настроения – заключался источник его 
постоянных колебаний между утопизмом и реализмом, между фатализмом и 
прагматизмом. Но, быть может, лучшим подтверждением неизбежности этих колебаний 
служит пример самого Маркса. Синтез разнородных элементов, им достигнутый с 
первого взгляда, представляется весьма стройным и блестящим. Но испытание 
времени вскоре обнаружило, что этот синтез был вместе с тем и весьма шатким и 
непрочным. Нетрудно показать, что под внешней видимостью гармонического единства 
эти элементы очень скоро у самого Маркса вступают в противоречие и 
противоборство. Неудивительно, если впоследствии самые противоположные течения 
марксизма ссылаются на своего родоначальника: это объясняется тем, что при 
наличности в его системе противоречивых оснований, эти основания уже у него 
самого приходили к обособлению и столкновению. И причиной этих внутренних 
борений в мысли самого Маркса является именно то обстоятельство, которое мы 
здесь подчеркнули: явная зависимость цельности его синтеза от субъективного 
настроения, от субъективной веры в близость и неотвратимость социальной 
революции[288].
Маркс сороковых годов, с необычайной яркостью и пламенным воодушевлением 
залагающий основы своего учения, горячо и страстно верит в скорое пришествие 
пролетарской революции. После 48-го года он должен был признать, что надежда его 
была обманчива; однако он не оставляет ее, а только откладывает. Он все ждет 
великих событий, которые приблизят желанный час, и до конца жизни сохраняет 
мечту юности, продолжая верить, что наступает торжество социализма. А вместе с 
тем с трезвостью научно мыслящего реалиста он должен был не раз признать, что 
факты говорят иное, что момент еще не пришел. Этими колебаниями между 
реальностью и мечтою, между научной трезвостью и утопическим оптимизмом 
объясняется противоречие абсолютной и относительной точек зрения, проходящее 
через все его взгляды на действительность. К этому присоединяется и 
соответственное колебание между фатализмом и прагматизмом, между непреклонной 
верой в скорую и неминуемую победу и потребностью активного вмешательства в ход 
истории.
«Коммунистический Манифест», написанный Марксом всотрудничестве с Энгельсом, 
останется навсегда классическим образцом революционного миросозерцания, которое 
основано на вере в близость сокрушительного и всеисцеляющего переворота. 
Написанный в 1847 году, накануне февральской революции, «Коммунистический 
Манифест» отразил на себе всю напряженность ожиданий этой предреволюционной 
поры. Духовные корни марксизма здесь, в сороковых годах XIX 
столетия.Впоследствии основания этой доктрины были значительно расширены и 
подкреплены богатым новым материалом, но первоначальный дух его остался 
неприкосновенным. При свете более зрелого опыта те пламенные надежды, с которыми 
Маркс и Энгельс встретили революцию 1848 года, казались им самим «приятными 
самообольщениями и почти детским энтузиазмом», чтобы употребить собственное 
выражение Маркса из письма его к Энгельсу от 1863 года[289]. Однако основы этого 
революционного настроения остались все же незыблемыми. В 1872 году, в 
предисловии к более позднему изданию «Коммунистического Манифеста» Маркс и 
Энгельс сами засвидетельствовали, что несмотря на истекшие двадцать пять лет 
общие принципы «Манифеста» представляются им «совершенно справедливыми». Каковы 
же были эти принципы?
Впечатление, получаемое от чтения этого документа, таково, что здесь ожидается 
окончательный переворот, полное преображение всей человеческой жизни. Тут 
бросается вызов всему существующему миру с его законами, моралью, религией[290]. 
Бросается вызов всем историческим связям, границам и подразделениям. Узы 
отечества и семейства, различие наций и классов, грани государства и 
собственности, все это должно исчезнуть пред великим новым объединением[291]. 
