льс замечает, что рабочие не 
дались на обман и обратили всеобщее голосование в свою пользу: «они, выражаясь 
словами французской марксистской программы, преобразовали избирательное право 
«de moyen de duoerie, qu'il a été jusqu'ici, en instrument d'émancipation» – из 
средстваобмана, чем оно было до сих пор, в орудие освобождения». Но надо 
сказать, что, обратив всеобщее избирательное право в орудие освобождения и 
избегнув таким образом одного обмана со стороны планов правительства, марксисты 
попали в другой обман – со сторонысвоих собственных новых планов, приведших их к 
отречению от конечных принципов.
И в самом деле, как мы разъяснили выше, когда социализм вступает на путь 
легальной борьбы в пределах существующего государства, когда он ставит в своей 
политической программе не только разрушительные и отрицательные, но также и 
положительные требования, это значит – он сходит с классовой точки зрения и 
отрекается от своих анархических задач. Он ожидает в таком случае от государства 
известных уступок, ожидает соглашения на некоторой общей и, следовательно, 
сверхклассовой или междуклассовой почве. Из объекта для разрушительных и 
враждебных нападений государство превращается в почву для созидательных и 
согласованных действий. Так программа марксизма незаметно попадает в колею 
лассалеанизма. Конечно, за этими созидательными действиями все же признается 
лишь переходный характер, они рассчитывают только на время сохранения 
существующего государства[422]. Но если даже и так, и если согласие на 
принимаемых мерах ограничивается лишь немногими пунктами, все же эти пункты 
являются светлыми точками мира, отвоеванными у классовой вражды. И, как показал 
последующий опыт, по мере дальнейшего развития эти светлые точки умножаются и 
растут, отречение от анархизма классовой теории становится все более 
сознательным и прочным, пока, наконец, социалистическая мысль не делает нового 
шага в своем отношении к государству: сначала государство представляется ей как 
объект для разрушения, затем оно рассматривается как почва для созидания в 
переходную эпоху затяжной борьбы и, наконец, оно начинает казаться общим 
условием социального развития и для настоящего и для будущего, необходимым 
элементом социального бытия в его высших культурных формах. Этот вывод, в свое 
время с совершенной ясностью выраженный Лассалем, был впоследствии сформулирован 
Бернштеином, и в наши дни его нередко встречаешь на страницах 
социал-демократических журналов. Лассаль постепенно побеждает Маркса: это победа 
жизни и истории над отвлеченными требованиями революционного утопизма. Само 
собою разумеется, что ни Энгельс, ни Маркс дойти до указанного вывода не могли: 
слишком близки еще они были к провозглашенной ими утопии безгосударственного 
состояния. Но столь же ясно и то, что эволюция в этом направлении подсказывалось 
и внутренней логикой социализма как системы обобществления и централизации 
жизни, и практикой политической борьбы на почве существующих условий.
В отдельных практических случаях и Маркс, и Энгельс легко становились на почву 
принятия частных уступок со стороны существующего государства. Так, простой 
здравый смысл говорил, что нельзя отказываться от борьбы за фабричное 
законодательство, если через него «рабочий класс получает простор для своего 
развития и движения»[423]. Казалось также естественным признать, что, принимая 
участие в законодательном собрании, хотя бы только с агитационными целями, нет 
никаких оснований отказываться от того, чтобы агитировать там в пользу 
«разумного и непосредственно касающегося рабочих интересов»[424]. Делая подобные 
частные отступления от своей революционной программы, Маркс и Энгельс не 
отдавали себе, однако, отчета, что, идя этим путем, они попадают в самую 
непосредственную близость к политическим принципам Лассаля. Так и в том случае, 
когда в 1895 году Энгельс с величайшим одобрением излагал новую тактику немецкой 
социал-демократии, он не представлял себе ясно, что это значит. Он не видел, что 
от утопии безгосударственного состояния он переходит к теории правового 
государства. Он даже выражал недовольство, когда его слова понимали в смысле 
безусловного гимна законности[425]. Но что указанный переход к теории правового 
государства здесь действительно совершался, в этом мы с особой наглядностью 
убедимся при рассмотрении требований социал-демократической программы.
В свое время Бакунин в ожесточенных схватках с Марксом доказывал, что из его 
революционного социализма с неизбежностью произойдет социальный реформизм[426].
Бакунин не мог тогда предвидеть, что и революционная сторона марксизма тоже 
найдет свое развитие. Борясь с реформизмом и государственностью марксизма, он не 
замечал, что эта система включает в себя и прямо противоположные элементы 
революции и анархии. Но так как борьба его с Марксом происходила именно по 
вопросу о значении политики, и так как сам он требовал социальной революции 
немедленно и во что бы то ни стало, то естественно, что против бакунизма 
марксизм обращался именно со стороны своей государственности. И может быть, 
именно эти ожесточенные споры заставили Маркса тем яснее осознать значение 
легальной политической борьбы в период долгого подготовления к окончательному 
торжеству социализма. Понятно, что Бакунин столь горячо нападал на него за 
измену делу социальной революции.
