, крушение которого мы 
рассматриваем: это совершенно иное течение мысли, более подробное изложение 
которого выходит за пределы настоящего анализа.
Мы заметили выше, что с марксистским социализмом это новое течение имеет лишь то 
общее, что одинаково с ним признает необходимость социальной реформы. В этом 
смысле и оно, подобно марксизму, относится отрицательно к современному строю 
жизни. Оно примыкает к тому более широкому движению немецкой мысли, которое в 
наши дни с большой силой и остротой ставит вопрос о кризисе европейской 
культуры. Но какое глубокое различие с марксизмом обнаруживается здесь и в 
исходных началах, и в конечных заключениях! Марксизм стоит всецело на точке 
зрения рационалистического утопизма. Он отрицает буржуазную культуру, но горячо 
верит в незыблемую прочность пролетарской культуры. Он отрицает одни внешние 
формы, но признает всемогущество других. В этом отношении сомнения и 
разочарования наших дней идут гораздо далее и глубже. Они разрушают самый корень 
рационалистического утопизма: его веру в способность человеческой культуры 
разрешить жизненные противоречия и создать беспечальное и блаженное 
существование. И здесь становится особенно очевидным, насколько неправильно 
называть социалистическими те общественные теории, которые исходят из оснований 
идеалистических и религиозных и сближаются с социализмом только на поверхности, 
только с внешней стороны. Тот, кто берет от социализма одну лишь идею социальных 
реформ, но откидывает его рационалистический утопизм, уже не может называть себя 
социалистом: ибо он устраняет из социализма его душу, его основной питающий 
корень. В этом отношении Марксу принадлежит заслуга обнаружить подлинную природу 
социализма. Он показал, что социализм, понятый во всей полноте его предположений 
и ожиданий, утверждающий себя как новое учение жизни, притязающий на полное 
преображение человеческих отношений, есть вместе с тем и абсолютный 
коллективизм, и рационалистический утопизм, и экономический материализм. Это 
есть надежда устроиться без Бога, всемогущей и божественной силой совершенного 
человеческого общества, и притом прежде всего силой его материального, 
экономического совершенства. Если до Маркса было возможно соединение под общим 
наименованием различных теорий социального переустройства, основанных на 
отрицании или ограничении индивидуалистического принципа, то после него это 
стало совершенно неправильным. Ибо его социализм провел резкую и непроходимую 
грань между теориями, исходящими из мысли о скудости и недостаточности 
человеческих сил, и учениями, основанными на обожествлении общества и человека. 
Рассказывая в «Братьях Карамазовых» о своем любимом герое Алеше, Достоевский 
делает следующее глубокомысленное замечание: «Если бы он порешил, что бессмертия 
и Бога нет, то сейчас бы и пошел в атеисты и социалисты; ибо социализм есть не 
только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по 
преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, 
вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с 
земли, а для сведения небес на землю». Эти слова как нельзя лучше улавливают 
существо того самого настоящего и притом единственно настоящего социализма, 
каким является марксизм. Речь идет тут действительно не только о рабочем вопросе 
и четвертом сословии, а о преобразовании самой души человеческой и о духовном 
изменении всей жизни земной. Отвергнуть Бога, устроиться собственным разумом, 
вращаться около самого себя, как около действительного своего солнца, преодолеть 
противоречия космоса всемогуществом человеческой науки и свести небеса на землю 
– вот настоящее существо марксистского социализма. И для тех течений мысли, 
которые по тем или другим основаниям притязают на наименование социалистических, 
необходимо дать себе отчет в том, к чему они стремятся: свести небеса на землю 
или достигнуть небес с земли, разрешить мировые противоречия силою человеческого 
разума или признать эти противоречия непреодолимыми для человеческих усилий и 
стараться лишь смягчить их в пределах, доступных для человеческой воли, делами 
справедливости, милосердия и любви[583].
