ение абсолютного идеала. В творческом чередовании 
жизненных потребностей стремление к абсолютному каждый раз получает плоть и 
кровь действительности; но никогда не может оно вылиться сполна в каком-либо 
одном усилии, в какой-либо одной форме. Абсолютный идеал есть предел, к которому 
надо идти историческими путями: к нему нельзя перелететь на крыльях фантазии; но 
осуществлять конкретные цели, добиваться разрешения самых трудных исторических 
задач, это значит восходить по ступеням бесконечной лестницы. Каждый новый шаг 
вперед есть известное удовлетворение, но вместе с тем и повод для нового 
движения. Не отдых и успокоение, а неустанный труд – такова перспектива 
нравственного прогресса. Это уже было разъяснено ранее.
Глубочайшее практическое значение этого воззрения заключается в том, что мысль о 
беспредельности прогресса открывает бесконечный простор для свободных исканий и 
свободного творчества: каждый конкретный идеал с этой точки зрения признается 
лишь временным, оставляющим место для критики, для пересмотра, для дальнейших 
усилий. Осуществление путей абсолютного ищется тут во всей совокупности 
исторических форм, всему дается должное место и надлежащее значение. Дух 
терпимости и свободы проникает это воззрение, как, наоборот; дух 
исключительности и сектантства отличает воззрение противоположное. И в самом 
деле, когда какое-либо направление мнит себя в обладании абсолютной истиной, 
когда кажется ему, что для него открылась тайна общественной гармонии, оно 
проникается уверенностью, что царство правды легко осуществить, что путь к 
совершенству близок. И вместе с этой уверенностью появляется обыкновенно дух 
непогрешимости и нетерпимости, отрицание всего, что несогласно с принятой точкой 
зрения, что отличается от нее. Вместо широты перспектив устанавливается узость 
взглядов. Вместо свободы творчества рекомендуется принудительное равновесие 
жизни.
3
Весьма поучительно подвергнуть построения этого рода более подробному анализу. 
Выполнив этот анализ, мы убедимся, что именно отвлеченное определение идеала как 
стремления к бесконечной цели ставит перед нами норму, вполне конкретную, в 
высшей степени практичную и чрезвычайно близкую к самым насущным нашим задачам и 
нуждам, и что как раз наоборот, мысль о возможности конкретного определения 
высшего гармонического совершенства есть не более как утопия, которая при 
известных условиях может служить скорее препятствием к общественному прогрессу, 
чем путем к нему. Для того, чтобы убедиться в этом, войдем в более подробное 
рассмотрение образов гармонической и совершенной жизни, в которых иные мыслители 
хотели бы видеть содержание абсолютного идеала.
Для тех, кто ставил своей задачей начертание таких образов, представлялось 
естественным указывать впереди некоторую последнюю цель прогресса и верить в 
достижение вечного счастья и мира как в завершение человеческих исканий. Есть 
направления мысли, которые, разделяя эту веру и связывая ее с некоторыми 
конкретными условиями, тем не менее принципиально отказываются изображать 
подобные картины будущей гармонической жизни. Таково учение марксизма. Здесь в 
известной мере удовлетворяется требование широты будущего развития, но вместе с 
тем становится неясным осуществление конкретного идеала. В противоположность 
этому, другие мечты о гармонической жизни, которые сочетались с мыслью о 
совершенно определенном и подлежащем немедленному осуществлению плане, всегда 
запечатлевались необычайной узостью горизонтов. Мечта о всеобщем объединении 
человечества, о братстве всех народов не раз вдохновляла возвышенные умы; но 
когда имели в виду скорейшее осуществление гармонической и совершенной жизни, 
неизбежно обращались мыслью к более узким союзам, к более доступным для 
воздействия общественным кругам. Сближение со всеми народами и племенами, иногда 
чуждыми и далекими нам, иногда неведомыми и неясными в своих идеалах, может 
представляться лишь очень отдаленной задачей, не выполнимой в условиях отдельной 
эпохи. Кажется более доступным и даже единственно возможным достигнуть желанной 
гармонии души в небольших и замкнутых союзах, ставящих своей целью идеал 
счастливого устроения немногих. И вот те, которые так думают, мечтают о 
небольших и интимных общинах, о тесных и солидарных братствах, о счастливых 
колониях и замкнутых государствах, которые строго поддерживают установленную 
гармонию и, оградив себя от всяких внешних и чуждых влияний, остаются верными 
своему первоначальному духу.