Во всяком случае очевидно, что несокрушимое единство революционного замысла, в 
страстном порыве обнимавшего самые противоположные начала, сохранилось у Маркса 
лишь в предчувствии близкого конца старого мира. Революционный абсолютизм 
«Коммунистического Манифеста» держался только на этом предчувствии. Когда же 
оказывалось, что впереди предстоит долгая борьба и целый ряд исторических 
превращений, вся позиция социализма менялась. Ему приходилось не требовать и 
угрожать, а ожидать и сообразоваться с условиями.
Понятно, что все те доводы, которые утверждались на предположении близкого 
торжества абсолютного социализма, вместе с этим непредвиденным поворотом судьбы 
подлежали пересмотру. Вызовы старым связям – национальным, семейным, 
религиозным, – на которых держался старый мир, приходилось смягчить и ослабить. 
Так еще при жизни Маркса социализм прошел чрез испытания, которые ясно говорили, 
что прежде чем произвести переворот в мире и вызвать всеобщую катастрофу, он сам 
должен испытать переворот и пережить чисто катастрофическое изменение.
Нам предстоит теперь характеризовать эти последующие испытания и изменения 
марксизма. Соответственно тем двум линиям, по которым совершается его 
распадение, и наше изложение должно сосредоточиться около двух моментов. 
Разлагаясь на свои составные элементы – реалистический и утопический, – марксизм 
приходит с одной стороны к реформизму, с другой – к революционизму. Эти два 
направления в различных формах проявляются всюду. Но если иметь в виду сторону 
принципиальную, то надо сказать, что наиболее интересное выражение реформистский 
социализм получил в Германии, а революционный – во Франции[427]. При всем 
огромном практическом значении реформизма Мильерана и Жореса во Франции, 
фабианцев – в Англии, все же приходится признать, что в смысле борьбы принципов 
наибольший интерес представляет то преодоление революционизма реформизмом, 
которое имело место в Германии. В этом же смысле представляет исключительный 
интерес революционный синдикализм, нашедший себе столь яркое выражение во 
Франции. К этим двум странам мы и должны обратиться, для того чтобы ознакомиться 
с последующим развитием социализма. Там и здесь мы одинаково обнаружим утрату 
старой позиции классического марксизма. Прежней цельности миросозерцания нет и в 
помине; гармоническое сочетание реализма и утопизма, прагматизма и фатализма, 
достигавшееся первоначальным марксизмом, исчезает. Вместо этого мы видим или 
практицизм реальной политики, опирающейся на компромисс с действительностью, или 
фантастическую проповедь революционных действий, в которой совершенно утрачена 
связь с почвой реальных фактов. Разочарование в скором наступлении результата 
подрывает прежний фатализм и порождает одинаково в обоих направлениях жажду 
действия, а жажда действия заставляет искать новых средств борьбы и вступать в 
новое отношение к действительности.
6.
Реформистский социализм в Германии. Утрата веры в близкое торжество 
социалистического идеала. Уклон в сторону исторических связей и путей. 
Эрфуртская программа. Коренное противоречие теоретической и практической частей 
этой программы. Примирение практической части программы с современным 
государством. Новое отношение к религии. Новое отношение к идее нации и 
отечества. Исторические корни второй части программы. Теория правового 
государства как идейная основа практических требований Эрфуртской программы. 
Влияние Лассаля и протесты Маркса и Энгельса. Принципиальный реформизм 
составителей Эрфуртской программы. Заявления Либкнехта и Бебеля. Идея конечной 
цели социализма как источник партийного воодушевления. Противоречие этой идеи с 
практическим духом Эрфуртской программы. Дальнейшее движение партии по пути 
реформизма. Ганноверский съезд; разрыв с теорией классовой борьбы. Дрезденская 
резолюция как попытка восстановления этой теории. Последовательное отступление 
от основ марксизма. Переход к основам руссо-гегелевской теории правового 
государства. Двойственность позиции немецкой социал-демократии как источник ее 
бессилия в период ее развития до войны. Позиция немецкой социал-демократии во 
время войны. «Политика 4-го августа». Позиция во время революции. Победа в 
главном течении немецкого социализма идеи демократии и 
национально-государственной точки зрения. Отпадение от партии левых групп. 
Независимые социалисты и коммунисты. Внепартийные социалистические течения. 
«Немарксистский социализм». Отношение его к марксизму. Марксизм как единственный 
настоящий социализм.
