лнить де конца утопические заветы 
марксизма. Вожди синдикализма не удовлетворяются традиционными течениями 
социалистической мысли: они открыто признают кризис, происходящий в 
марксизме[589], и ставят своей задачей вывести социализм из этого кризиса. При 
этом они видят главную беду в том, что последователи Маркса извратили доктрину 
своего учителя. Сами они хотят прежде всего дать только правильное и 
последовательное приложение марксизма. Но если и признать эту преемственность 
идей, то все же надо сказать, что реальные корни синдикалистской доктрины лежат 
в особых условиях развития французского социализма. Задолго до того, как 
теоретики, вроде Сореля, Берта, Лягарделя, формулировали начала революционного 
синдикализма, основные тенденции его уже были выработаны практикой французского 
синдикального движения. И независимость синдикализма от политических партий, и 
радикализм классовой точки зрения, и отказ от демократии и парламентаризма, и 
вера во всемогущество всеобщей забастовки – все это основное содержание 
синдикалистской доктринымы находим в постановлениях различных синдикалистских 
организаций еще с восьмидесятых годов прошлого столетия[590]. С другой стороны, 
теория современного синдикализма, какою мы знаем ее в произведениях названных 
выше писателей, носит на себе следы самых разнообразных идейных влияний: не 
только Маркс, но и Прудон, и Ницше, и Бергсон наложили свою печать на это в 
высшей степени сложное и любопытное направление социалистической мысли. И тем не 
менее все же надо сказать, что главная линия воздействия идет от Маркса и что 
революционный синдикализм представляет собою такой же продукт эволюций 
марксизма, как и реформизм. В Германии получила перевес реалистическая, во 
Франции – утопическая сторона марксизма. Так развиваются резко противоположные и 
взаимно друг друга исключающие направления социалистической мысли, которые 
разрывают первоначальную цельность марксизма.
Изучая теорию синдикализма, мы видим, что заветы «коммунистического Манифеста» 
осуществлены здесь в полной мере. Миру существующему здесь объявляется 
непримиримая война – война без уступок и перемирий, без отдыха и пощады, до 
полной победы, до окончательного одоления. Разрыв с отечеством, с государством 
объявляется безусловный. Начало классовой борьбы проводится до конца, до 
последних логических пределов. Путь исторической преемственности совершенно 
оставляется; синдикализм хочет создать из себя всю совокупность новых отношений, 
без какого бы то ни было подражания и заимствования. Но в этом абсолютном 
разрыве с прошлым и сказывается весь утопизм нового течения. Всматриваясь в то 
будущее, которое обещает дать человечеству синдикализм, мы видим лишь полную 
неопределенность. А обдумывая то новое слово, которое кажется синдикализму 
способным разрешить все затруднения, мы приходим к заключению, что этот новейший 
утопизм является вместе с тем и самой удивительной фантасмагорией. Всеобщая 
забастовка – вот священный лозунг, которому здесь придается всеисцеляющая сила. 
Как в сказке Шехеразады таинственные слова: «Сезам, отворись!» открывали тому, 
кто их знает, доступ к неслыханным богатствам, так и эти слова: «всеобщая 
забастовка», столь же таинственные в понимании синдикализма, возведенные на 
степень священного мифа, объявляются способными наделить человечество всеми 
дарами общего блаженства. Но когда общественная философия становится на почву 
сказки и мифа, ясно, что перед нами совершается кризис научной мысли, что данное 
направление исчерпало себя и готово перейти в фантастические измышления, может 
быть, и представляющие известный теоретический интерес, но лишенные всякого 
практического значения.