Мы назвали марксистский социализм самым настоящим и притом единственно настоящим 
социализмом. Ибо только у Маркса социализм в полной мере становится не частным 
выводом какой-либо другой системы воззрений, а самостоятельным миросозерцанием и 
всеобъемлющей основой для всех проявлений жизни и мысли. Он становится ключом и 
разгадкой мировых противоречий, разрешением проблемы зла и страдания, ответом на 
вопрос: быть или не быть среди людей земному раю, всемогуществу человеческого 
разума, всеобщему счастью и совершенству. Это в одно и то же время и высшее 
достижение социалистической мысли, и наиболее яркое выражение практических 
стремлений рабочего движения. Своим учением Маркс не только освятил 
психологические и моральные основы этого движения: его материалистический 
эвдемонизм, его революционный оптимизм, его страсть к уравнению, его классовые 
инстинкты. Он сделал более этого: он оторвал это движение от всего остального 
потока исторической жизни, от того целого, которое составляет содержание 
человеческой истории; он замкнул его в себе и в этой замкнутости и 
обособленности он объявил всеобъемлющим и всемогущим. Оторвав рабочее движение 
от связи с целым, он бросил на все остальное содержание культурной жизни 
человечества, на учреждения и законы, на быт и нравы, на идеи и верования, 
составляющие наряду со многим отжившим и устаревшим также и вековечные основы 
человеческих отношений. Он отвергнул все прошлое и настоящее, для того, чтобы 
силою рабочего движения, всемогуществом классовой борьбы, чудесным даром 
социализма создать новый мир совершенно иной, бесконечно лучший, неизменно 
разумный и незыблемый в своих основах. Эти обетования марксизма как нельзя лучше 
отвечали надеждам рабочего класса; они возбуждали и укрепляли эти надежды, 
указывали для них путь и исход. И если главный манифест марксизма стал «общей 
программой рабочих всех стран от Сибири до Калифорнии», то это, конечно, 
объясняется тем, что в нем отгаданы были самые сокровенные инстинкты и страсти 
рабочего движения со всей определенностью их стихийного революционного 
устремления. В теории Маркса эти инстинкты и страсти получили облик строго 
научных, исторически оправданных и социологически необходимых догматов и 
постулатов. Стихия становится здесь философией, и философия стихией. Социализм 
перестает быть уединенной мечтою отдельных умов, сектантским верованием 
отдельных групп: он получает характер основания для широкого исторического 
движения, для сознательной и объединенной борьбы масс, Энгельс чрезвычайно верно 
определял существо марксизма, когда он говорил, что эта теория – «не догма, а 
изложение процесса развития», когда он протестовал против превращения марксизма 
в «догматическую секту», оторванную от общего движения рабочего класса. И надо 
сказать, что стремления Маркса и Энгельса связать свои учения с рабочим 
движением достигли цели. Компетентный свидетель наших дней Зомбарт справедливо 
утверждает, что «все социальные движения настоящего времени проникнуты 
марксистским духом, поскольку они стремятся к обобществлению средств 
производства путем классовой борьбы и исходят от пролетариата». Это лишь другое 
выражение для высказанных мною выше мыслей, когда Зомбарт говорит, что со 
времени Маркса «социализм сделался пролетарским, а пролетариат социалистическим» 
и что в этом заключается «всемирно-историческое дело Маркса». Но к этому надо 
прибавить, что в силу такого «всемирно-исторического дела» социализм неразрывно 
связался с учением Маркса, и толки о «не-марксистском социализме» предвещают не 
преобразование, а конец социализма. Ибо освободить социализм от марксизма, как 
хотят многие из современных немецких писателей, это значит ввести его в связь с 
какой-либо другой более общей системой воззрений, это значит видеть в социализме 
не основание для преобразования мира, а лишь частное требование, вытекающее из 
других более глубоких оснований и осуществляемое в связи с другими переменами 
совершенно иного порядка и более глубокого значения. Это значит желать сделать 
социализм не пролетарским, а национально-государственным и пролетариат не 
социалистическим, а идеалистическим. Если считать, что и синдикализм, 
удерживающий теорию классовой борьбы, идею социальной революции и утопию 
безгосударственного состояния, и всякие другие разновидности социализма этого 
рода движутся в круге воззрений марксизма, то вне марксизма, взятого в этом 
широком смысле слова, для социализма остается только один путь: социальных 
реформ, осуществляемых государственной властью или общественными союзами в связи 
с исторической преемственностью и потребностью общего единства. Но этот путь 
вводит требования пролетариата в такие сочетания и связи, которые лишают их 
обособленности и самобытности, которые делают из них общее дело всего народа и 
государства. А вместе с тем и социализм утрачивает тут характер самобытного и из 
себя творящего фактора, перестает быть социализмом о себе и для себя сущим, тем 
подлинным абсолютным социализмом, каким он был у Маркса. С этой точки зрения 
конец марксизма был бы и духовным концом пролетарского рабочего движения как 
самостоятельного исторического процесса, отрывающего себя от целого истерической 
жизни и противопоставляющего себя этому целому. Это был бы отказ от самой 
главной надежды пролетарского социализма – силою классовой борьбы и 
экономического переворота преобразить мир.
С точки зрения высказанных здесь замечаний объясняется и тот с первого взгляда 
непонятный факт, почему основное течение немецкого социализма, и после того как 
практически оно перестало быть марксистским, не допускает и мысли о том, чтобы 
окончательно отречься от Маркса. Несмотря на весь свой практицизм и оппортунизм, 
несмотря на все свое лассалеанство, оно чувствует, что в какой-то тайной глубине 
своих ожиданий оно все еще живет марксистской верой в возможность переделать мир 
всемогуществам рациональной экономической организации. Но эта вера, как всякая 
вера, неспособная претвориться в дела, остается мертвой.
