. Но, как видно из полного согласия в этом 
пункте Каутского и Бебеля[524], это новое толкование доктрины Маркса нашло в 
партии весьма авторитетную поддержку. Вот к чему свелась в конце концов теория 
обнищания. Вместо имманентного закона капиталистического развития, с фатальной 
неизбежностью приводящего к ухудшению в положении рабочих, она превратилась в 
простую тенденцию, которой можно противодействовать, Каутский, конечно, думает, 
что в условиях капиталистического строя это противодействие заключено в 
известные границы и что только социализм может установить истинный социальный 
мир. Но если подобное положение было ясно в теории старого марксизма, который 
настаивал на фатальном ходе пролетаризации, у Каутского оно становится по 
меньшей мере недоказанным. Что если истинно предусмотрительные и возвышающиеся 
над интересами момента члены господствующих классов придут к сознанию 
необходимости серьезного противодействия тенденции обнищания? Если эта тенденция 
не имеет абсолютного значения и с ней возможно бороться и на почве капитализма, 
где доказательство, что эта борьба не может получить благоприятного исхода? 
Очевидно, теория Каутского попадает тут в опасную близость к еретическим учениям 
Бернштейна и становится настолько скудной для выводов социализма, что невольно 
вспомнишь замечание Давида о «нищете теории обнищания»[525]. Всего любопытнее, 
что эту новейшую теорию приписывают Марксу и что несомненное внутреннее 
противоречие автора «Капитала», состоявшее в одновременном признании абсолютной 
теории обнищания и реального значения социального законодательства, выдается за 
стройное и единое учение, вполне согласное с позднейшей эволюцией марксизма.
Так совершалось приспособление старой догмы к новым жизненным требованиям. 
Некоторые критики марксизма приходили к заключению, что капиталистический способ 
производства не заключает в себе непобедимого антагонизма, что он может 
рассчитывать на неограниченное время существования и никогда не умрет 
естественной смертью[526]. Это было дальнейшее развитие тех положений, которые 
так настойчиво высказывал. Бернштейн: «Если победа социализма является 
имманентной необходимостью, то в основание ее должно быть положено 
доказательство неизбежности экономического краха современного общества. Это 
доказательство еще не дано, и оно не может быть дано»[527]. Туган-Барановский 
думал, что можно доказать как раз противоположное. Этот взгляд, исходящий из 
среды марксистов, лучше всего показывает, в каком направлении двигалась 
позднейшая критическая мысль: отпадал натуралистический фатализм марксистской 
доктрины, и получала первенствующее значение проповедь сознательного и 
деятельного стремления к лучшему будущему. Среди теоретиков социализма 
замечалась та же тенденция, которая постепенно уводила все направление от 
старого марксизма. А вместе с тем все более внедрялся в самую душу современной 
немецкой социал-демократии практицизм политики дня. Старое знамя с конечной 
целью развевается по-прежнему, но как далека от него действительность!
Характеризуя Эрфуртскую программу, мы пришли к заключению, что теоретическая и 
практическая ее части стоят между собою в резком и непримиримом противоречии. 
Теперь, на основании приведенных нами справок из истории дальнейшего развития 
немецкой социал-демократии, мы видим, что найденный партией выход из этого 
противоречия заключается в отказе от основ теории в пользу потребностей 
практики[528].
Сущность подлинного марксизма, как она выражена в первой части Эрфуртской 
программы, заключается в абсолютизме как его оснований, так и его выводов. 