Обращаясь теперь к более подробной характеристике синдикализма, я остановлюсь 
прежде всего на той книге, которой суждено было сделаться главным философским 
выражением этого направления. Я имею в виду «Réflexions sur la violence» 
Сореля[591]. Все основные идеи «новой школы», как называет себя это 
социалистическое течение, нашли здесь последовательное развитие и красивую 
литературную форму. Все интересно в книге Сореля, начиная с ее заглавия. Оно 
сразу переносит нас в мир новых идей, которыми вдохновляется революционная мысль 
современной Франции. Какая пропасть отделяет «Размышления о насилии» от «Духа 
законов» и «Общественного договора»! Монтескье и Руссо видели спасение общества 
в идее права и закона, Сорель и «новая школа» ищут выхода в насилии, которое 
должно привести к спасительной социальной катастрофе.
Идея насилия, апологию которой предлагает в своей книге Сорель, становится 
особенно ясной в своем противопоставлении лозунгам современного правового 
государства. Выступив с программой социальных реформ в момент обострения 
классовой вражды, правовое государство подчеркнуло свою идеальную миссию 
примирения классов. Идеи общественной солидарности и социального мира, которые 
так часто слышатся в современной литературе, как выражение истинных задач 
политического искусства[592], – вот лозунги современной политики передовых 
государств. Что касается Франции, то и в ее литературе можно найти немало 
указаний того, как глубоко и сильно ее руководящие умы чувствуют несовершенства 
ее социального строя, как горячо взывают они к чувству общественной солидарности 
и социального долга[593]. Против этой проповеди солидарности и мира направляет 
свою критику Сорель. Спасение не в этом, не в солидарности, не в примирении, все 
это лишь мешает естественному развитию отношений: спасение в борьбе, в развитии 
противоположностей, в обострении крайностей и в завершающем этот процесс 
конечном катастрофическом насилии.
С первых же глав «Размышлений о насилии» мы видим, что эта вера в спасительную 
силу социальной вражды заимствована Сорелем у Маркса. Он хочет быть только 
последовательным сторонником теории классовой борьбы. «По Марксу, – рассуждает 
Сорель, – капитализм, вследствие внутренних законов своей природы, влечется по 
пути, который и приведет современный мир к вратам будущего мира, с непреодолимой 
силой, присущей эволюции органической жизни. Это движение предполагает 
продолжительное созидание капитализма и оканчивается быстрым разрушением, 
которое является делом пролетариата: капитализм создает и наследство, которое 
получит социализм, и людей, которые уничтожат существующий строй, и средства 
осуществить это разрушение»[594]. Но можно ли довериться ходу эволюции, 
неукоснительному действию органических сил? Сорель не разделяет 
натуралистического оптимизма Маркса. Он думает, что учение Маркса «оказывается 
недостаточным, если буржуазия и пролетариат не обращают друг против друга всех 
сил, находящихся в их распоряжении, со всею мощью, на которую только они 
способны»[595]. «В обществе, охваченном страстью к успеху, к конкуренции, все 
деятели, подобно автоматам, идут прямо вперед, не заботясь о великих идеях 
социологов; они подчиняютсясилам очень простым, и никто из них не думает 
отвлечься от условий своего положения. Только в таком случае развитие 
капитализма совершается с той непреодолимой силой, которая так поразила Маркса и 
которая казалась ему подобной силе естественного закона. Если же, напротив, 
представители буржуазии, введенные в заблуждение выдумками проповедников морали 
или социологии, возвращаются к идеалу консервативной умеренности, стараются 
исправить крайности экономического строя и хотят порвать с варварством своих 
предшественников, то часть сил, которые должны были содействовать росту 
капитализма, употребляется для того, чтобы его выравнять; вторгается элемент 
случайности, и будущее мира становится совершенно неопределенным. Эта 
неопределенность увеличивается еще более, если пролетариат со своими хозяевами 
уверует в социальный мир, или даже если он будет рассматривать все вещи с своей 
профессиональной точки зрения, между тем как социализм дает всем экономическим 
столкновениям общую и революционную окраску»[596].
