осуществления. Следует даже сказать более и сильнее: 
анархизм лишь до тех пор остается анархизмом, пока он сохраняет свое 
индивидуалистическое начало в его исключительности и безусловности и пока в силу 
этого он отрицательно относится к идее власти. Утрачивая эту исключительность 
своей индивидуалистической веры, он или склоняется к социализму и сливается с 
ним до неразличимости, или путем последовательных уступок и самоограничений 
приближается к демократическому либерализму. Настоящий и подлинный анархизм не 
знает этих уступок и самоограничений: его верховным принципом остается начало 
свободы в ее исключительности и безусловности.
Поскольку анархизм берет начало личной свободы во всем его абсолютном значении, 
как это имеет место у Штирнера, он представляет собою не только восстание против 
государства и власти, но и против всякого авторитета, против всякой нормы, 
против всякой обязанности. Все связи, стоящие над личностью, здесь отвергаются. 
И этот анархический бунт не ограничивается одними человеческими установлениями: 
личность, жаждущая полной свободы и безусловной независимости, с логической 
последовательностью приходит и к бунту против закона Божеского, против идеи 
Бога. Абсолютной анархизм так же, как и абсолютный социализм, принципиально 
атеистичны: безбожие есть лишь обратная сторона их абсолютных притязаний. Но и 
более умеренные анархисты обычно увлекаются на этот путь своим общим 
революционным духом. Таким образом все основоположники анархизма в XIX столетии, 
не только Штирнер и Бакунин, но также и Прудон, вступают в борьбу и с идеей 
государства, и с идеей Бога. Полнота обетований анархического идеала в их глазах 
устраняет потребность религии. Подобно вождям социализма Марксу и Энгельсу, они 
идут с религией на смертный бой: тут нет возможности полупризнаний и 
компромиссов. Если религия объявляется силой, враждебной делу прогресса и 
свободы, если в ней видят источник рабства и внешнего и внутреннего, как это 
особенно резко и настойчиво подчеркивается Штирнером и Бакуниным, то отношение к 
ней может быть только резко отрицательное и враждебное. И анархизме, согласно 
его радикально-индивидуалистическому существу, это отрицание религии приобретает 
особенно воинствующий характер. Его непримиримая вражда к власти земной 
переносится и на властьнебесную. Идея Бога как мироправительного разума 
представляется ему неразрывно связанной с почитанием земных правлений и царств, 
и потому подлежащей искоренению. Этот ход мысли является настолько характерным 
для анархизма, что он встречается даже и у самых умеренных представителей этого 
течения, как Теккер. «Бог для того, чтобы быть Богом, – пишет Теккер, – должен 
быть правящею силою. Его правление не может быть осуществляемо непосредственно 
индивидом, для индивида и через посредство индивида; если бы оно могло быть 
осуществляемо таким образом, то оно сразу и совершенно уничтожило бы 
индивидуальность. Отсюда ясно, что правление Бога, раз только оно существует, 
должно осуществляться через посредство его наместников на земле, сановников 
церкви и государства»[750].
У более радикальных индивидуалистов, как Штирнер, к этому присоединяются мотивы 
более внутреннего характера. Для личности, которая не признает над собой ничего 
высшего, никакой святыни, связи религиозные должны представляться особенно 
тягостными и стеснительными, как действующие не только внешним образом, но и во 
внутреннем мире человека. В своем безудержном индивидуалистическом стремлении 
личность должна отбросить самую идею связи и ограничения, стоящих над нею, и 
потому столь неизбежной и логически, и психологически является здесь борьба с 
религией.
Есть учения, по своему отрицанию государства близкие к анархизму и в то же время 
остающиеся на почве религии. Таково, например, учение Толстого. Однако, как мы 
покажем далее, это не есть подлинный анархизм. Точкой исхода является у Толстого 
не идея личной свободы, а идея Божеского закона. Лишь для того человек 
освобождается здесь от закона человеческого, чтобы тем прочнее быть поставленным 
в связи с законом Божеским. Это не столько анархическое, сколько теократическое 
учение, если брать понятие теократии в широком смысле слова, как господство 
религии над прочими элементами жизни. Толстой и сам не только не называет себя 
анархистом, но решительно противопоставляет свое учение теориям анархистов и 
чувствует себя духовно чуждым этим теориям[751]. С другой стороны, и среди 
анархистов, по компетентному свидетельству Лорюло, учение Толстого не имеет 
успеха как доктрина мистическая и религиозная[752]. Между обычным анархизмом и 
проповедью Толстого есть резкая разделительная черта: принцип личности является 
у Толстого не абсолютным и самодовлеющим началом, а зависимым и подчиненным, на 
первом месте стоит абсолютный Божественный закон. Подлинный анархизм, напротив, 
тяготеет к абсолютному индивидуализму и в логическом развитии приходит к 
нигилизму одинаково в политике, как и в религии.