Обращаясь к развитию марксизма в Германии, я прежде всего хочу установить, сколь 
существенной явилась для него вначале вера в близкое торжество социалистических 
идей. Эта вера для первоначального марксизма была питающим корнем. Весь смысл 
его абсолютных утверждений держался на предположении, что старому миру приходит 
конец, что наступает полное обновление жизни. Лишь при этих условиях можно было 
объяснить разрыв со всем прошлым и спокойно ждать всемогущего действия 
имманентных законов истории. Неудивительно, если последователи Маркса с 
величайшей настойчивостью поддерживали в массах веру в близкое пришествие 
«царства свободы». Категорическими заявлениями этого рода они не раз вносили в 
ряды социалистов новое одушевление. В журнале «Neue Zeit» за 1892 – 1893 ãã. в 
статье «Zur Streitfrage über den Staatssozialismus»социал-демократический 
депутат Фольмар собрал целый ряд подобных заявлений, сделанных руководящими 
вождями и органами партии.
«Социальный вопрос – вопрос этого (XIX) столетия, и в последнее десятилетие его, 
по всей вероятности, произойдут важные решения».
«Партия, которая, как вздымающиеся волны, неудержимо несется через плотины и 
разливается широкой волной по городам и деревням до самых реакционных 
земледельческих округов, достигла теперь такого пункта, где она почти с 
математической точностью может определить время, когда настанет ее господство».
«Немецкая социал-демократия заняла такую позицию, которая в короткое время 
обеспечивает ей завоевание политической власти».
«Осуществление наших конечных целей так близко, что лишь немногие из 
присутствующих в этом зале не увидят этих дней». «Если вспыхнет грозная мировая 
война, то через два-три года мы будем у цели». «В противном случае, при 
следующих выборах партия займет такое положение, что может заставить 
капитулировать всякое правительство». «И если события примут это направление, то 
в 1898 г. наша партия может быть у власти»[428].
С партией повторилось то же, что с ее духовным вождем и по той же причине. Вера 
в близость социального переустройства была для нее жизненной потребностью, была 
ярким солнцем на ее жизненном пути. И малейшие благоприятные для нее признаки 
каждый раз истолковывались ею как твердые хронологические указания. Но эти 
указания нельзя было повторять до бесконечности. Назначенные сроки проходили, а 
конечная цель оставалась столь же далекой, как и ранее. Вера слабела, и все 
труднее было ее воспламенять после стольких несбывшихся обещаний. Так 
создавалась почва для постепенной эволюции социализма из абсолютного в 
относительный.
Нам предстоит теперь характеризовать позицию немецкого социализма в тот период, 
когда он вошел в жизнь в качестве деятельной политической силы. Социализм 
абсолютный, каким он является в «Коммунистическом Манифесте», был задуман ввиду 
предполагаемой победы, ввиду праздника и торжества, в предчувствии «царства 
свободы», где не будет ни классов, ни классового господства, как не будет более 
и государства. Но жизнь требовала и другой программы – для серых будней, для 
сумеречной поры ожиданий, для ежедневной борьбы в пределах современного 
государства. И если там можно было бросить существующему миру гордый приказ 
покориться, тут надо было принять во внимание, что этот мир несовершенной 
действительности не только существует, но имеет силу и власть. Очевидно, что 
программы и действия социализма, проявляющего себя в существующих условиях, не 
могли быть простым повторением «Коммунистического Манифеста». Из него можно было 
взять известный запас общих идей, но из этих идей нельзя было сделать партийной 
программы: к ним надо было присоединить некоторые конкретные требования, имевшие 
в виду деятельность при существующих условиях. И вот мы видим, как неизменно 
начала абсолютного социализма обрастают такими требованиями, которые 
представляют собой резкий уклон марксизма в сторону практической 
действительности и по существу своему стоят даже в противоречии с духом 
абсолютной доктрины.
Абсолютный социализм мог еще сохранять чистоту своих притязаний, пока он 
оставался в стороне от жизни, вне действия ее исторических сил, вне ее 
меняющихся нужд и конкретных условий. В теории, пребывающей на отвлеченной 
утопической высоте, можно утверждать все. Но как скоро теория приходит в 
соприкосновение с действительностью, тотчас же начинаются неизбежные поправки и 
ограничения. Такова была и судьба социализма: и для него вопрос шел о том, 
сохранить ли ему абсолютизм доктрины, притязающей быть всем для человека, 
остаться ли на высоте безусловных требований и обещаний или же спуститься с этой 
высоты и примириться со своим относительным значением в общественном прогрессе. 