В этих рассуждениях Сореля содержится своеобразная оценка политики социальных 
реформ. Он опасается, что с политикой этого рода в ход исторического развития 
вторгнется случайность. Будущее человечества представляется ему неопределенным, 
если пролетариат и буржуазия уверуют в социальный мир. Победоносное шествие 
социализма становится сомнительным, если восторжествует идеал консервативной 
умеренности. Так Сорель по-своему подтверждает надежды и расчеты социальной 
политики. Но именно это и заставляет его всеми силами вооружаться против идеи 
солидарности и социального мира, вносящих неопределенность в социалистическую 
программу. Надо искоренить эти идеи из общественного сознания, надо восстановить 
в обществе в полной силе стихийную непримиримость и вражду, чтобы вывести его на 
настоящий путь естественного развития. «Здесь-то роль насилия в истории и 
представляется нам особенно великой, так как оно может косвенно воздействовать 
на буржуазию, призывая ее к классовому самосознанию. Много раз указывали на 
опасность некоторых насильственных мер, которые скомпрометировали удивительные 
социальные начинания, раздражили хозяев, расположенных к тому, чтобы создать 
счастье своих рабочих, и развили эгоизм там, где некогда царили самые 
благородные чувства. Платить черной неблагодарностью за благожелательность тех, 
кто хочет покровительствовать рабочим, противопоставить оскорбления славословиям 
защитников общечеловеческого братства и отвечать ударами на предупредительные 
шаги провозвестников социального мира, – это, конечно, не соответствует правилам 
светского социализма г. и г-жи Жорж Ренар, но это очень практический способ для 
того, чтобы указать буржуазии, что она должна заниматься своими делами и только 
ими»… «Надо, чтобы буржуазия не могла вообразить, что при помощи ловкости, 
социальной науки или великих чувств она могла бы найти лучший прием у 
пролетариата. В тот день, когда хозяева узнают, что они ничего не выиграют 
делами социального мира или демократическим устройством, они поймут, что они 
были дурно осведомляемы теми людьми, которые убеждали их оставить свое ремесло 
творцов производительных сил ради благородной профессии воспитателей 
пролетариата». «Во всяком случае при яснее выраженном разделении классов 
движение будет иметь шансы совершаться с большей правильностью, чем 
теперь»[597].
Таким образом, «насилие пролетариата не только может обеспечить будущую 
революцию, но, по-видимому, оно представляет из себя также и единственное 
средство, которым располагают отупевшие от гуманизма европейские нации, чтобы 
вновь найти свою прежнюю энергию»[598]. В доктрине Сореля насилие пролетариата 
становится необходимым фактором марксизма. «Опасность, угрожающая будущему миру, 
может быть устранена, если пролетариат присоединится со всем упорством к 
революционным идеям, так чтобы осуществить, насколько это будет возможно, учение 
Маркса. Все может быть спасено, если путем насилия ему удастся закрепить 
разделение на классы и возвратить буржуазии часть ее прежней энергии. Это и есть 
та великая цель, к которой должна быть направлена всецело мысль тех людей, 
которые не загипнотизированы событиями текущего дня и заботятся об условиях 
будущего»[599]; Напротив, «когда правящие классы, не смея более управлять, 
стыдятся своего привилегированного положения, изощряются в предупредительных 
шагах по отношению к своим врагам и заявляют о своем ужасе перед всяким расколом 
в обществе, становится гораздо труднее поддерживать в пролетариате эту идею 
раскола, без которой социализму было бы невозможно выполнить свою историческую 
роль»[600]. Но эта опасность, по мнению Сореля, теперь устраняется: рабочие 
проникаются антипатриотизмом и начинают отвергать проповедь солидарности, 
препятствующую делу социализма. «Леон Буржуа может сколько угодно расточать свои 
любезности пролетариату; тщетно уверяет он, что капиталистическое общество – 
большая семья, и что бедный имеет право на общественное богатство; он может 
утверждать, что все современное законодательство стремится к применению начала 
солидарности; пролетариат отвечает ему, отвергая самым грубым образом 
общественное соглашение, путем отрицания патриотического долга»[601].
