arti socialiste communiste»). Нельзя не признать 
совершившегося раскола естественным и неизбежным, и было бы неправильно 
приписывать его каким-либо случайным заявлениям умеренных или крайних 
социалистов. Дело здесь не в случайном расхождении, а в глубоком и коренном 
различии. Леон Блюм был прав, когда он говорил, что перед членами съезда две 
противоположных доктрины, которых нельзя совместить и между которыми надо 
выбирать. В сущности, того же мнения были Кашен и Фроссар, хотя они и не 
высказывали этого открыто. Одно из двух: революционизм или реформизм, 
подготовление к мировой революции или законная деятельность в рамках 
существующего государства. Французские социалисты давно страдали от «болезни 
единодушия», скрывавшей под видимым единством непримиримые противоречия. Теперь 
наступил момент, когда эти противоречия вступили в открытую вражду. Кашен и 
Фроссар были с своей точки зрения правы, когда они требовали полного и 
безусловного подчинения новой дисциплине: это означало ведь только требование 
единства настоящего, а не мнимого.
Так Франция, шедшая своими особыми путями в развитии социалистической мысли, 
пришла к тому же результату, что и Германия: и здесь оказывается несколько 
социалистических групп, резко расходящихся между собою. Величайшие экономические 
и финансовые затруднения, дороговизна жизни, безработица, неуверенность в 
завтрашнем дне, все за приводит к тому общему напряженному состоянию, которое 
вызывает жажду перемен и увлечение крайними течениями. Белее остро, чем 
когда-либо, социализм переживает теперь тот «кризис нетерпения», о котором 
Фурньер находил возможным Говорить еще в 1908 году. Естественно, что среди 
социалистов нет прежнего единства, что единство уступило место разделениям[723]. 
И едва ли разделения, ныне существующие, можно признать законченными. Во всяком 
случае и теперь те, кто ближе стоит к рабочей среде, как Жуо, Мерейм, горько 
жалуются на ее бессилие, проистекающее от внутренних раздоров. Следует ли отсюда 
заключить, что и для французского социализма наступает время более согласованной 
и мирной политики на почве существующего государства? Осуществляется ли желание, 
высказанное в 1908 году Фурньером о том, чтобы все обратились на путь служения 
демократии? Не проведет ли в этом отношении, как и во многих других, великая 
война грань между прошлым и насгоящим? Я думаю, что говорить об этом было бы 
преждевременно.
У французской демократии есть много недостатков, обусловливающих ожесточенные 
нападения на нее, и если не в той, так в другой форме эти нападения будут 
продолжаться. Самое главное поучение, которое мы выносим из современной 
французской литературы, заключается в том, что в ней ярко сквозит чувство 
неуверенности в прочности достигнутого равновесия жизни. Если так недавно еще 
господствовала твердая вера, что демократическая республика есть высший предел в 
области политического творчества, теперь эта вера испытала глубокие 
разочарования. Одинаково у защитников демократии, как и у ее противников, 
сказывается сознание, что впереди возможны самые неожиданные перемены, что 
республиканский строй современной демократии не обеспечивает ей прочного 
существования в сложившихся формах. Защитники демократии, из коих в особенности 
следует отметить Гюи-Грана и Пароди[724], отстаивают только демократические 
принципы, как равенство и свободу, мир и прогресс, но не существующие 
демократические учреждения. То, что еще недавно казалось верхом политического 
совершенства, представляется уже непрочным. И не только интересно то, как горячо 
и ожесточенно нападают на демократию, но и то, что ей противопоставляют. Не 
только с точки зрения будущего критикуют ее, но и с точки зрения прошлого. Одни 
хотят спасти современное общество, перестроив его на началах профессионального 
федерализма, другие мечтают о восстановлении некоторых старых идей и учреждений. 