Этот нигилистический характер анархизма придает ему значение самой радикальной 
из утопий. Общественная проблема обнажается здесь до самых своих корней. Все 
внешние споры общения, как и все внутренние нормы личности, откидываются. На 
чистой свободе, на естественности, стихийном стремлении человека предполагается 
создать гармоническую жизнь. Все связывающее и обуздывающее естественную свободу 
объясняется ненужным и вредным усложнением человеческих отношений. В этом 
выражении своем анархизм является последним прибежищем, последней надеждой 
утопизма, ищущего общественного идеала в плоскости гармонического единства. 
После того как мысль исследует все формы идеального устройства власти и все их 
найдет недостаточными, она, естественно, обращается к анархизму, к мысли об 
устроении общественной жизни без власти и без закона, на чистом принципе 
свободы. Так было в древней Греции, в после-аристотелевский период политической 
философии; то же повторяется и в XIX веке. Но для того, кто вступил в эту 
плоскость разочарований, далее впостановке общественной проблемы идти некуда, 
далее мысль упирается в абсолютный индивидуализм, в отрицание самой проблемы 
совершенного общения. Если от социализма остается еще возможность перехода к 
анархизму как к более радикальному направлению, то за анархизмом открываются 
бездна и пустота, перед которыми кончаются и смолкают социально-философские 
вопрошания. Это именно мы и замечаем в современной Франции.
Анархизм есть последняя надежда рационалистического утопизма ивместе с тем его 
последняя вера. И подобно всякой утопической вере, он так же, как и социализм, 
представляет собою смешение космологической проблемы с социологической. Мировая 
проблема зла и страдания и здесь разрешается мыслью о счастливом устроении 
общественной жизни. Начиная от крупнейшего из философов анархизма Макса Штирнера 
и кончая Себастианом Фором, анархисты одинаково утверждают, что причина 
бедствий, удручающих людей, есть неправильное общественное устройство. Свобода, 
настоящая и полная свободы исцелит человечество от его страданий. Но в данном 
случае несоответствие между проблемой и ее разрешением еще более бросается в 
глаза, чем в социализме. Ведь анархизм освобождает понятие человеческого 
страдания от его узкого экономического и классового истолкования. У Штирнера, 
как и у Фора, речь идет о страдании человека вообще, а не только рабочего и 
пролетария. И если у первого из них, как и вообще в более раннем анархизме, есть 
еще известная связь с классом обездоленных и трудящихся, то у второго, согласно 
новейшему уклону анархической идеи, эта связь сознательно и намеренно 
оставляется. Самая проблема получает тут общефилософское обозначение: она 
называется проблемой мировой скорби. «La douleur universelle» – таково заглавие 
основного труда Фора по философии анархизма. Это скорбь, которой подвержены 
одинаково богатые и бедные, которая дает себя знать и во внешнем экономическом 
обороте, и в политической жизни, и винтимных отношениях семейного очага. И для 
всего этого единственное и последнее средство исцеления есть свобода. Но как и в 
социализме, эта мысль о всеисцеляющих средствах от общественных бедствий есть 
чистая утопия, не имеющая под собою никаких философских опор. Все связи 
отвергнуты и разрушены, свобода объявляется единственным двигателем, но это как 
раз и должно породить, согласно этой системе воззрений, величайшую гармонию 
общения. Что с философской точки зрения между этими предпосылками и вытекающим 
из них результатом нет ясной связи, это очевидно само собою, ив этоммы наглядно 
убедимся при рассмотрении отдельных анархических учений.
Радикальный характер анархизма ставит его в положение полной непримиримости с 
существующими условиями: современный строй держится на принципе власти, и потому 
у анархизма не может быть с ним никаких соглашений, никаких сделок. Если и 
социализм, и силу своих революционно-анархических заключений также становится 
иногда в резко отрицательное отношение кдействительности, то в нем есть и другая 
сторона, реалистическая, государственная, вследствие чего для него есть 
возможность войти в прямой союз с существующим государством и действовать в его 
пределах наряду с другими историческими силами. Для анархизма эта возможность 
закрыта: если он остается верен своему исходному началу, принципиальному 
отрицанию государства, то деятельность в государстве теряет для него всякий 
смысл. Есть, конечно, возможность и здесь стать на точку зрения эволюции и, 
признавая анархизм конечной целью, утверждать вместе с тем, что в настоящее 
время он неосуществим и что пока надо жить и действовать в рамках существующего 
устройства. Но в таком случае практически руководствуются уже не анархизмом и 
отводят этому последнему значение чистой теории, не имеющей в данный момент 
никакой связи с действительностью.