Как часто останавливаются на подобных планах мыслители, приходящие в отчаяние от 
общего хода человеческой жизни, от необъятного моря человеческих бедствий, 
которых нет возможности залечить и утешить. Делают вывод, что если нельзя 
облагодетельствовать и спасти всех, то следует спасти хоть немногих. Пусть хоть 
кто-нибудь будет счастлив, пусть хоть где-нибудь расцветают цветы, царит красота 
и идет прекрасная человеческая жизнь! Это вывод не новый: за много веков до нас 
он был классически намечен Платоном и после того не раз повторен и в 
теоретических построениях, и в практических опытах. Сущность этих построений и 
опытов я мог бы выразить так: предполагается возможность разрешить задачу 
общественного устроения, создав для этого особую благоприятную обстановку. Не в 
существующем обществе, как оно есть, не среди его грехов и соблазнов, а уйдя от 
него и замкнувшись, создав свою особую гармоническую жизнь, – вот как думают 
осуществить идеал совершенного общения. Большей частью для этой цели 
предполагается какой-либо лучший край, какой-либо чудесный и отдаленный остров, 
избирается место, особенно благоприятное за тридевять земель от окружающих 
несовершенств, – новая земля для новых людей! Как часто, начиная с Платона, 
мечтали о таких счастливых островах и колониях прекрасных душ, о замкнутых 
государствах; и не только мечтали, но пытались осуществить эти мечты на 
практике: стоит лишь вспомнить проект блаженной Икарии, опыты учреждения 
фаланстер, братства сенсимонистов. Иногда с этим сочетается мысль об опрощении 
жизни, о бегстве от культуры, о приближении к естественному быту, и тогда 
возникают проекты и опыты робинзонад, вроде наших земледельческих колоний в духе 
Толстого.
Осуществление общественного идеала кажется тут легким и простым: вместо того 
чтобы дожидаться, пока разовьются массы, пока просвещение проникнет всюду, пока 
изменятся все люди, взять немногих счастливых избранников судьбы и примером их 
образцовой жизни показать, чего люди могут достигнуть, если они захотят 
следовать определенному плану жизни.
Нельзя не сказать, что такие планы блаженного существования отвечают некоторой 
глубокой потребности человеческой природы: человеку хочется хотя бы в мысли и в 
мечте иметь конкретный образ достигнутого блаженства и спокойной гармонии душ. 
Хочется иметь где-нибудь хотя бы уголок счастия, хочется определенной картины 
будущего, тихой пристани жизненных исканий и странствий. Все эти желания и 
представления вытекают из глубоко коренящейся в человеческой природе потребности 
счастья. Жизнь человеческая, по существу, есть трагизм, вечная борьба духа с 
самим собою, как говорил Гегель; а душе нашей присуща склонность к идиллиям, к 
моментам спокойствия и остановки в жизненной борьбе. И невольно хочется 
задержать эти прекрасные моменты отдыха и счастия, сделать их длительным 
состоянием, общим правилом, постоянным законом жизни, личной и общественной. Но 
возможно ли это? Коварный и проницательный спутник Фауста не был ли прав, когда 
предупреждал его подумать, прежде чем сказать преходящему мгновению:
Прекрасно ты! Остановись!