Теория концентрации капиталов, теория обнищания и теория возрастания 
противоречий и другие связанные с этим теории имеют у Маркса значение абсолютных 
и непреложных законов капиталистического развития, приводящих с фатальной 
необходимостью к крушению капитализма и торжеству абсолютного социализма. В 
настоящее время немецкие социал-демократы понимают все эти теории только в 
относительном смысле: непреложные законы марксовой диалектики превращаются у них 
в тенденции исторического развития. Это – изменение коренное; это – крушение 
старого марксизма. Так именно и понял положение социализма Бернштейн. Партия с 
ним не согласилась: она не хотела и не могла расстаться со своим старым 
знаменем, которое она должна была сохранить как свою традиционную веру, как 
высшую свою мечту. Но на практическую деятельность партии это старое знамя не 
оказывает иного влияния, кроме замедления темпа ее приспособления к условиям 
действия в существующем государстве. Тактика партии вытекает не из утопии 
абсолютного социализма, не из теории непримиримой классовой борьбы и 
анархической вражды к государству, а из теории относительного социализма, 
вступающего в перемирие с историческими силами и находящего в правовом 
государстве естественную почву для «врастания в будущее социалистическое 
государство». С этой точки зрения и современное государство перестает казаться 
орудием господства одного какого-либо класса («Herrschaftsinstrument einer 
Klasse»): оно представляется как «аппарат для управления страною» 
(«Verwaltungapparat einer Landes»)[529], и потому современное государство должно 
быть не разрушено, а только преобразовано. Классовая борьба не отрицается, но и 
она признается только тенденцией, только одной из сторон исторического процесса, 
рядом с которой есть другая сторона: возможность сотрудничества классов, 
основанная на идее общего национального дела. Как мы показали, вторая часть 
Эрфуртской программы вне этой идеи представлялась бы совершенно непонятной. Но 
если так, то надо признать, что современная немецкая социал-демократия в 
практической деятельности своей стоит на почве руссо-гегелевской теории 
правового государства, а не на основе учения Маркса и Энгельса о классовой 
борьбе, долженствующей привести к разрушению современного государства и к замене 
его состоянием безгосударственным. Само собою разумеется, что руссо-гегелевская 
теория правового государства берется немецкими социалистами в той новой 
модификации, в какой она принимается теперь и в новом либерализме, т.е. с 
освобождением ее от чисто формального и отвлеченного понимания прав личности; от 
нее сохраняется лишь ее основное ядро: ее вера в свободноегосударство как в 
залог сотрудничества и взаимодействия различных общественных классов, как в 
необходимую основу для дальнейших усовершенствований общественной жизни. Но 
именно это ядро творческой ценностью вложенной в него мысли совершенно разрушает 
юридический нигилизм классовой теории государства. Отказавшись от сектантского 
догматизма, Маркс отдал свой учение на суд истории. Обдумывая судьбы немецкого 
социализма, нельзя не прийти к заключению, что в Германии суд истории над 
доктриной Маркса уже совершился: она вышла на широкую арену рабочего движения и 
своими многообещающими лозунгами вдохнула великую силу в ряды мощной армии 
немецкой социал-демократии, но по прошествии нескольких десятилетий практической 
борьбы оказалось, что вдохновленная заветами Маркса партия в действительности 
идет по пути, предуказанному не Марксом и Энгельсом, а Руссо и Гегелем. Немецкая 
социал-демократия превратилась из непримиримой революционной организации в одну 
из легальных политических сил, влагающихся в общее историческое дело и ведущих 
это дело на почве общего сотрудничества, создаваемого современным правовым 
государством. Классовая теория помогла пролетариату теснее сомкнуть свои ряды, 
но она не оторвала его от общего исторического пути государственного 
строительства и не создала для него каких-либо новых путей и средств 
политической борьбы.
Этот практический историзм немецкой социал-демократии необходимо приводил и еще 
к одному очень важному выводу: «врастание в будущее социальное государство»», 
согласно Этому новому историческому взгляду социализма, распадается на ряд 
отдельных реформ, причем и самая высшая из этих реформ, какую только можно 
представить в этом историческом движении, не будет конечною и последнею, не 
будет чудом общего преображения, достигаемым всемогуществом социальной 
революции. Такого последнего переворота вовсе невозможно себе представить. В 
этом смысле следует понимать утверждение Бернштейна: конечная Мель есть ничто, 
движение – все. И как недалеко отстоит от него Каутский, когда, возражая 
Бернштейну, он говорит, что «конечная цель» необходима для каждой партии не как 
заключение социального развития, которое не имеет ни конца, ни конечной цели, но 
как конечный предел ее практических действий («als Endzweck ehres praktischen 
Wirkens»)[530]. Классовые противоречия уничтожатся, останутся другие 
противоречия, хотя бы только и те, которые так больно и резко дают себя знать в 
пределах современного социализма. Классовое господство уничтожится, останутся 
другие формы господства, хотя бы только и те, которые неизбежны для современных 
социалистических организаций. Полнота абсолютного блаженства, райской гармонии, 
ненарушимого мира – есть утопия.
Но если абсолютное совершенство будущего оказывается недосягаемой целью, то тем 
более выдвигаются относительные задачи настоящего. Жизнь не ждет, она должна 
быть и теперь устроена как можно лучше. Об этом можно не думать, если завтра 
наступит полное освобождение от всех бедствий. Но если ясно, что оно не 
наступит, все усилия сосредоточиваются на нуждах текущего дня. И вот мы видим, 
как немецкая социал-демократия, забывши о своей конечной цели, всецело отдалась 
текущим задачам и очередным делам. Если поставить вопрос, чем занималась она в 
период своего расцвета, подготовлением ли конечного переворота или политикой 
очередных дел, в ответе не может быть сомнения: конечный переворот значился 
только в теории, в программе, в мечте, вся же действительная работа партии 
протекала в области реальных задач текущего дня. Хранители старых преданий 
марксизма, конечно, по-своему истолковывали эту эволюцию марксизма. Главный и 
ученейший из них, Каутский, доказывал, что с марксизмом ничего не случилось: все 
как было, так и есть. Изменения относятся только к частностям и подробностям. 