Революционная сущность анархизма всегда создавала для него изолированное 
положение, ставила его в стороне от путей текущей политики. Социализм мог стать 
основой для широкого и могущественного политического движения в рамках легальной 
борьбы, отрекшись практически от своих революционных задач и поставив себя в 
связь с историческими путями правового государства. Анархизм, поскольку он хотел 
быть действенной практической силой, собирал под свои знамена лишь небольшие 
группы особенно радикальных членов общества, объявлявших себя непримиримыми 
врагами существующего. Но эта позиция вечного отрицания не может создать 
влиятельной политической организации, действующей на протяжении долгого времени. 
Судьба всех направлений такого рода заключается в том, что, будучи неспособны к 
непосредственному практическому действию, они растрачивают постепенна и свой 
революционный энтузиазм. За ними остается значение чисто теоретическими 
деклараций, быть может, и очень ценных по своему основному стремлению, но 
обреченных на тот «маразм в действии», о котором с таким мужеством самобичевания 
говорит Лорюло как о печальной участи современного анархизма.
3.
Основное противоречие анархизма. – Неизбежное раздвоение анархической мысли. – 
Сочетание утопизма и реализма, иррационализма и рационализма в анархических 
учениях. – Утопический и реалистический уклоны в анархизме. – Противоречия 
коммунизма и индивидуализма в позднейшем анархизме. – Новейший анархизм; полное 
отречение его от классовой точки зрения.
Основное начало, одушевляющее анархизм, есть идея свободы в ее исключительности 
и безусловности. Но, подобно тому, как социализм может свести воедино 
противоречивые начала общественной жизни, так и анархизм не в силах обнять своим 
исходным началом многообразие общественных стремлений. Отсюда его неизбежные 
колебания, отсюда неизбежные противоречия и разногласия его сторонников.
Здесь в особенности важно отметить одно основное противоречие анархизма, 
неизбежно связанное с самим его существом, являющееся его органическим пороком, 
его первородным грехом. Пафос анархизма и его стихия есть свобода, но свобода не 
как принцип индивидуального обособления, а как основа разумного и совершенного 
общения. Анархизм имеет своею целью дать построение общественного идеала, 
разрешить социальную проблему, и он притязает на то, чтобы быть самым лучшим 
разрешением этой проблемы. Он ставит себе ту же задачу, которою открывается 
«Общественный договор» Руссо: «найти форму устройства, в которой каждый, 
соединяясь с другими, повиновался бы, однако, только самому себе и оставался бы 
столь же свободным, как и прежде». Но это задача квадратуры круга, и с этого 
начинаются все затруднения. В обществе свобода человека неизбежно 
ограничивается, и совместить наивысшую свободу с совершеннейшей гармонией 
общения столь же невозможна, как нельзя смешать белое и черное без всякого для 
них ущерба.
Философия права, берущая личность во всей полноте ее нравственных определений, 
выводит ограничение свободы из самого понятия личности, из присущего ей сознания 
нравственного закона. Исследуя нравственную природу человека, мы открываем в ней 
такие стремления, которые идут далеко за пределы субъективного сознания. 
Конкретное рассмотрение личности во всей совокупности присущих ей начал с 
необходимостью приводит к признанию связей и норм, ограничивающих личную 
свободу. И это ограничение, поскольку оно вытекает и из природы общения, и из 
нравственных стремлений личности, служит не к умалению, а к укреплению дела 
свободы. Задача нравственного прогресса заключается в том, чтобы исторические и 
временные ограничения привести в соответствие с началами нравственного сознания. 
Анархизм исходит из противоположного воззрения: ставя своей целью разрешить 
проблему совершенного общения, он в то же время принимает свободу как начало 
отвлеченное и замкнутое, не признающее над собою никаких связей и норм. Но в 
этом и состоит его коренное противоречие, объясняющее разногласия его 
сторонников. Удержать чистоту анархического принципа удается лишь ценою 
величайшей односторонности и полнейшей отрешенности от жизни. Малейшая попытка 
практического развития идей анархизма тотчас же приводит к отступлениям и 
поправкам, явно не обнаруживающим недостаточность исходного принципа. Вследствие 
этого мы имеем целый ряд ступеней анархической мысли, от наивысшего ее 
напряжения до наиболее умеренного выражения ее начал.