Обсуждая эти идеалы счастливых колоний, невольно приходишь к заключению, что все 
подобные попытки осуществить острова счастия среди моря человеческих невзгод не 
более как утопии. Это – утопии уединенного блаженства, неосуществимые на 
практике и нежелательные в принципе. Роковой недостаток всех таких проектов, 
если их приводить последовательно и до конца, это – замкнутость, 
исключительность жизни. Для того, чтобы устроиться хорошо и счастливо не в 
пример другим, надо отделиться от этих других и замкнуться в себе, надо создать 
свою особую и самобытную жизнь; иначе и в этот счастливый уголок земли 
вторгнутся несовершенства мира, людские недостатки, иначе чужие бедствия 
сольются с этим счастием и затуманят ясные горизонты счастливой земли. И 
совершенно последовательно авторы подобных проектов проповедуют полное 
обособление от прочего мира. Тогда спасение будет достигнуто, и счастие станет 
прочным. Подобно Платону и Фихте, они создают проекты уединенных колоний и 
замкнутых государств, разобщенных с прочим миром и пытающихся именно на почве 
этой замкнутости и разобщенности создать свой счастливый быт.
Но тщетная мечта! Каждый раз, убегая от мира, несут его с собою и в себе. Или же 
он приходит, наплывает на этих немногих счастливцев, чтобы смешать и спутать их 
планы и предположения. Как часто делались практические попытки осуществить такие 
планы; достаточно вспомнить, что одних опытов учреждения фаланстер по плану 
Фурье и его учеников было около сорока, и каждый раз все подобные начинания 
кончались одним и тем же: внутренними разногласиями и распадением этих 
первоначально дружных обществ и братств. Очевидно, уйти на прекрасный остров, 
создать уединенную колонию прекрасных душ, – это химера, которая самым замыслом 
своим осуждена на бесплодность. Дело в том, что идеальное общение должно было бы 
дать выход и надежду всем труждающимся и обремененным, и только на этой основе 
можно строить общественный идеал.
Мы сослались на практику жизни, которая столько раз безжалостно разрушала самые 
прекрасные планы счастливого устроения немногих. Но практика жизни сама по себе 
не доказательство. Часто она идет наперекор нашим нравственным идеалам, и тем не 
менее мы утверждаем их самобытную силу, вопреки всяким практическим доводам и 
указаниям. Для того, чтобы обнаружить действительную несостоятельность 
каких-либо идеальных построений, надо войти в их принципиальное обсуждение, и 
тогда самый их практический неуспех станет для нас ясным и понятным.
Я думаю, нам удастся уяснить себе полную невозможность утопий гармонической 
жизни, если мы обратим внимание на то, что проекты этого рода вместе с обещанной 
ими гармонией несут с собою дух принудительного сектантства и упорного 
консерватизма. Ставя целью своей осуществить некоторый рассудочно-задуманный и 
логически-стройный план, эти проекты требуют от человеческой природы более, чем 
она может дать: они требуют такой стройности, такой согласованности общественной 
жизни, при которой живая человеческая личность приносится в жертву абстрактному 
плану.
В самом деле, как ни заманчиво звучит обещание провести гармонию жизни, 
осуществить хотя бы в малом размере солидарность и дружескую близость людей, мы 
не должны забывать, что никогда это не может быть достигнуто без ущерба для 
самого дорогого из общественных благ, каким является свобода. Что иное может 
означать осуществленная гармония и неизменная солидарность душ, как не тягостное 
насилие над человеческой свободой? Одно из двух: или гармония, или свобода; или 
принудительный режим полного согласия, в котором противоречия и различия стерты 
и уничтожены, в котором неожиданные осложнения первоначального плана заранее 
преграждены; или свободный путь для широкого проявления всяких новых 
возможностей и творческих сил, свободная почва для всяких противоречий и 
конфликтов, на которых зреет и растет человеческая личность. В каких бы ярких 
красках ни рисовали нам прекрасную гармонию идеального общества, мы твердо знаем 
одно: в своем осуществлении гармония эта неизбежно превратится в принудительную 
задержку личного развития, в вынужденный режим внешнего согласия. Иначе не может 
быть там, где исчезает внутреннее единство душ; а оно непременно исчезает, если 
только отдельные лица развиваются и растут, если они идут самобытными и 
оригинальными путями, прокладывают новые пути. В этом – жизнь, в этом – закон 
жизни. В свободном движении, в разнообразии человеческих сил проявляется 
животворящий дух истории, дух развития и прогресса. И все это хотят заменить 
принудительной гармонией, вынужденной верностью установленному плану! Герцен 
очень метко отозвался в свое время о планах фурьеристов: «В широком, светлом 
фаланстере их тесновато: это устройство одной стороны жизни, другим неловко». Но 
не то же ли следует сказать о всех союзах подобного рода, все равно, будет ли 
это небольшая колония в 5040 семейств, как проектировал Платон, или целое 
замкнутое государство, образ которого пытался начертать Фихте?