7.
Революционный социализм во Франции. Отказ от фаталистического ожидания и 
потребность действия как мотивы революционного течения во французском 
социализме. Синдикализм и его судьба. Связь синдикализма с разочарованием в 
демократии. Связь его с практикой синдикального движения. Синдикализм как 
ступень в развитии марксизма. Сорель и его «Размышления о насилии». Отношение к 
социальным реформам. Обострение идеи классовой вражды. Устранение реалистической 
и научной стороны марксизма. Влияние Ницше и Прудона. Переход к морализму и 
индивидуализму. «Иллюзии прогресса». Отрицание государства. Идеи Лягарделя и 
Берта. Неясность положительных построений. Значение идеи руководящего 
меньшинства. Неизбежность перехода на высоты субъективного настроения. Элементы 
ницшеанства. Иррационализм. Разочарование в политических формах. Социализм на 
краю пропасти. Синдикализм и парламентский социализм. Амьенская хартия. 
Примирительная тактики Жореса. Съезды в Лиможе, Нанси и Тулузе. Неясность 
занятой позиции. Сознание кризиса. Позднейшая эволюция синдикализма. 
Столкновение реформистов и революционеров на Орлеанскам съезде. Раскол среди 
синдикалистов и среди парламентских социалистов. Значение современной критики 
общественных форм. Будущее социализма.
Развитие немецкого социализма, приведшее его на путь реформизма, определилось 
одним общим мотивом, который мы уже обозначили выше как потребность действия. 
Крушение веры в скорое наступление окончательной катастрофы заставило обратиться 
к практической деятельности «в пределах существующего государства». В 
соответствии с этим сложилась программа немецкой социал-демократии, определяющая 
и сейчас политику ее главного и наиболее влиятельного течения.
Тот же мотив – отказ от фаталистического ожидания и потребность действия – 
определил и судьбу социализма французского. По остроумному выражению Фуфньера, 
кризис французского социализма есть «кризис нетерпения», la crise 
d'impatience[584]. Но во Франции наиболее ярким выражением этого нетерпения 
явился не реформизм, а революционный синдикализм. Это – несомненно самое 
своеобразное и знаменательное порождение французской социалистической мысли. В 
настоящее время революционный синдикализм во Франции уже пережил свой период 
подъема. Еще недавно поражавший всех цельностью своего настроения и смелостью 
молодого задора, в последние годы, приблизительно с 1910 года, синдикализм 
являет очевидные признаки разброда мысли. Духовный вождь его Сорель вместе со 
своим даровитым учеником и товарищем Бертом отошли от общего движения и признали 
его разложение и бессилие[585], а в среде оставшихся стали замечаться, с одной 
стороны, следы поворота к более мирным течениям, с другой – результаты влияния 
боевого анархизма. Но в краткий период времени с 1902 года по 1910, со времени 
основания «Всеобщей Конфедерации Труда» до раскола среди ее вождей, французский 
революционный синдикализм успел создать стройную доктрину, которая останется 
навсегда замечательным выражением утопической стороны марксизма. Уже в 1911 г. 
Гюи-Гран писал об этой доктрине, как о деле прошлого[586], но с полным 
основанием он сделал ее предметом специального изучения, как произведение 
«сильной, живой и талантливой мысли». Каким-то мимолетным метеорическим блеском 
освещает философия синдикализма судьбы французского, социалистического движения, 
но это мимолетное явление навсегда оставит в летописях социализма яркий и 
замечательный след.
В общем ходе развития марксизма французский синдикализм представляет прямую 
противоположность немецкой социал-демократии. В то время, как в Германии 
марксизм постепенно уходит в реальную политику и утрачивает свой революционный 
характер, во Франции, как раз наоборот, он резко и решительно отгораживается от 
политики существующего государства и уходит на высоты субъективного 
революционного настроения. Насколько германский социализм служит ярким примером 
того, как деятельное участите в политической жизни неизбежно приводит к утрате 
классового сознания и революционного подъема, настолько французский синдикализм 
наглядно свидетельствует о том, что соблюсти доконца классовую точку зрения и 
революционный дух – это значит уйти от реальной политической жизни в область 
субъективного настроения. Героический бунт, смелость дерзания, полнота отрицания 
сохраняются тут до конца; но приходится удовольствоваться тем, что они царят в 
сознании, в помыслах, в намерениях, не переходя в мир действительности, в сферу 
практики. И этим, может быть, объясняется непрочность и недолговечность 
революционного подъема французских синдикалистов: надолго такой подъем 
сохраниться не может.
