циональному чувству[543]. Но именно потому, что эта политика не была случайным 
и одиночным явлением в истории партии,она была столь знаменательна. Она 
свидетельствовала,что партия прочно стала на почву положительного отношения к 
существующему государству. Тактика немецкойсоциал-демократии во время войны была 
прямым подтверждением этой новой ее позиции. Уже тогда было ясно,что если даже 
под влиянием новых и неожиданных воздействий эта тактика не сохранится до конца, 
одно во всяком случае можно предсказать с уверенностью: главное ядро немецкой 
социал-демократии не сойдет с того пути, который обеспечивает ей государственное 
значение. Было ясно, что если ей и придется отступить от совета Гейне 
воздерживаться от революционных угроз, если она и пойдет на путь 
государственного переворота, то не для того, чтобы во имя социальной революции 
разорвать с государством, а для того, чтобы в целях дальнейшей демократизации 
государства закрепить с ним еще более тесный союз. Это не могло бы остаться без 
воздействия на изменение путей государственной жизни, но вместе с тем не могло 
бы не оказать влияния и на социал-демократическую партию, сделав ее еще более 
государственной и еще более верной традициям лассалеанства[544].
Эти выводы, высказанные мною в 1917 году в первом издании этой книги, 
оправдались гораздо скорее, чем можно было ожидать. Уже в конце 1918 года, когда 
я готовил к печати второе издание своего труда, я мог повторить их с еще большей 
уверенностью. В настоящее время, в начале 1921 года, они получают характер 
заключений, нашедших полное подтверждение в действительности. Когда свои 
предположения о будущем немецкой социал-демократии я относил лишь к «главному 
ядру» партии, я имел в виду, что не все элементы ее удержатся на пути 
государственности. Ведь и тогда нетрудно было предсказать, что чем более резко 
будет обнаруживаться государственный дух немецкого социализма, тем более 
решительно будет осуществляться отход от него радикальных элементов, идущих под 
знаменем классовой борьбы, социальной революции и интернационального объединения 
пролетариата[545]. И действительно, все эти предположения оправдались в полной 
мере.
Прежде всего совершенно ясно обозначилось национально-государственное 
направление того основного ядра немецких социалистов, которые получили 
наименование «социалистов большинства» («die Mehrheitssozialisten») и официально 
сохранили за собою старое наименование партии. Когда еще до ноябрьской 
революции1918 года им было предложено войти в правительство,они не побоялись, в 
отступление от заветов Бебеля, разделить власть с другими общественными группами 
ипринять не полную власть, а только часть власти. Своей ближайшей задачей они 
поставили не «полное преобразование общества», что Бебель считал единственной 
достойной целью для социалистического правительства, – а утверждение основ 
демократического правового государства. Ноябрьский переворот нисколько не 
изменил их позиции в этом отношении. Социалистическое правительство, ставшее во 
главе Германии, обнаружило твердое намерение идти по пути демократии и правового 
государства, отказавшись от узких начал классового господства и диктатуры 
пролетариата. Оно объявило о созыве учредительного собрания на основе всеобщего 
избирательного права и о желании своем признать в качестве высшей инстанции волю 
всего народа. В свое время, в средине ноября 1918 года главный орган партии 
«Vorwärts» давал следующее официозное разъяснение точки зрения нового 
германского правительства: «Пусть мы обладаем силой, но мы ее употребим во имя 
создания справедливого права. Мы победили, но мы победили не для себя, а для 
всего народа. Поэтому нашим лозунгом не будет – «вся власть советам», а – «вся 
власть всему народу». «Vorwärts» подчеркивает, что эти положения стоят в полном 
соответствии с «принципами демократии в смысле Эрфуртской программы»[546]. И 
действительно, путь, на который вступила немецкая социал-демократия во время 
революции, резко выдвигает ее лассалеанские демократические традиции в ущерб 
марксистским классовым началам, что, как мы показали выше, и является основным 
предположением практической части Эрфуртской программы. С этой точки зрения 
представляется чрезвычайно интересным то заявление, которое сделал Эберт, – 
впоследствии президент Германской республики, – на всеобщем конгрессе рабочих и 
солдатских депутатов Германии. «Победоносный пролетариат, – так говорил он 
вскоре после ноябрьского переворота, – не устанавливает классового господства. 