Деятельность партии в пределах существующего государства и политику социальных 
реформ Каутский вводил в рамки старого марксизма. Демократическое государство 
является, с этой точки зрения подготовлением социальной революции; «врастание в 
социализм» не означает ничего иного, кроме постоянного обострения классовых 
противоречий: социальные реформы, представляя временные, и поверхностные 
улучшения, в то же время готовят более глубокие конфликты[531]. Каутский был не 
прочь повторить и старые пророчества о близости социального переворота[532]; 
хотя, с другой стороны, он вовсе не был склонен к радикализму, всячески 
предостерегая от него новейших представителей революционной тактики[533]. Этот 
беспомощный эклектизм признанного теоретика партии и вестника ее официального 
благополучия служил лучшим обнаружением теоретической двойственности немецкой 
социал-демократии и в период ее внешнего единства[534]. Лозунгами, взятыми у 
Маркса, хотели покрыть совершенно чуждое им идейное содержание: естественно, что 
вместо органической связи получалось лишь механическое приспособление.
Однако эта теоретическая двойственность не осталась без влияния на общее 
положение партии. Практическое развитие партийной деятельности совершенно 
определилось в направлении легальной политической борьбы на почве признания 
современного правового государства; по существу партия давно уже стала тем, чем 
приглашал ее казаться Бернштейн, – партией социалистического преобразования 
общества посредством демократических и экономических реформ. Но для того, чтобы 
двигаться по этому пути с полной последовательностью, партии недоставало 
надлежащей решимости. Старая догма, не будучи более в состоянии определять 
положительным образом деятельность партии, влияла на нее в направлении 
отрицательном: она замедляла темп ее развития и парализовала ее более 
решительные шаги. Когда на Амстердамском конгрессе 1904 года Жорес с резкой 
определенностью указал на политическое бессилие немецкой социал-демократии, он 
очень правильно отметил, что немецкие социалисты, не будучи силой революционной, 
не стали еще и силой парламентской. И этому мешали, по мнению Жореса, и традиции 
немецкого пролетариата, и особенности тогдашнего германского государственного 
строя. Старые традиции держали партию в тисках узких формул; государственное 
устройство Германии, лишавшее парламент настоящего господства над исполнительной 
властью, над управлением, делало бы немецких социалистов бессильными, если бы у 
них было и большинство голосов в рейхстаге[535]. Жорес по существу был прав, и 
говоривший вслед за ним Бебель ничего не мог ему противопоставить, кроме весьма 
неопределенного указания, что дело пойдет иначе, когда у немецкой 
социал-демократии будет на выборах не 3 миллиона голосов, а 7 или 8 миллионов. А 
что же тогда? Наступит социалистический строй? Совершится переворот? Но какой 
смысл имела бы в таком случае партийная программа, рассчитанная на деятельность 
в условиях существующего государства? Продолжая анализ Жореса и вспоминая, как в 
эпоху составления Эрфуртской программы и Бебель, и Либкнехт говорили, что надо 
добиваться практических результатов, не дожидаясь воздушных замков государства 
будущего, мы могли бы сказать, что подлинную политическую силу партия могла бы 
приобресть и ранее социалистического переворота, если бы она освободилась от 
влияния старой догмы и получила доступ к власти. Для политической партии нет 
иного способа быть сильной, как пользуясь обычными политическими средствами, 
т.е. участвуя в законодательстве и управлении. Старая догма, которую на 
Амстердамском съезде Бебель выражал словами Жореса, сказанными в 1398 году, 
гласит: «Социализм не может причинять часть власти, он должен ждать, пока не 
получит всей власти. Мы можем оказывать содействие частичным реформам, что мы и 
делаем в действительности. Но партия, которая ставит своей целью полное 
преобразование общества…, может причинять только полную власть. Если она имеет 
только часть власти, она не имеет ничего: ибо ее влияние парализуется 
господствующими принципами существующего общественного порядка… Новый 
общественный порядок будет таким образом не осуществлен, а только 
компрометирован, и в результате произойдет кризис, из которого социализму не 
выбраться»[536]… Если раскрыть скобки и обнаружить смысл этих слов, то окажется, 
что в них содержится не что иное, как старое требование диктатуры пролетариата, 
овладения политической властью для осуществления социалистического строя. Вся 
власть или никакой! – вот что гласит старая догма, и пока эта догма будет 
оставаться в силе, упрек в бессилии социал-демократии можно было повторять снова 
и снова. Ведь практическая программа немецкого социализма рассчитана целиком на 
условия существующего классового государства, а так как в государстве 