Пролетариату вручается священная миссия освободить человечество от всякой 
эксплуатации, от всякого угнетения и от всякой борьбы[292]. Поэтому и 
заключительный лозунг «Манифеста»: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» звучит 
как призыв к полному преображению мира. Это был именно тот социализм, который 
хотел пересоздать все существующее, который стремился стать для человека его 
новым евангелием. Все отвергнуть для того, чтобы создать все вновь, быть для 
человека всей его верой, всей надеждой, всей радостью жизни – вот какие обещания 
таит в себе этот замечательный документ.
Выступая с такими смелыми обещаниями, «Коммунистический Манифест» не хочет, 
однако, стоять на почве отвлеченных формул и неопределенных пророчеств. Он знает 
для своих предсказаний конкретный исторический путь. Борьба пролетариата с 
буржуазией, по существу, не имеет национального характера, ее целью и прямым 
последствием будет уничтожение национальных различии. Но эта борьба по 
необходимости начнется в национальных рамках: пролетариат каждой страны прежде 
всего должен справиться со своей собственной буржуазией[293]. При этом одна 
страна по своим особым условиям должна выдвинуться в предстоящем великом 
движении на первое место. Эта страна – Германия. Ей предстоит буржуазная 
революция, но эту революцию она совершит при всеобщем развитии европейской 
цивилизации и при таком росте пролетариата, какого не знали ни Англия в XVII 
веке, ни Франция, в XVIII. Немецкая буржуазная революция будет по необходимости 
непосредственным преддверьем к революции пролетарской[294]. Авторы «Манифеста» 
как бы переживают надвигающуюся грозу, они говорят как властители завтрашнего 
дня, уверенные в победе и предъявляющие ультиматум. «Коммунисты считают 
недостойным скрывать свои мнения и свои намерения. Они объявляют открыто, что их 
цели могут быть осуществлены только насильственным ниспровержением всего до сих 
пор существовавшего общественного порядка. Пусть правящие классы трепещут пред 
коммунистической революцией. Пролетарии не могут потерять в ней ничего, кроме 
своих цепей. Приобресть они могут весь мир»[295].
В соответствии с этим предположением о близком конце буржуазного строя и 
конкретные меры, которые рекомендуются в «Коммунистическом Манифесте», имеют 
ярко выраженный революционный характер[296].Экспроприация земельной 
собственности, обращение земельной ренты на государственные расходы, высокий 
прогрессивный налог, уничтожение права наследования, конфискация имущества 
эмигрантов и бунтовщиков, все эти и тому подобные постановления, указываемые 
«Манифестом», очевидно предполагают и полную победу пролетариата, и близость 
окончательного изменения всех существующих отношений.
Таков основной характер этого документа, который, как бы ни относиться к его 
идеям, следует признать произведением замечательным. Значение его, как 
удивительно цельного и глубокого выражения революционной мысли, неоспоримо. В 
нем чувствуется какая-то сосредоточенная сила практического убеждения, какой-то 
необычайный подъем воли к действию. Его пророчества дышат всей искренностью 
веры, не колеблемой никакими сомнениями. Это вера первых провозвестников новых 
начал, для которых провозглашаемые ими заветы представляются всемогущими. По 
единству мысли и настроения «Коммунистический Манифест» значительно превосходит 
аналогичное произведение XVIII века: «Об общественном договоре». Понятно, что он 
стал «наиболее распространенным, наиболее международным произведением всей 
социалистической литературы, общей программой миллионов рабочих всех стран, от 
Сибири до Калифорнии»[297]. Понятно, что и до сих пор он встречает восторженные 
отзывы и со стороны лиц, не разделяющих догматов марксизма[298].