Но, быть может, ни один из авторов подобных построений не чувствовал в такой 
мере, как Платон, всей шаткости того основания, на котором он строил[118]. Он не 
видел другого выхода для разрешения социального вопроса; он думал, что 
единственная возможность правильной жизни открывается лишь для избранных 
счастливцев, надлежащим образом воспитанных и приспособленных к солидарной жизни 
в обществе. Но вместе с тем он ясно сознавал, что, как ни удаляй людей от 
соблазнов мира и от тлетворных внешних влияний, все же остаются опасности 
внутренние, которые постоянно грозят установленной гармонии жизни – изменяющиеся 
воззрения новых поколений, пылкие стремления молодежи, протесты масс и, наконец, 
неподатливость человеческой природы вообще, которую трудно удержать в строго 
определенных рамках. Все это – неизбежные помехи для общего согласия и единства. 
Ввиду этого Платон прибегает к особому средству. Установив для граждан своего 
проектируемого государства подробнейшие законы, предусмотрев каждый шаг их 
жизни, он предлагает организовать систему постоянных увещаний и убеждений 
общества в истине основ того государственного строя, который он хочет 
осуществить. Он предлагает составить хоры, которые будут петь гражданам на 
разные лады, что добродетель и счастье неразлучны, что гражданин должен 
стремиться к общему и не уклоняться от предначертанного пути. Песнопения и 
славословия добродетели вечно раздаются в этом обществе; даже старики участвуют 
в этой задаче увещаний, как рассказчики поучительных саг. Все это имеет целью 
внушить гражданам верность определенному духу, как бы загипнотизировать их в 
известном направлении и таким образом подчинить их волю общему объединяющему 
всех режиму. Мы стараемся представить себе общественный быт, осуществленный по 
этому плану, и не можем не прийти к заключению, что гармония тут, может быть, и 
достигнута, но зато жизнь исчезла: она сменилась каким-то заколдованным сном 
спящего царства, каким-то гипнозом добродетели – безразличием замолкших страстей 
и угасших стремлений.
Таков результат, к которому последовательная и прозорливая мысль Платона привела 
его общественный идеал. Не менее любопытно средство Фихте, который, подобно 
Платону, не остановился перед тем, чтобы довести исходное начало до логического 
конца. Средство, надо сказать, ужасное, и я заранее спешу напомнить, что это 
было не более как временное затмение великого ума. Достаточно известно, что по 
всему облику своей горячей и страстной натуры знаменитый философ был вместе с 
тем и одним из величайших проповедников и пророков свободы. Проект, о котором я 
здесь говорю, был лишь мимолетным увлечением этой вечно кипевшей мысли. Задумав 
начертать идеал гармонического общества, в котором все элементы должны пребывать 
в полном и неизменном равновесии, Фихте встречается с вопросом: как устранить 
опасность нарушений этого равновесия, как предотвратить непредусмотренное 
проявление свободы, и не колеблясь отвечает на это системой широко 
организованного и бдительного полицейского надзора.