Снова воскресают предания средних веков, традиции военной и национальной 
монархии, традиции корпоративного экономического устройства. Кто мог бы 
подумать, что принципы 1789 года в начале XX столетия встретятся с 
противодействием принципов XVII века? И кто мог бы ожидать, что в ряды 
сторонников старых традиций станут не только правые, вроде Бурже, Барреса и 
Морраса, но и крайние левые, как Сорель и Берт[725]. Когда в наше время 
возрождается культ воинственной монархии и героического подъема, не 
свидетельствует ли это о том, что прошлое не умирает, что, согласно мудрому 
слову Бласко Ибаньеса, бывает иногда и так, что «мертвые повелевают»? В 
человеческом сознании даже и тогда, когда оно достигает вершины критической 
изощренности и рационалистического просвещения, уживаются рядом, казалось бы, 
давно исчезнувшие влияния и радикальные требования будущего. И то настоящее, 
которое еще недавно представлялось таким совершенным и желанным, становится 
предметом ожесточенной критики. Достигнуто то, что составляло предмет мечтаний, 
– республиканский демократический строй осуществлен, – и вот критическая мысль 
снова работает, снова ищет, снова мечтает. Нет власти, нет порядка, нет 
устройства, которые примирили бы с собой всех, которые покорили бы все умы, все 
сердца, все воображения. У человека всегда остается потребность продолжить любую 
действительность до бесконечности абсолютного идеала. Человек жаждет 
абсолютного, и в мире относительных форм не находит прочного удовлетворения. В 
этом мире ему суждены вечные искания, суждена история, как движение к 
бесконечной цели, как процесс постоянных перемен, а не эсхатология, не 
успокоение на последних вещах, на конечном блаженстве. В круговороте 
относительных форм общественная проблема не может найти абсолютного разрешения, 
и потому в любом относительном историческом укладе, хотя бы он и осуществлял 
недавние заветные мечты, будет недоставать бесконечно многого, с точки зрения 
абсолютного идеала. А это значит, что каждый исторический уклад, даже самый 
совершенный из доселе бывших, всегда будет подвергаться критике и суду, всегда 
будет вызывать против себя оппозицию и бунт революционного сознания. Это значит, 
что любая форма устройства всегда будет вызывать жажду перемен, причем, как 
показывает опыт прошлого, в этой самой смене форм человек меняет не только 
старое на новое, но и новое на старое. Когда старое из действительности 
становится воспоминанием, оно нередко делается также и мечтой: его недостатки, 
его злоупотребления забываются, в памяти остается чистый принцип, который 
всегда, если дело идет о старой исторической традиции, имел и глубокие реальные 
корни, и подлинное историческое оправдание. Новое же, ставши из былой мечты 
реальной действительностью, неизбежно обнаруживает не только свои бесспорные 
преимущества, но и неизбежные недостатки, и свои возможные извращения. При таких 
условиях нередко ведется успешная пропаганда в пользу возврата к старым формам. 
В жизни учреждений имеет решающее значение не столько их техническое 
совершенство, сколько отношение к ним окружающих. Когда жестокая критика 
подрывает престиж существующих учреждений, возможны самые неожиданные перемены. 
Кто не скажет после опыта великой европейской войны, что в минуту смертельной 
опасности французская демократия оправдала себя, что она нашла и в своих 
учреждениях, и в своих гражданах источник неисчерпаемого героизма и 
непоколебимого нравственного единства? И тем не менее, когда мы отдаем себе 
отчет в том, что по миновании войны жизнь постепенно входит в свою обычную колею 
и когда мы видим, как и в прежнее время, до войны, и по окончании войны 
существующие демократические учреждения справа и слева; подвергались самой 
ожесточенной критике, мы не можем иметь полной уверенности в том, что Франция не 
сделает опыта возвратиться к какому-либо, хотя бы только отдаленному, подобию 
средневековых форм, с тем, чтобы потом снова искать перемен и движения 
вперед[726]. Круговорот политических учреждений и начал, как мы только чтя 
разъяснили, идет не только снизу вверх, но и сверху вниз; дух человеческий 
жаждет критики и перемен, жаждет дойти до абсолютного идеала, и в этом 
неутолимом стремлении своем он не может успокоиться ни на чем, данном, то 
забегает вперед, то возвращается назад, то снова идет по прямой линии вверх. Эти 
соображения, которые с такой яркостью встают в сознании при изучении 
политической литературы Франции за последнее десятилетие, служат величайшим 
предзнаменованием и для социализма.
Будущее социализма во Франции, быть может, введет его в колею более спокойного 
реформистского течения. Но совершенно несомненно, что это будет лишь одна линия 
развития и что рядом с этим по-прежнему будет работать критическая мысль, 
увлекая воображение к новым и новым перспективам. Каких бы успехов ни достиг 
социализм в жизни, эта критическая работа мысли не прекратится. Можно даже 
сказать, что с течением времени критика станет изощреннее, и требования к жизни 
будут выше. Когда читаешь современные нападки французских писателей на 
рационализм отношений, на ясность мысли, на логику демократического устройства, 
невольно припоминаешь вещие слова Достоевского в «Записках из подполья»: « Ведь 
я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того, ни с сего, среди 
всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с 
неблагородной или, лучше сказать, ретроградной и насмешливой физиономией, упрет 
руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это 
благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтобы все 
эти логарифмы отправить к черту и чтобы нам по своей глупой воле пожить! Эта бы 
еще ничего, но обидно то, что везде непременно последователей найдет: так 
человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, о которой бы, кажется, и 
упоминать не стоило: именно оттого, что человек всегда и везде, кто бы он ни 
был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум 
и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно 
должно. Свое собственное вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы 
самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, 
– вот это все и есть та самая пропущенная, самая выгодная система, которая ни 
под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно 
разлетаются к черту».