Жизнь склоняла его к этому второму положению, вводила его в связь с конкретными 
историческими силами. Это была одна из глубочайших практических мыслей Маркса, 
когда он настаивал, что социализм не должен оставаться достоянием секты, что он 
может принести плоды на почве общего рабочего движения. Но этот плодотворный 
практический ход был вместе с тем и величайшим испытанием для теоретической 
чистоты марксизма. Отдавая себя на суд истории, признавая над собою высшую силу 
имманентных законов исторического развития, он должен был покориться и 
справедливости этого суда, и силе этих законов. И здесь-то неизбежно должно было 
обнаружиться, что та миссия, которую брал на себя социализм в учении Маркса, не 
соответствовала его существу. Он обещал человеку быть для него высшим 
руководством в жизни, утолить его глубочайшие чаяния; призывая к вере в будущее 
земное счастье и могущество объединенного человечества, он требовал от человека 
вложить в эту веру всю душу, забыть для нее и религию, и отечество, и 
национальность. Но оказывалось, что конкретное человеческое сознание не может 
принять этой отвлеченной веры. И чем более отодвигалась в туманную даль 
возможность окончательного торжества социализма, тем более проявляли свою силу 
старые исторические связи. С другой стороны, по мере того как в ряды социалистов 
вступали все более многочисленные члены, обнаруживалась полная невозможность 
объединить их единством социалистической веры. Представлялось более 
целесообразным признать, что социализм есть только программа общественных 
преобразований, и отбросить самую мысль о том, что он представляет собою также и 
всеобъемлющее миросозерцание. Так произошло то, что Струве удачно назвал 
секуляризацией, обмирщением социализма[429].
Для того, чтобы яснее представить это положение социализма, нам следует 
обратиться к фактам и документам. При этом нет необходимости, как это делают 
нередко, брать Бернштейна и противопоставлять его Марксу: Бернштейн и его 
последователи и до сих пор представляют непризнанную секту. Мы возьмем недавний 
кодекс немецкого социализма, каким с 1891 года и до последнего времени являлась 
Эрфуртская программа[430]. Изучение этого документа приводит к заключению, что 
уже здесь мы имеем перед собой социализм «обмирщенный», реформистский, 
относительный, вошедший в неизбежный компромисс с существующим государством. 
Когда в 1893 г. в своем сочинении: «Die Voraussetzungen des Sozialismus» 
Бернштейн показал немецкой социал-демократии ее истинный образ и пригласил ее 
«решиться казаться такою, как она есть», она испугалась своего собственного 
вида. В благочестивом уважении к старым святыням, она не замедлила отречься от 
этого изображения на Ганноверском съезде и вспомнить о своем революционном 
радикализме; но акт отречения, как мы покажем далее, вышел похожим на скрытое 
признание отвергнутых начал.
Когда читатель, совершенно не знакомый с судьбами немецкого социализма, прочтет 
Эрфуртскую программу вслед за «Коммунистическим Манифестом», он будет поражен 
резким различием этих двух документов. Я говорю здесь, конечно, не о внешнем 
различии, а о внутреннем и принципиальном. Манифест и программа имеют разное 
назначение, и со стороны формы сравнивать их невозможно. Но обращаясь к 
содержанию, мы находим разницу тем более замечательную, что в исходных 
положениях оба документа совпадают. Начала «Коммунистического Манифеста» попали 
в Эрфуртскую программу в той переработке, которую они получили в «Капитале», но 
общий дух остался тот же[431]. Здесь, как и там, одинаково проводится мысль, что 
экономическое развитие с естественной необходимостью готовит преобразование 
капиталистического общества в социалистическое. Здесь и там ожидается впереди 
«величайшее благосостояние и всестороннее гармоническое усовершенствование». 
Предвидится «освобождение не одного только пролетариата, но всего человеческого 
рода», «устранение классового господства и самих классов», создание «равных прав 
и равных обязанностей для всех без различия пола и расы».
Но в то время как «Коммунистический Манифест» считает первым шагом 
революционного пролетариата овладение политической властью и в качестве 
дальнейших шагов намечает ряд переходных мер, с помощью которых возможно будет 
приблизить осуществление конечного идеала, в Эрфуртской программе нет ничего 
подобного.Правда, и эта программа в качестве необходимого условия для овладения 
средствами производства признает овладение политической властью. Но это условие 
представляется здесь как заключительный шаг политической борьбы, относимый к 
более отдаленному будущему. Вся же остальная практическая часть программы имеет 
отношение к усовершенствованию существующего строя. Требования, которые здесь 
перечисляются, имеют частью политический, частью экономический характер; но все 
они предполагают, что основы современного общества – правовое государство и 
капиталистическое хозяйство – остаются в силе[432].
Таким образом, Эрфуртская программа, в отличие от «Коммунистического Манифеста», 
обращена своей практической частью не к будущему обществу, а к настоящему. 
Революционные угрозы уступили место легальным требованиям; перспектива