Наиболее чистой и последовательной формой воплощения анархического принципа 
следует признать учение Штирнера. Основная идея анархизма выражается здесь с 
наибольшей яркостью и силой. Особенность этого вида анархизма заключается в том, 
что тут решительно отбрасывается всякая мысль как о внешних, так и о внутренних 
сдержках свободы. Идея власти, регулирующей свободу, идея нормы, ограничивающей 
индивидуальную волю, идея авторитета, стоящего над личностью, все это у Штирнера 
принципиально отвергается. Свободное гармоническое общение ожидается от 
творческого действия личных сил. В большей или меньшей степени к этому 
чистейшему выражению анархической идеи тяготеют все учения анархизма но в, 
конкретном своем развитии они допускают ряд существеннейших ограничений. Так, 
одни анархисты принимают нравственные границы свободы, другие требуют правовых 
ограничений ее, наконец, есть и такие анархисты, которые допускают правовое 
принуждение, отвергая лишь осуществление его при помощи государственной власти. 
Тут анархизм приходит, в сущности, к самоотрицанию, и борьба его с государством 
превращается в борьбу с современными формами государственной жизни.
Устроить жизнь без Бога и без власти, без стесняющих личность связей и без 
всяких ограничений свободы – такова задача крайнего направления анархизма. Но 
осуществление этой задачи означало бы и разрушение основ общения и гибель дела 
свободы. Понять общение лиц без признания объединяющей им общей связи 
невозможно: отвергая эту нравственную природу общественной жизни, мы отвергаем и 
самое общество, а вместе с тем, отрицаем и существо общественной проблемы. Вот 
почему крайние течения анархизма всегда сменяются более умеренными, в которых 
нередко не только притупляется, но и совершенно утрачивается вся острота 
анархического начала. Отсюда проистекает то неизбежное раздвоение анархической 
мысли, которое наблюдается в ее истории: с одной стороны, мы видим чистоту 
анархического принципа с полным отрешением от жизненной практики, с другой 
стороны – известное приближение к жизненным условиям с более или менее 
решительным уклонением от анархического принципа.
Так и в пределах анархических учений повторяется то же противоречие утопизма и 
реализма, которое характеризует собою развитие социалистической доктрины. При 
этом здесь, как и там, утопизм обрекает своих последователей на удаление от 
жизни, уносит их на высоты субъективного настроения, а реализм приближает к 
жизни, к ее объективным требованиям, но вместе с тем приводит к крушению 
отвлеченной анархической теории.
Противоборство утопизма и реализма одинаково свойственно и социализму, и 
анархизму, но, соответственно существу каждого из этих учений, оно проявляется в 
них различным образом. Социализм, исходящий из принципа обобществления жизни, 
достигает вершины своего утопизма в идее совершенного регулирования, а 
следовательно, и абсолютной рационализации общественных отношений. Анархизм, 
ставящий во главу угла принцип освобождения личности, наоборот, в высшем своем 
выражении стремится к отвержению всякого регулирования жизни, и вместе с тем и к 
социальному иррационализму. И если социализм игнорирует иррациональные основы 
жизни и верит в безусловное торжество социального разума над стихией 
общественных отношений, то анархизм склоняется к отрицанию самой идеи 
рациональных норм и принципов, связывающих лиц между собою, и приходит к вере в 
иррациональную стихию. Но как социализм не может обойтись без признания 
стихийной сложности жизни, так и анархизм вынуждается допустить необходимость 
рациональных принципов общения. В том и в другом случае уступка в пользу 
отрицаемых начал вызывается тяготением к действительности, к ее конкретной 
сложности и глубине. Рациональная норма и иррациональная стихия при конкретном 
построении общественного идеала должны быть одинаково приняты во внимание; 
необходимость этого тотчас же сказывается, как только переходят к более 
подробным построениям, имеющим в виду не только теорию, но и практику жизни.
В анархических учениях с таким противоречием рационального и иррационального 
моментов мы встречаемся еще у первых его провозвестников в XIX веке. У Штирнера 
мы видим, как анархизм, поскольку он хочет освободить личность от всяких связей 
и провести начало абсолютной свободы, приходит к социальному иррационализму. Но 
это удается лишь постольку, поскольку мысль остается на высоте отвлеченных 
рассуждений. Как только она соприкасается с миром конкретных практических 
отношений, тотчас же обнаруживается необходимость отступления от 
исключительности такого воззрения. Это мы находим у Прудона. Хотя он и 
вдохновляется началом безусловной свободы, но именно потому, что он вступает на 
почву практического разрешения поставленной им задачи, он не может завершить 
здание общественной философии, не прибегая к началам высшего нравственного 
воздействия и внешнего государственного регулирования. Под новыми обозначениями 
здесь воспроизводятся старые понятия, и вместо подлинного анархизма, каким он 
является у Штирнера, мы встречаем у Прудона даже не тень, а только одно имя этой 
доктрины. У Штирнера мы находим бесконечно большую смелость мысли и силу 
дерзания, он несравненно глубже и последовательнее Прудона, он истинный и 
бесстрашный анархист. Но это именно и приводит его к такому иррационализму, при 
котором не только подробности общественного идеала становятся неясными, но и 
сама проблема общественной философии ставится под сомнение.