Эти замечательные слова Достоевского с редкой яркостью указывают на то, о что 
действительно при напряженности критических исканий разбиваются все идеальные 
системы, все рационалистические построения и начала, все планы самой разумной и 
благожелательной политики во имя общего блага: свое собственное вольное и 
свободное хотение – ведь это и есть именно та глубина и бесконечность стремлений 
личности, которых нельзя удовлетворить никакой системой общественных отношений. 
И вот почему всегда в каждой системе общественного устройства будут поводы для 
критики и нападений, для новых моральных исканий, и прогресс общественной жизни 
будет постоянно сопровождаться борьбой между рациональным устроением жизни и 
вольным и свободным хотением человека со всей неопределенностью и широтой его 
склонностей и стремлений.
 Но когда мы уясним себе это существо общественного прогресса, для нас будет 
ясно, что и современный кризис социализма во Франции является выражением 
вечно-критических исканий личности. Марксизм возвестил людям радостную весть о 
всеисцеляющем общественном идеале, и эту возвещенную им истину он облек в 
простые и ясные формулы положительной догмы. Мы видели, что первоначально эта 
всеобъемлющая догма в Германии превратилась в скромные тезисы реальной политики 
реформизма, а во Франции претворилась в дух беспокойных исканий и нового 
морального творчества. Затем наступили события, которые там и здесь привели к 
разделению социализма на ряд разнообразных и враждебных друг другу течений. Но 
если в Германии, несмотря на появление более крайних социалистических групп, 
развитие социалистической мысли в рамках реформизма оставило неизгладимый след 
на ее дальнейшей судьбе, та и во Франции теоретические построения синдикализма 
не остались бесплодными. Как мы видели, социализм получил здесь по преимуществу 
морально-философский характер. Классовая борьба, торжество пролетариата, победа 
социалистических начал у теоретиков французского синдикализма – это уже не 
законы истории, а заветы морали. Социализм уже не альфа и омега человеческого 
устроения, а только мост к высшей культуре и к новой морали. И не земной рай 
ожидается впереди, а вечное и беспокойное стремление. Не отсюда ли и то 
оживляющее действие, которое синдикалисты оказали на демократическую мысль? 
Пусть в писаниях Сореля и Берта было много фантастического, но их беспокойные 
искания мешали и другим успокоиться, и мы видим, как защитники демократии также 
приобщились этому духу исканий, как и они перестали видеть в современных 
демократических учреждениях незыблемый и не подлежащий изменениям порядок. И 
дело не ограничилось при этом одним допущением возможных видоизменений 
существующего строя, как у Гюи-Грана и Пароди; иные шли и далее, пытались и сами 
начертать конкретные черты будущего устройства: любопытный опыт этого рода мы 
имеем в известных очерках Дюги: «Le droit individuel, le droit social et  les 
Transformations de l'État». Создалась атмосфера исканий нового строя, и исканий 
не безнадежных, но нередко полных веры в будущее. Так утопический марксизм 
оказал во Франции и оживляющеевлияние на демократическую мысль. В своих же 
собственных пределах он растворился здесь в безграничнуюнеопределенность новых 
стремлений и лишился не только всякого догматизма, но и устойчивых 
положительныхформул. Он стал настолько неопределенным, что началпоходить то на 
прудонизм, то на ницшеанство. Это значит, что от старого марксизма в нем 
остались только критический дух и боевой темперамент. А затем постепенноон 
отошел от практики синдикалистского движения, которое, будучи предоставлено 
самому себе, направилосьпо другому руслу.
Но та вера в плодотворность синдикалистской идеи,которая с такой яркостью была 
возвещена ее первымитеоретиками и укреплена организационной работой 
синдикализма, продолжает вызывать все новые и новые построения. Глубокие 
перемены и в общем положении вещей, и в психологии масс, и в общественном 
настроении,которые повсюду явились следствием европейской войны,еще более 
усилили тот дух исканий, который и ранее проявлялся во Франции в связи с верой в 
глубокое значениесиндикалистского движения. Подобно тому как в Германии, 
сознание несправедливости и непрочности современного строя овладевает и здесь 
писателями, не принадлежащими к общему социалистическому или синдикалистскому 
движению. Как в свое время Дюги, так теперьФаварейль, Мартен Сен-Леон, Куртен, 
Анри Лейре[727]ищут новых форм разрешения не только социального вопроса, но и 
проблемы преобразования демократии в идеесиндикализма, освобожденного от 
революционных стремлений. Точкой опоры является идея синдиката; из сочетания 
синдикатов хотят построить новое государство более справедливое, более 
устойчивое и, как любят говорить во Франции, более компетентное, белее сведущее, 
как в вопросах администрации вообще с ее специальными подразделениями, так и в 
сфере управления различными отраслями хозяйственной деятельности. Углубление и 
развитие идеи демократии видят в том, чтобы перенесть приложение этой идеи из 
области политической в область экономическую, чтобы распространить принцип 
самоуправления на заведывание промышленными предприятиями. От профессионального 
федерализма, осуществленного в связи с идеей общего единства, ожидают примирения 
труда и капитала, наступления социального мира и превращения государства 
централизованного и властного в государство свободное и самоуправляющееся. 