«Коммунистический Манифест» стоит всецело на почве утопического революционного 
абсолютизма: он пророчит полное отрешение от старых основ и обещает пролетариату 
весь мир. Эта вера в социальную революцию с ее абсолютными перспективами никогда 
не покидала Маркса: она одушевляет и ту тяжеловесную массу фактов, цифр, теорий, 
которая составляет столь внушительный фундамент трех томов «Капитала». Но 
постепенно в настроении Маркса крепнет другая тенденция – реалистическая, 
связанная с тем самым духом научного историзма, которым он хотел подкрепить 
старую социалистическую утопию. Еще в марте 1846 года в известном столкновении с 
Вейтлингом Маркс резко осудил «возбуждениефантастических надежд» без строго 
научной идеи и положительного учения. «Люди без положительных доктрин, – говорил 
он, – ничего не могут сделать да и несделали до сих пор, кроме шума, вредных 
вспышек и гибели самого дела за которое принялись»[299].
В следующем году, когда он написал «Коммунистический Манифест», ему казалось, 
что развертывающиеся события и людям положительного учения дают основания не 
колебаться. Он принял живейшее участие в революционном движении, писал циркуляры 
от «Союза коммунистов», печатал статьи в газетах, давал наставления, громил и 
порицал за неверные шаги. Когда надежды его на буржуазную революцию рушились, он 
стал ожидать самостоятельного выступления пролетариата. Как показывает воззвание 
центрального комитета «Союза коммунистов», в марте 1850 года он ждал новой 
революции, «которая будет вызвана либо самостоятельным восстанием французского 
пролетариата, либо походом Священного союза против революционного Вавилона». 
Воззвание рекомендует пролетариату сделать революцию непрерывной, «пока все 
более или менее имущие классы не будут оттеснены от господства, пока 
государственная власть не будет завоевана пролетариатом и ассоциация пролетариев 
– не только в одной стране, а во всех господствующих странах мира, – не сделает 
таких успехов, что прекратится конкуренция пролетариев в этих странах и 
производительные силы, по крайней мере главные, не сосредоточатся в руках 
пролетариев»[300]. Это, очевидно, идеи и язык «Коммунистического Манифеста». Так 
под влиянием политического возбуждения утопический элемент снова перевешивал, и 
Маркс призывал пролетариат под знамя революции, от которого он ждал самых 
решительных результатов. Очевидно, не одно положительное знание определяло его 
практические советы. Этого знания оказывалось слишком недостаточно, чтобы с 
точностью предвидеть будущее, и за невозможностью точного предвидения вступал в 
свои права революционный темперамент.
Однако, как только схлынула волна энтузиазма, Маркс опять является перед нами во 
всеоружии своей реалистической трезвости. В том же 1850 году под влиянием 
тщательного изучения фактов он пришел к выводу, что надежды на близкую революцию 
преждевременны. В интересной статье, написанной им вместе с Энгельсом для 
последней книжки «Die Neue Rheinische Revue», в результате обзора экономических 
условий высказывалось следующее важное заключение: «при таком всеобщем подъеме, 
когда так пышно развиваются производительные силы буржуазного общества, 
насколько это вообще возможно в рамках буржуазных отношений, о действительной 
революции не может быть и речи. Подобная революция возможна только в такие 
периоды, когда оба эти фактора, современные производительные силы и буржуазные 
формы, приходят в противоречие друг с другом»[301]. Так научная теория давала 
Марксу твердую почву для политических суждений, и сила его позиции ярко 
обнаруживалась в спорах с беспочвенным бунтарством. Столкновение его в Союзе 
коммунистов с Виллихом и Шаппером в том же 1850 году дало ему повод резко 
подчеркнуть свою реалистическую точку зрения. Возражая меньшинству с Виллихом и 
Шаппером во главе, он говорил: «На место критического воззрения меньшинство 
ставит догматическое, на место материалистического – идеалистическое. Вместо 
действительных отношений двигателем революции является для него одна воля. Мы 
говорим рабочим: вы должны 15, 20, 50 лет вести междоусобные и международные 
войны не только для того, чтобы изменить внешние условия, но и для того, чтобы 
изменить самих себя и сделать себя способными кполитическому господству; вы, 
наоборот, говорите: мы должны сейчас же достигнуть власти, иначе мы можем 
ложиться спать. В то время как мы указываем специально немецким рабочим на 
неразвитое состояние немецкого пролетариата, вы самым грубым образом льстите 
национальному чувству и сословным предрассудкам немецких ремесленников, что, 
конечно, популярнее. Подобно тому как демократы превратили слово народ внечто 
священное, так вы поступаете со словом пролетариат. Подобно демократии, вы 
подсовываете на место революционного развития революционную фразу»[302].