Он преодолевает сначала политически, а затем экономически старое классовое 
господство и утверждает равенство всех, кто носит человеческий облик. Такова 
великая идеальная мысль демократии»[547]. Противопоставляя демократическую идею 
всего народа началу классового господства, социалисты большинства с полной 
ясностью признаюти наличность в государстве общего национального 
дела,возвышающегося над различием классов. «Во время войны, – говорит Гениш, – 
мы снова научились тому, что мы почти совершенно забыли ранее: что в пределах 
нации кроме классовых противоречий есть также нечто общее всем классам этой 
нации»[548]. Наконец в качестве заключительного и вместе с тем основного из этих 
признаний следует подчеркнуть, что социалисты большинства гораздо более 
решительно, чем ранее, оценивают положительное значение существующего 
государства. «В эту войну, – заявляет Гениш, – мы сознали, в сколь значительной 
степени немецкая государственная идея, несмотря на присущие ей недостатки и 
тяжкие грехи, оправдала себя и в политическом, и в организационном, и в военном 
отношениях»[549]. Что эти заявления не были простыми словами, это получило 
вскоре и реальное подтверждение. Решительная борьба с крайними элементами, 
добивавшимися диктатуры пролетариата, показала, что социалисты большинства 
отнюдь не думают идти по пути, предначертанному Марксом. Имя социал-демократа 
Носке навсегда останется связанным с воспоминанием о том порядке суровых 
репрессий, при помощи которого были подавлены в Германии выступления 
крайних[550]. Свою демократическую программу социалисты большинства закрепили и 
в прочных правовых формах, проведя своими голосами новую германскую конституцию. 
Эта конституция основана на признании суверенитета всего народа и на всеобщем 
избирательном праве. Она ставит рабочую силу под особую охрану государства[551], 
но исключает диктатуру рабочего класса. Так преклонение пред «великой идеальной 
мыслью демократии» вытеснило у социалистов большинства идею диктатуры 
пролетариата. Вера в возможность плодотворного развития под покровом государства 
упразднила идею социальной революции. Лассалеанство одержало новую и решительную 
победу над марксизмом. У социалистов большинства есть свойспециалист по вопросам 
государственного права Георг Граднауэр, так же горячо отстаивающий идею 
демократии и всеобщего избирательного права, как делал это в свое время Лассаль. 
Но если сопоставить его взгляд на демократию с воззрением такого характерного 
представителя не-социалистического лагеря, как Кельзен, то получится 
поразительное совпадение исходных точек зрения[552]. В подтверждение своих 
взглядов Граднауэр ссылается иногда на Маркса, но на самом деле у него нет и 
следа подлинного марксизма.
Было бы, однако, неправильно утверждать, что старые иллюзии и призраки исчезли 
для главной группы немецких социалистов совершенно и навсегда. Она несомненно 
стремится освободиться от «старой фразеологии и догматики», проникнуться «духом 
реально-политических и критических соображений»[553]. Ее вожди высказывают 
иногда надежду, что их партия выйдет из рамок представительства чисто 
пролетарских интересов и превратится в большую партию немецкой культуры, 
привлекши к себе широкие круги интеллигенции и чиновничества[554]. Но когда пред 
ними ставится вопрос о возможности отречения от принципов интернационала и 
классовой борьбы, они решительно против этого возражают[555]. Став на точку 
зрения демократии, охраняющей равенство всех, кто носит человеческий облик, и 
признав для себя обязательным общее национальное дело, объединяющее все классы, 
социалисты большинства, казалось бы, должны были чувствовать себя ближе не к 
тем, кто это дело отрицает, а к тем, кто его признает. Между тем они в равной 
мере не решаются ни порвать нити, которые связывают их с более левыми группами, 
ни теснее примкнуть к более правым национально-государственным партиям. 
Социалисты большинства отлично понимают, что их партия вступила в новую стадию 
развития. Как кратко и удачно выразил происшедшую перемену один из более 
определенных представителей нового духа Вентиг, немецкая социал-демократия «из 
оппозиционной классовой партии, может быть наполовину нежелая этого, сделалась 
созидательной народной партией»[556]. Вот почему некоторые ее теоретики, в 
особенностиПауль Ленш, настаивают на пересмотре старого классового учения о 
государстве. Доавгустовская идеологиямарксизма, справедливо замечает Ленш, 
подходит болееспартакистам и независимым. Социалисты большинства,которые 
приобрели руководящее положение в государстве, не могут занимать этого положения 
«с психологиейугнетенного класса»; они не могут участвовать в управлении 
государством с духом принципиальной оппозиции[557].Эти бесспорные утверждения до 
сих пор не привели ник каким определенным последствиям, на основании которых 
можно было бы заключить, что партия не толькопрактически, но и теоретически 
порвала с классовой теорией государства.