Однако следует сказать, что направление революционного синдикализма вовсе не 
является случайной прихотью фантазии. В развитии социалистической мысли оно 
представляется необходимым органическим звеном, диалектически завершающим 
эволюцию марксизма. Мысль, возбужденная обещаниями социалистического блаженства 
и не удовлетворенная медленными успехами реформизма, неизбежно должна была 
поставить вопрос о том, нет ли иного, более скорого пути к поставленной цели. 
Сравнивая завоевания рабочего класса с перспективами всеобщего счастья, более 
нетерпеливые и страстные умы должны были болезненно почувствовать явное 
несоответствие ожиданий с действительностью и разочароваться в прежних методах 
борьбы. Синдикализм и представляет собою плод этого разочарования. Глубокое 
сомнение во всем современном строе лежит в его основе. Все прогрессивные 
проявления современной общественности – демократия, парламентаризм, социализм – 
кажутся ему не оправдавшими себя, он не верит в них и отвергает их 
принципиально. Все, что носит печать государственности, подлежит осуждению. 
Спасение в полном и совершенном разрыве с настоящим. Это резке отрицательное 
отношение синдикализма к существующему еще более подчеркивается тем 
обстоятельством, что расцвет его учений совпал с той ожесточенной и непримиримой 
критикой демократии, которая справа и слева ведется во французской публицистике. 
Обычная участь человеческих учреждений – становиться предметом критики после 
того, как они утвердятся в жизни и обнаружат неизбежные недостатки, – в 
отношении к демократическим учреждениям проявляется тем сильнее, чем большего от 
них ожидали. В известном смысле Франция достигла осуществления своих заветных 
мечтаний: в ней упрочен республиканский режим, утверждена демократическая 
свобода жизни, признано политическое равенство. Но здесь‑то, на этой вершине 
политического развития, с особой яркостью чувствуется, как все это далеко от 
всеобщего удовлетворения, от полной справедливости. И так же, как в конце XVIII 
века, начинается сплошная и всесокрушающая критика всего существующего строя. 
Начинается сомнение во вñем: и в учреждениях, и в нравах, и в идеях, и в общем 
характере просвещения. Ставится вопрос о правильности самого пути, которым шли 
до сих пор. И в качестве идеала рисуется не усовершенствование данного строя, а 
полное его преобразование, не только в экономическом и политическом отношении, 
но и в духовном. Вся культура, весь уклад жизни, весь ее облик, как и ее дух, – 
все должно стать иным. Снова, как во времена Руссо, исходит из Франции призыв к 
пересмотру всего хода истории и культуры, всего строя жизни государственной и 
общественной. Вот с каким вихрем критических сомнений совпадает тот «кризис 
нетерпения», который представляет собою течение французского синдикализма[587].
Нетерпеливое искание новых путей все время сопутствовало и в Германии развитию 
марксизма. Как мы видели, в эпоху составления Эрфуртской программы оно 
проявилось и среди немецких социал-демократов в движении так называемых 
«молодых». Но пока это стремление выражалось в отрицательном отношении к 
парламентской работе и являлось достоянием отдельных лиц, оно не выходило за 
пределы обычной бунтарской психологии и весьма элементарного анархизма. Немецкой 
социал-демократии легко было преодолеть эти вспышки темперамента отдельных своих 
членов и выйти на дорогу последовательного реформизма. Значение французского 
синдикализма состоит в том, что он является не результатом психологии некоторых 
горячих голов, а продуктом движения масс. За французским синдикализмом с 1902 г. 
стоит могущественная организация рабочих – «Всеобщая конфедерация труда»[588], 
которая, в свою очередь, выросла органически из различных профессиональных 
организаций рабочих. Основная ячейка «Конфедерации труда» есть синдикат, союз 
рабочих, занятых в какой-либо определенной профессии. Естественное стремление 
синдикатов к объединению сплотило их постепенно в стройную организацию, которая 
имеет свои органы и съезды, свою литературу и свою доктрину. Опираясь на эту 
организацию, на ее сложившиеся убеждения и верования, французский синдикализм с 
отвагой нового и притом народного движения успешно борется со старым 
социализмом, увлекая за собою массы. Старые вожди французского социализма видят 
себя в опасности остаться офицерами без армии и превратиться и партию крайних 
левых из адвокатов и инженеров, чем их уже давно попрекают синдикалисты. Будучи 
органическим и естественным порождением эволюции социализма, французский 
синдикализм представляет еще и тот особенный интерес, который дается ясностью и 
законченностью мысли. На литературе синдикализма лежит бесспорная печать 
французского гения: прозрачная ясность его теоретических построений как нельзя 
лучше открывает возможность судить, каким должен быть социализм, если он 
отказывается от пути реформизма и хочет испо