Эти замечательные слова Маркса показывают, насколько ясно он понимал, что для 
коренных изменений общества необходимо время, необходимо изменение и условий, и 
людей. Как метко нападает он на славословия пролетариату! Как решительно 
осуждает революционную фразу! Но не сам ли он в «Коммунистическом Манифесте» 
приписывал пролетариату высшее значение, наделял его священной миссией? Не сам 
ли он и в этом «Манифесте», и в воззвании центрального комитета союза 
коммунистов высказывал угрозы, которые остались революционными фразами? 
Очевидно, с самого начала его теория и возбуждала преувеличенные надежды, и 
носила в себе внутренние сдержки и ограничения. Это был результат того сочетания 
утопизма и реализма, о котором мы говорили выше. Наука то привлекалась здесь в 
подкрепление утопии, то обращалась против нее. И очевидно, что то или иное 
соотношение их определялось подъемом или упадком революционных надежд. 
Революционное возбуждение приводило их в кажущуюся гармонию, спокойное 
размышление, напротив, их разъединяло. Ясно, что подобная связь не могла быть 
органической и прочной.
Свои протесты против бунтарских стремлений революционеров-утопистов вроде 
Виллиха и Шаппера, Маркс облек впоследствии в форму еще более убедительную, 
когда настоящей целью практического социализма он признал борьбу с сектами и 
любительскими опытами, ставящими себя на место истинного рабочего движения. 
Такая именно цель, по словам Маркса, была положена в основу при учреждении 
Интернационала[303]. С этой точки зрения естественно осуждались и отбрасывались 
всякие попытки обособления и сектантства, оторванные от реальных оснований 
рабочего движения, и в сферу этого осуждения попадал и самый марксизм, когда его 
превращали из принципа движения «в неподвижную, подлежащую заучиванию наизусть 
догму»[304]. «Наша теория не догма, – говорил впоследствии Энгельс, – а 
изложение процесса развития, включающего последовательные фазисы»[305]. 
Поэтому-то ему представлялось возможным, чтобы марксисты «работали вместе с 
общим движением рабочего класса в любой момент, не утрачивая и не скрывая своей 
собственной позиции и даже своей организации»[306]; и наоборот, казалось 
недопустимым, чтобы они «оставались вдали, замыкались в догматическую секту и 
отбрасывались в сторону как люди, не понимающие своих собственных 
принципов»[307].
Нельзя не признать, что это стремление – действовать на почве общего рабочего 
движения – стояло в прямой связи с одним из самых главных оснований марксизма – 
утверждать свои заключения на фактах, выводить свои требования из естественного 
хода событий, из реальных основ экономической эволюции. Но вместе с тем нельзя 
не подчеркнуть, что стремления этого рода, закрепляя признание относительных 
исторических положений, ставили марксизм в зависимость от таких условий,которые 
обрекали его на весьма неопределенное будущее. Марксизм был силен не только тем, 
что он связывал себя с общим рабочим движением, но также и тем, что он стремился 
придать этому движению определенное направление, вывести его на почву классовой 
борьбы, внушить ему стремление к овладению властью и орудиями производства. 
Когда же его вводили в русло общего рабочего движения, вне которого он, конечно, 
никогда не вышел бы из роли ученой секты, это заставляло его применяться к 
временным и относительным условиям и восполнять требования собственной программы 
некоторыми лозунгами общего характера, пригодными для любой прогрессивной 
программы. В последующей суд