В связи с этим стоит и общая неясность ее теоретических оснований. Очевидно, 
партия не может более сохранять Эрфуртскую программу, теоретическая часть 
которой находится в столь резком противоречии с «духом реально-политических и 
критических соображений». Кассельский съезд партии в октябре 1920 года сделал 
только общий вывод из создавшегося положения, постановив о пересмотре программы 
и избрав для этого особую комиссию. Он принял это решение без долгих прений, 
среди других дел, казавшихся более заслуживающими обсуждения. Мысль о 
необходимости новой программы, очевидно, настолько вошла в общее сознание, что 
об этом не считали нужным говорить более подробно[558]. Но в тех немногих речах, 
которые были произнесены на съезде по этому предмету, обнаружилось и еще одно 
чрезвычайно любопытное обстоятельство: как ни были эти речи кратки и скудны по 
содержанию, они раскрыли столь необычайное расхождение мнений, что невозможно 
было представить, какая общая теоретическая программа могла объединить это 
разнообразие точек зрения. Наряду с могиканом старой социал-демократии 
Молькенбуром, принимавшим участие еще в 1875 году в составлении Готской 
программы, а в 1891 году – Эрфуртской, наряду с главой ревизионистов 
Бернштейном, по вопросу о партийной программе высказались и такие представители 
нового духа, как Лауфкёттер и Вентиг. Оба они явились на съезде выразителями 
того движения в немецком социализме, которое хочет найти для него 
идеалистические основания, освободить его от материалистических предпосылок. 
Лауфкёттер высказал мысль, что если ранее социализм имел более 
материалистический характер, если на первый план в нем выдвигались хозяйственные 
вопросы, то теперь это изменилось. Если прежде социализм называли вопросом 
желудка, теперь это вопрос культуры. Задача социализма поднять человечество на 
высшую ступень культурного развития. Эта задача не может быть осуществлена без 
коренного преобразования хозяйственной жизни, но подобное преобразование 
является лишь предварительным условием для главных задач социализма, которые 
лежат в области культуры. Социал-демократия должна утвердить общение людей на 
новых основах, – на основах солидарности, справедливости и человеколюбия. 
Вопросы семьи, брака, нравственности, искусства, вообще культуры – вот что 
выдвигается здесь на первый план. Лауфкёттер настаивает и на новом отношении к 
религии. Его не удовлетворяет старая формула: «религия есть частное дело». Она 
есть частное дело, думает он, в том смысле, что это дело внутреннего убеждения 
каждого отдельного человека, но в то же время это и общее дело, поскольку 
религия представляет собою общественное учреждение и социальное явление. «Die 
Religion als Gesellschaftssache ist eine öffentliche Angelegenheit», – таково 
новое положение Лауфкёттера. Государство и партия должны очень внимательно 
заниматься этим вопросом. Возгласы: «sehr richtig», раздавшиеся из среды 
присутствовавших насъезде, показали, что этот новый взгляд находит 
сторонников[559].
Здесь уместно будет заметить, что и в том сборнике мнений по различным 
вопросампартийной программы, который выпущен был к Кассельскому съезду, 
проводится та же точка зрения. По вопросу об отношениях к религии и церкви мы 
находим здесь два отзыва – Радбруха и Мэрфельда[560]. И оба они высказывают ту 
же мысль, что старое положение: «Religion ist Privatsache» для нашего времени 
недостаточно, что оно ведет к недоразумениям. Из него не видно, что партия 
нестоит на точке зрения принципиальной вражды к религии. Если в новой программе 
это положение будет удержано, то оно должно быть пояснено и дополнено. Радбрух 
предлагает, прибавить пункт о «содействии развитию пролетарского мировоззрения и 
пролетарской религиозности как в пределах существующих религиозных обществ, так 
и за их пределами»[561]. Он указывает на то, что у рабочих проявляется 
потребность общего миросозерцания и религии и что этому надо идти навстречу. С 
своей стороны Мэрфельд отмечает, что к социал-демократии все более 
присоединяются элементы, которые по своему воспитанию и внутреннему убеждению 
принадлежат к церкви. Социал-демократия, утверждает он, никогда бы не 
осуществила дела человеческого освобождения, если бы она не открыла широко двери 
и этим элементам[562]. Так мы видим здесь третью ступень изменений в отношении 
немецкого социализма к религии: если в лице Маркса и Энгельса социализм начал с 
объявления войны религии, если затем он перешел к враждебному нейтралитету, 
теперь у социалистов большинства наблюдается склонность не только к нейтралитету 
дружественному, но и к прямому содействию культуре религиозности. Вентиг, 
говоривший на Кассельском съезде после Лауфкёттера, поставил точку над i, когда 
он заявил – и, что особенно интересно, также при живом одобрении присутствующих, 
– , что новая программа должна содержать и иное исповедание веры немецкого 
рабочего класса. Она должна рассеять ложное представление, «будто бы 
социал-демократия, как рабочая партия, утверждается на: так называемом 
материалистическом понимании истории». Вентиг призывал социал-демократию поднять 
знамя, выпавшее в половине XIX века из рук буржуазии, которая склонилась к 
материализму и привела культуру к материализации. От этого он ожидает 
необычайного подъема партии[563]. Интересно, что речь Вентига, вместе с 
экономическим материализмом хоронившая и марксизм, столь неразрывно с ним 
связанный, и призывавшая стать под знамя идеализма, не встретила возражений ни 
со стороны Молькенбура, ни со стороны Бернштейна. И вообще никто из членов 
съезда не нашел нужным выступить против столь явного отречения от марксизма. 