Каждый должен быть уверен, что малейшее нарушение права будет непременно 
наказано, и для этого следует учредить зоркий и неусыпный контроль государства 
над жизнью граждан. Полиция должна знать во всякую минуту дня и ночи, где 
находится и что делает каждый гражданин. Для облегчения ее задачи все должны 
иметь с собою свои паспорты, по которым их можно узнать. Главный источник зла в 
современных обществах, говорит Фихте, заключается в беспорядке и в невозможности 
установить настоящий порядок; в обществе идеальном, напротив, все должно 
подчиняться порядку, все должно ходить по струнке. Поэтому здесь нарушение права 
почти немыслимо. Государство устраняет от граждан все неудобства и обеспечивает 
каждому получение всех жизненных благ, на которые он может иметь право, как 
человек[119].
Эти выводы теоретической мысли знаменательны и важны. В свете логической 
последовательности многое становится ясным; разоблачаются обманчивые призраки, 
раскрываются ложные миражи. Выводы Платона и Фихте лучше всяких практических 
опытов убеждают нас, что есть только два средства сохранить первоначальную 
гармонию общественного устройства: или гипнотический сон мысли и чувства, или 
неусыпный полицейский надзор над свободной жизнью. И нетрудно предвидеть, что на 
практике придется скорее прибегнуть к внешним средствам полицейского 
принуждения, чем к трудной системе нравственных увещаний. Убедить всех быть 
верными данному порядку, убедить их не думать о другом, не искать нового – для 
этого нужны сверхчеловеческие усилия и способности. Лишь на время, под влиянием 
порыва и воодушевления, какая-нибудь группа лиц может увлечься планом 
предлагаемой неизменной формы жизни; но на временном порыве нельзя основать 
прочного устройства. Прошел первый энтузиазм, наступило охлаждение, и все идет 
вразброд: это вечная история всех опытов подобного рода.
Самое страшное для этих опытов и проектов, что они не могут ответить на вопрос: 
осуществив известное равновесие общественных сил, как быть далее, как идти 
вперед, как удовлетворить потребности прогресса? Ужели есть возможность 
предположить, что все будут двигаться вместе, нога в ногу, не забегая друг перед 
другом, подобно солдатам в военном строю? Но авторы утопий гармонического 
блаженства обыкновенно полагают, что они открывают такой прекрасный быт, который 
может держаться вечно. Передовые по замыслу, эти утопии оказываются в высшей 
степени консервативными по существу: они утверждаются на неподвижной основе. 
Бурный и широко разливающийся поток действительной жизни общества они стремятся 
вдвинуть в узкие берега жизни придуманной и отвлеченной, поставить на пути 
плотины и преграды, остановить и успокоить то, что по существу предназначено к 
вечному течению и постоянному беспокойству.
И еще одно внутреннее противоречие мы должны отметить в этих проектах. Если 
иногда они строятся и на демократической основе, по существу они являются 
аристократическими: к лучшему жребию призываются здесь лишь немногие; они 
выделяются, приподнимаются над остальным человечеством; им достается в удел 
счастливая доля и праведная жизнь, а остальные как хотят. Принцип, на котором 
созидается здесь общение, сам собою приводит к духу аристократического 
сектантства, внушает лицам, в него входящим, мысль об особом избранничестве, 
отделяет их от других, образует особый сектантский режим сурового единомыслия, 
нетерпимость внутри и нетерпимость вовне. Этот дух аристократического 
сектантства есть новое осуждение подобных планов. Здесь устраняется свободное и 
широкое отношение к остальному миру, устраняется необходимое взаимодействие с 
ним. Но всякое обособленное и обособляющееся существование обречено на то, что 
скоро изживет свой внутренний дух и подвергнется опасности застоя.
Какой же вывод сделаем мы из всего этого? Не тот ли, что всякая попытка 
построить общественный идеал на почве незыблемой гармонии интересов и сил есть 
не более как мечта, которая не только не ведет к цели, а напротив, уводит от 
нее. Это – прямая ошибка расчета, которая, к сожалению, не всегда остается 
только теоретическим недоразумением, но нередко соз