Из всех этих рассуждений Сореля мы видим, что учению Маркса он придает 
совершенно новый характер. Как мы показали в своем месте, Маркс не отрицал 
участия в эволюции человеческой воли, но основу прогресса он видел не в действии 
человеческом, а в имманентных законах истории. В противоположность этому Сорель 
на первый план выдвигает деятельное участие человеческой воли, без которой 
события могут принять нежелательный оборот. Он не верит более в обеспеченность 
благого конца органической эволюции: если предоставить все естественному 
течению, нельзя поручиться за результат: случайная превратность судьбы может 
спутать все предположения.
В этой неуверенности, в этом сомнении относительно безусловной силы предсказаний 
Маркса чувствуется все тот же кризис марксизма, тог же кризис нетерпения, 
который вызвал к жизни и развитие реформизма. И хотя по виду учение Маркса 
торжествует здесь новую победу, – ибо из него именно выводятся основные 
требования синдикализма, – но на самом деле мы видим здесь марксизм в совершенно 
новом философском истолковании. С первого взгляда это истолкование как будто бы 
представляет в новом значении и блеске самую основную социологическую идею 
марксизма, идею классовой борьбы. Сорель хочет, чтобы рабочие вечно помнили 
священный лозунг классовой борьбы, чтобы они сделали эту борьбу непрерывной и 
беспощадной. Но почему он так страстно на этом настаивает? Только потому, что он 
не верит уже в эту идею так, как верил в нее Маркс. Из неукоснительного 
исторического закона, который с железной необходимостью и независимо от 
человеческой воли осуществляется в человеческом обществе, эта идея превращается 
у Сореля в идеальную тактическую норму, которая должна быть проведена в жизнь 
при помощи настойчивых усилий. Сорель не верит в нее более, как в неотвратимый 
закон развития; он хочет ей помочь политикой разъединения классов и применением 
насилия. Но если так, то и торжество социализма, которое у Маркса являлось 
неизбежной ступенью общественной эволюции, следствием имманентных законов 
капиталистического развития, становится проблематическим. Оно будет возможно, – 
думает Сорель, – если борьба классов будет разгораться все с большей силой. А 
если нет? Если возобладают идеи социального мира, и буржуазия вместо того, чтобы 
увлечься на путь вражды, твердо усвоит идеал консервативной умеренности? Все это 
делает будущее действительно неопределенным, и нельзя не сказать, что социализм 
Сореля сходит с позиции уверенного в себе оптимизма. Это – социализм, который 
прошел через ряд разочарований, для которого нужны героические средства, нужна 
постоянная приподнятость духа, постоянный подъем воинствующего энтузиазма. Не 
безличная природа отношений, не органический ход вещей, – как у Маркса, – а 
личность человеческая, ее энергия, ее воинственный пыл, вот что здесь 
объявляется решающим. От натурализма учения Маркса мысль переходит здесь самым 
решительным образом к персонализму, к признанию силы человеческой личности. Но 
есть ли у человека способность к такому героическому подъему, к вечному 
проявлению воинственной энергии? Сорель отвечает ни это утвердительно, но, как 
сейчас увидим, его ответ ставит социализм в положение еще более неопределенное и 
делает будущее совершенно загадочным.