Это, конечно, не означало, чтобы с Вентигом все были согласны. Многие, очевидно, 
просто не знали, что сказать, так как у них не было ясных представлений по этому 
предмету.
Следует ли удивляться тому, что руководители партии, более знакомые с состоянием 
умов в своей партийной среде, высказываются против включения в новую программу 
теоретической части ввиду отсутствия установившихся по этому предмету среди 
членов партии общих взглядов[564]. Социалисты большинства не решаются сказать, 
что они отошли от Маркса; но им и трудно утверждать, что они остались ему верны. 
Вступив на исторический путь развития правового государства и признав наличность 
и обязательность общего государственного дела, осуществляемого сотрудничеством 
всех классов, социалисты большинства по существу отреклись от марксизма с его 
теорией классовой борьбы, с его верой в социальную революцию, с его 
противопоставлением интернационального объединения рабочих национальному 
единству государства; с его утопией безгосударственного состояния, 
осуществляемого чрез диктатуру пролетариата. Но у них нет никакой новой 
общепризнанной системы воззрений, которую они могли бы поставить на место 
мертвых для них догматов марксизма. Более того: у них, по-видимому, есть 
опасение, что если они открыто разорвут историческую связь с Марксом, они 
перейдут какую-то грань, которая отделяет их от других 
национально-государственных партий. При таком положении вещей им не остается 
ничего другого, как заменять углубление в теорию широтою разработки отдельных 
практических вопросов.
Однако ревнители старой догмы не могли примириться с теми успехами 
национально-патриотического и государственного сознания, которые за время войны 
и революции были сделаны большинством немецкой социал-демократии. Еще с 24 марта 
1916 года они выделились в рейхстаге в особую фракцию «независимых социалистов». 
Со времени учредительного съезда в Готе 6 – 8 апреля 1917 года они составили и 
особую партию, полное наименование которой «Независимая социал-демократическая 
партия Германии». В последнее время партия эта руководствовалась программой, 
принятой на Лейпцигском съезде 5 декабря 1919 года. Причиной отделения 
независимых социалистов от социалистов большинства было обращение этих последних 
к идее общности и взаимности развития всех классов под покровом демократического 
государства и, следовательно, отказ от пролетарской революции. Этим объясняется, 
что первое и последнее слово Лейпцигской программы есть утверждение идеи 
пролетарской революции. Независимые твердо стоят на том, что рабочий класс может 
достигнуть, своего освобождения не путем сотрудничества с другими классами, а 
при помощи борьбы с ними, что задачей его является не утверждение демократии, а 
установление диктатуры пролетариата. Они отвергают традиционные формы правового 
государства – парламентаризм, разделение исполнительной власти и 
законодательной, всеобщее избирательное право. В соответствии с требованием 
диктатуры пролетариата они принимают систему советов, которая обеспечивает за 
пролетариатам власть, а за властью – диктаторское значение[565]. Все это придает 
программе независимых революционный характер. Однако этот характер не проводится 
до конца. Из содержания программы не видно, считают ли независимые диктатуру 
пролетариата подлежащей немедленному осуществлению или ожидают ее торжества лишь 
от дальнейшего развития событий[566]. В программе имеется лишь общее указание на 
необходимость систематического и планомерного подготовления революции. С другой 
стороны, ставя своей целью революционную освободительную борьбу пролетариата, 
независимые не отвергают и борьбы в парламенте, как одного из боевых средств. 
Все это давало возможность до последнего времени уживаться в пределах партии и 
более левым, и более правым, и настоящим революционерам, как Доймиг и Штекер, и 
реформистам вроде Криспина, Гильфердинга, Диттмана, Каутского. Но связь столь 
разнородных элементов очевидно не могла быть прочной; разноречия должны были 
обнаружить свою остроту и непримиримость. Это и произошло на вопросе о 
присоединении к III Интернационалу, образованному в противоположность II 
Интернационалу на чисто революционных началах. Долго длившиеся по этому поводу 
споры между «криспинианцами» и «московитами» закончились открытым разрывом на 
съезде в Галле в октябре 1920 года. За революционный Коммунизм, за немедленное 
присоединение к III Интернационалу оказалось большинство партии. Несогласное с 
этим меньшинство удалилось на особое совещание. Раскол в партии независимых 
совершился. С этих пор только меньшинство представляет официально парт