Однако при всех этих ожиданиях и надеждах и сейчас уже слышатся охлаждающие 
голоса, которые, признавая огромное значение синдикалистской идеи для ближайшего 
будущего, видят и ее естественные пределы, и возможность ее извращений. В 
особенности у Фаварейля и Лейре мы находим ясное сознание относительности и 
непрочности и этого нового общественного устройства. Пройдет столетие, говорит 
Фаварейль, и синдикаты испытают на себе судьбу всех человеческих союзов: «Они 
станут эгоистическими, консервативными, тираническими, они подчинят общий 
интерес своему частному интересу, и еще раз придется увидеть столкновение между 
нацией и корпорацией». Тогда совершится новая революция – надо надеяться, 
мирная, – чтобы разрешить этот конфликт и низвергнуть синдикализм, после того 
как были низвергнуты феодализм, теократия, корпорация и монархия. «Это будет 
дело наших правнуков. Ничто человеческое не бывает прочным и 
окончательным»[728]. Фаварейльдумает, по крайней мере, что Европа, сейчас 
находящаяся в состоянии конвульсий и агонии, – l'Europe convulsive et 
agonisante– под духовным руководствам Франциивыйдет из своих затруднений[729]. 
Лейре, который такжесвязывает ближайшую судьбу Франции с ростом синдикализма как 
с неизбежным фактом социальной динамики[730], смотрит на положение вещей гораздо 
более скептически. Как ни высоко оценивает он огромный прогресс,осуществленный 
синдикалистской организацией[731], тем неменее пред лицом неизвестного будущего 
его мысль колеблется и смущается. Ему кажется, что «Европа пожинает сейчас 
горькие плоды долгого века моральных, экономических и политических 
потрясений»[732]. И он не знает, «присутствуем ли мы при простом преобразовании 
общества, или старая Европа, осужденная уже сто лет назад, на этот раз 
действительно приближается и концу…» «Европейское общество извращено, его 
организм разлагается, его равновесие нарушено. Упадок это или возрождение?» Кто 
знает? кто решится сказать? Лейре считает химерой мысль о совершенном 
исчезновении человеческих бедствий: они будут жить в грядущем обществе, как жили 
в прошлом. Но что бы ни предстояло впереди, он призывает к мужеству и 
спокойствию. Холодная ясность философии отвращает от напрасных слез. Сумерки 
цивилизации не означают еще конца человечества. После худших катаклизмов жизнь 
возобновляет свой ход[733].
Если такие мысли и сомнения возникают у сторонников реформизма, то у 
представителей утопических верований мы встречаемся и с более глубокими 
разочарованиями. Не все выдерживают крушение утопий земного рая, не все 
свыкаются с той безбрежностью новых исканий, которая является характерной для 
современной французской мысли. Плодом этих разочарований являются 
индивидуалистические стремления разных оттенков, начиная от бунтующего анархизма 
и кончая абсолютным индивидуализмом, разрывающим всякие узы общественности. 
Такие индивидуалистические концы неизбежны у каждой утопии, которая терпит 
крушение в жизни, и они так понятны среди того разброда мнений, который мы 
наблюдаем в современной Франции. Логически эти течения относятся к следующей 
части нашего исследования, в которой мы их и коснемся в связи с изложением 
эволюции анархизма.
Но как ни резко звучат в современном хоре голосов эти индивидуалистические 
течения, приводящие мысль к пределу социально-философских исканий, не они 
определяют главные и основные черты общего настроения. Отвлекаясь от случайных 
впечатлений, от крикливых странностей и чудачеств, мы видим, с одной стороны, 
последовательное развитие демократизма на почве идей социальной солидарности и 
справедливости, с другой – беспокойство стремлений и исканий, порождаемое 
синдикализмом. Отсюда рождается невозможность успокоиться и для самих носителей 
демократических принципов; но ничто не говорит о том, чтобы мы стояли здесь у 
конца исканий, чтобы раскрывающаяся впереди бесконечная перспектива не была сама 
по себе бодрящей и обязывающей. Пусть формы, сменяющиеся в истории, не прочны, 
пу