То великое, всеисцеляющее средство, которое способно поддержать в рабочих 
необходимый энтузиазм, определяется двумя словами: всеобщая забастовка. Но 
почему этому средству, во всяком случае спорному и оспариваемому, придается 
здесь такое всемогущее значение? На это Сорель отвечает ссылкой на Маркса: если 
подлинная мысль Маркса состоит в том, что подготовление пролетариата зависит 
единственно от упорного, всевозрастающего и страстного сопротивления против 
существующего порядка вещей[602], то лучшего пути для этого, кроме указываемого 
революционным синдикализмом, нет. «Наблюдение показывает, что понятие о 
классовой борьбе сохраняется незыблемо в тех кругах, которые затронуты идеей 
всеобщей забастовки: нет более возможности социального мира, нет покорной 
косности, нет энтузиазма по отношению к благодетельным или доблестным хозяевам; 
малейшие случайности ежедневной жизни становятся симптомами состояния борьбы 
классов, каждый конфликт является моментом социальной войны, каждая забастовка 
порождает перспективу окончательной катастрофы. Идея всеобщей забастовки 
настолько могущественна, что она вовлекает в революционный водоворот все, чего 
она коснется. Благодаря ей социализм остается всегда молодым, попытки 
осуществить социальный мир кажутся детскими; случаи бегства переходящих в 
буржуазию товарищей не только не лишают массы мужества, а скорее еще более 
возбуждают их возмущение: одним словом, распадение общества никогда не бывает в 
опасности исчезнуть»[603]. Указывают на чрезвычайную трудность сразу поднять 
огромные массы пролетариата, решить одним уларом борьбу за социализм, преодолеть 
затруднения грандиозной борьбы; но все эти сомнения «мудрых людей, практиков и 
ученых» Сорель считает неосновательными. «Я не придаю, – говорит он между 
прочим, – веса тем возражениям, которые обращаются против всеобщей забастовки с 
точки зрения практической. Это значило бы вернуться к старой утопии, если хотеть 
фабриковать гипотезы о будущей борьбе и средствах уничтожения капитализма по 
образцу исторических рассказов. Нет никакого способа для того, чтобы научным 
путем иметь возможность предвидеть будущее или даже чтобы спорить о 
превосходстве одних гипотез над другими; слишком много памятных примеров 
показывают нам, что и самые великие люди совершали чудовищные ошибки, когда 
хотели таким образом стать господами будущего, даже самого близкого»[604].
Итак, мы стоим только перед гипотезой, более или менее вероятной и отнюдь не 
обеспечивающей будущего. Но более того: из дальнейших слов Сореля оказывается, 
что эта даже и не гипотеза, вроде тех, которыми пользуется наука, как временными 
вспомогательными средствами для своих заключений, это – миф, вскормленный 
фантазией народной и в соответствии с этой фантазией почерпающий свою силу. «Мы 
не можем предвидеть будущего, – думает Сорель, – и все же мы не могли бы 
действовать, если бы не выходили из области настоящего. Опыт доказывает нам, что 
построения будущего, неопределенного во времени, могут обладать великой 
действенной силой; и если они имеют известный характер, они не приносят особых 
неудобств; это бывает тогда, когда дело идет о мифах, в которых воплощаются 
прочные стремления известного народа, партии или класса, – стремления, которые 
представляются ему во всех обстоятельствах жизни с настойчивостью инстинктов и 
которые придают вид полной реальности надеждам на будущее действие, на которых 
основывается реформа воли»[605]. Подтверждая свою мысль историческими примерами. 
Сорель очень характерно для себя ссылается на историю христианства. «Первые 
христиане ожидали уже к концу первого поколения и второго пришествия Христа, и 
полного крушения языческого мира, и водворения царства святых. Катастрофа не 
произошла, но христианская мысль настолько прониклась апокалиптическим мифом, 
что многие современные ученые склоняются к тому, что вся проповедь Христа 
сводится к одному этому предмету»[606]. Приведя и еще некоторые примеры этого 
рода, Сорель заключает: «Совершенно неважно знать, какие из подробностей, 
содержащихся в мифах, предназначены действительно осуществиться в плане будущей 
истории; это не астрологические альманахи. Может даже случиться, что ничего из 
того, что они в себе заключают, не осуществится, как эта имело место с 
ожидавшемся первыми христианами катастрофой»[607]. «Мифы, следует бр