пролетариат может участвовать во власти только вместе с другими классами, то 
отказ от власти принимает в этих условиях характер требования категорического и 
неизменного. Между тем, как указано выше, для настоящего влияния на ход 
политической жизни недостаточно одного участия в законодательстве: необходимо 
непосредственное влияние на управление. И пока немецкая социал-демократия не 
пришла к этому логическому выводу, ее политическая роль в современном 
государстве имела характер скорее оппозиционный, чем созидательный. Но уже до 
войны не было никакого сомнения, что вступление немецких социалистов на этот 
путь есть только вопрос времени. Великая Европейская война в этом отношении 
могла лишь ускорить процесс, уже давно совершавшийся. Когда в начале этой войны 
газеты широко распространили речь Вольфганга Гейне, проповедовавшего 
социалистический национализм, многим и на родине, и за границей эта речь 
показалась странной в устах социал-демократа. На самом деле Гейне делал только 
решительные выводы из принятого партией направления. Когда он требовал, чтобы во 
время войны социалисты сообща со всеми остальными партиями всеми силами 
поддерживали правительство, а после войны стремились лишь к социальным и 
демократическим реформам; отказавшись от революционных идей и переменив свое 
теперешнее отрицательное отношение к государственной власти, он высказал открыто 
лишь то, что являлось скрытым предположением Эрфуртской программы. «Германская 
империя есть арена нашего труда и нашей политической борьбы, – говорил Гейне. – 
Мы должныпризнать империю как базу нашей политической деятельности. В борьбе за 
свободу под сенью империи пароль – «отрицание империи» – был бы гибельным. 
Гибельны также все революционные угрозы, реализация которых несовместима с нашим 
настоящим трудом и которые дают иллюзию воли и силы, какими никто не обладает. 
Эти громкие слова, которым не отвечает действительность, не свидетельствуют о 
силе и являются опасным источником слабости партии»[537].
4 августа 1914 года, когда после горячих споров между собою социал-демократы 
решили голосовать в рейхстаге за принятие военных кредитов, останется навсегда 
памятным днем в истории партии. Этот день положил основание той «политике 4 
августа», как ее стали потом называть, которая формально и открыто скрепила союз 
социал-демократов с существующим государством. Положительное решение вопроса о 
военных кредитах было подготовлено всем предшествующим развитием партии, и тем 
не менее оно не явилось чем-то само собою разумеющимся и обычным, – «eine glatte 
und platte Selbstverständlichkeit», как выражается Гениш[538]. Как 
свидетельствуетдругой представитель партии, Пауль Ленш, в немецком обществе все 
были убеждены, что социал-демократы отклонят военные кредиты. Вот почему 
противоположное решение так поразило всех своей неожиданностью и было принято с 
таким ликованием[539]. Стихийная сила войны вызвала наружу такие чувства и 
мысли, которые дотого покоились за порогом сознания. «В те августовские дни, – 
вспоминает Гениш, – это было как бы пробуждение от долгого и беспорядочного сна. 
Мы открыли глаза и вдруг прияли немецкое отечество, рожденное из глубочайшей 
нужды и глубочайшей опасности! И это немецкое отечество прияло нас…»[540]. 
«Прежде, – говорит Гениш, – рабочий видел в государстве своего врага. Теперь он 
стал чувствовать себя частью этого государства. Прежде государство казалось ему 
крепостью, которую надо взять и разрушить извне, теперь его чувства и действия 
направились к преобразованию государства извнутри.Рабочее движение начинает 
достигать того, что государство и государственные учреждения проникаются его 
духом, подчиняются его интересам. Это созидающееся государство рабочих, это 
социальное государство будущего, фундамент которого уже заложен, защищают 
теперьрабочие кровью своего сердца»[541].
Эти слова написаны были в 1916 году в разгаре мировой войны; но тот пафос 
государственности, которымони проникнуты, подготовлен всем предшествующим 
развитием немецкого социализма. И, конечно, эти слова были бесконечно далеки от 
подлинного духа марксизма.Вильбрандт находит в истории немецкой 
социал-демократии два случая отпадения от Маркса: ревизионизм и тактику 
большинства во время войны[542]. Если принять вовнимание, что ревизионизм был 
лишь частным и не получившим общего признания выражением более широкого 
реформистского течения, которое возобладало в партии со времени Эрфуртской 
программы, то два случаяотпадения, указанные Вильбрандтом, сольются в один, – в 
непрерывную эволюцию национально-государственнойидеи в основном течении 
немецкого социализма. «Политика 4 августа» выделяется на фоне этой эволюции 
какформальное признание общей национальной задачи, какоткрытая манифестация 
патриотизма. Классовое сознание явно и решительно подчинилось здесь 
на