II

     Я подрастаю. - Меня ненавидят мои родственники. - Отправляют в школу. -
Мой дед относится ко мне с пренебрежением. - Мой учитель дурно обращается со
мной. - Я приучаюсь переносить жизненные невзгоды. - Вступаю в  тайный  союз
против педанта. - Мне воспрещен доступ к моему деду. - Меня  преследует  его
наследник. - Я вышибаю зубы его учителю.

     Нашлось немало людей, подозревавших моих дядьев в причастности к судьбе
отца моего на том основании, что все они разделили бы предназначенное ему по
наследству имущество; это соображение подкреплялось доводом,  что  при  всех
его злоключениях они ни  разу  не  обнаружили  ни  малейшей  склонности  ему
помочь, но, напротив, пользуясь  всеми  доступными  им  уловками,  разжигали
неприязнь старого джентльмена и поддерживали его решение покинуть моего отца
в несчастье и  нищете.  Но  люди  рассудительные  считали  такое  заключение
нелепой  выдумкой  по  той  причине,  что  ежели  бы  у  моих  родственников
хватилозлобы совершить ради своей выгоды столь ужасное преступление,  судьбу
моего отца разделил бы и я, чья жизнь также являлась препятствием на пути  к
осуществлению их надежд.
     Я быстро подрастал и, отличаясь большим сходством с моим отцом, который
был любимцем арендаторов, имел все, что только могли  они  мне  предоставить
при своих скудных средствах. Однако  их  расположение  было  слабой  защитой
против ревнивой враждебности моих кузин;  чем  больших  успехов  можно  было
ожидать от меня в младенчестве, тем упорнее становилась их ненависть ко мне;
и мне не исполнилось еще и шести лет, как я был уже столь ловко отстранен от
моего деда, что мог видеть его только украдкой; иной раз я  подходил  к  его
креслу, когда он сидел, наблюдая за своими работниками в  поле,  и  в  таких
случаях он гладил меня по головке, наказывал быть хорошим мальчиком и обещал
заботиться обо мне,
     Вскоре меня послали в  ближайшую  деревню,  в  школу,  где  мой  дед  с
незапамятных времен был полновластным владыкой, но так как он не  платил  за
мое содержание и  не  снабжал  меня  ни  одеждой,  ни  книгами,  ни  прочими
необходимыми вещами, то вид у меня  был  ободранный  и  жалкий,  а  школьный
учитель, который, боясь моего деда, обучал меня gratis  {Бесплатно  (лат.)},
отнюдь не заботился о том,  какие  успехи  я  делаю  под  его  руководством.
Вопреки всем этим трудностям и унижениям я преуспел в латинском языке, а как
только научился сносно писать, стал до такой степени докучать деду письмами,
что дед мой вызвал учителя и сурово разбранил его за  труды,  положенные  на
мое образование, присовокупив, что, буде я угожу  на  виселицу  за  подделку
документов, чему тот меня обучил, кровь моя падет  на  его  голову.  Педант,
больше всего на свете страшившийся немилости своего  патрона,  заверил  "его
честь", что мальчик обязан своими успехами скорее способностям и прилежанию,
чем полученным указаниям или поощрениям; что хотя он и не может лишить  меня
уже усвоенных мною знаний, - разве что  старый  джентльмен  уполномочит  его
переломать мне пальцы, -  но  с  божьей  помощью  постарается  предотвратить
дальнейшее мое развитие. И в самом деле он в точности  исполнил  задуманное:
сославшись на то, будто я писал дерзкие письма  деду,  он  приказал  сделать
дощечку с пятью дырками, в которые  просунул  пальцы  моей  правой  руки,  и
привязал ее веревкой к запястью  так  основательно,  что  я  лишился  всякой
возможности пользоваться пером. Но от этого орудия обуздания  я  освободился
через несколько  дней  благодаря  -  случайной  ссоре  между  мной  и  одним
мальчиком, который, вздумав  поиздеваться  над  моей  нищетой,  привел  меня
своими злыми насмешками в такое бешенство, что одним ударом дощечки я рассек
ему голову до кости, к великому ужасу моему и  других  школяров,  оставивших
его окровавленного на земле и бросившихся доложить учителю о происшествии.
     За это преступление я подвергся столь жестокой каре, что, доживи  я  до
мафусаиловых лет, впечатление, ею  на  меня  произведенное,  не  изгладится,
равно как и отвращение и ужас, зародившиеся  в  моей  душе  к  безжалостному
тирану, наказавшему меня. Презрение, которое, натурально, вызывал мой вид  у
всех, кто встречался со мной, нужда, постоянно преследовавшая меня, да и мой
высокомерный нрав, не мирившийся с обидами, втягивали меня в тысячу досадных
приключений, благодаря чему я в конце концов привык к  напастям  и  набрался
храбрости для  предприятий,  отнюдь  не  соответствовавших  моему  возрасту.
Частенько меня подвергали порке за преступления, мною не совершенные, потому
что в  деревне  я  почитался  бродяжкой  и  мне  приписывали  любой  озорной
поступок, если виновник его оставался неизвестным. Меня обвиняли в похищении
плодов из сада, куда я даже не  заглядывал,  в  убийстве  кошек,  которых  я
пальцем не трогал, в краже имбирных пряников, хотя я к ним не прикасался,  и
в оскорблении старух, хотя я их в  глаза  не  видел.  Мало  того,  у  одного
заики-плотника хватило красноречия убедить учителя, будто я выстрелил в  его
окно из пистолета, заряженного дробью, хотя моя квартирная хозяйка и все  ее
семейство засвидетельствовали, что я крепко спал в своей  постели  в  момент
совершения этого преступления. Однажды меня высекли за то,  что  я  едва  не
погиб, когда затонул паром, на котором я находился; в другой раз - за ушибы,
причиненные лошадью и повозкой, переехавшей меня; в третий раз - за то,  что
меня укусила собака пекаря.
     Короче говоря, являлся ли я виновником или жертвой,  меры  исправления,
применяемые ко мне этим  придирчивым  педагогом,  и  его  отношение  ко  мне
оставались неизменными. Мое негодование, отнюдь не сломленное таким зверским
обращением, восторжествовало над тем раболепным страхом, какой до  сей  поры
принуждал меня к послушанию, и, подрастая и набираясь знаний,  я  все  яснее
понимал несправедливость и жестокость его поведения.  Благодаря  незаурядным
способностям, а также советам и указаниям помощника учителя, бывшего  слугой
моего отца  во  время  его  путешествий,  я  сделал  значительные  успехи  в
классических науках, в письме и арифметике, и мне  не  было  еще  двенадцати
лет, когда все признали меня лучшим учеником в школе. Такая репутация, равно
как и отважный дух и крепкое  сложение,  подчинившие  мне  почти  всех  моих
сверстников, возымели такое влияние на них, что я  стал  обдумывать  заговор
против моего преследователя и обрел надежду в ближайшее  время  бросить  ему
вызов. Возглавляя отряд из тридцати мальчишек, - большинство было моих  лет,
- я решил подвергнуть испытанию их мужество,  чтобы  узнать,  в  какой  мере
можно  на  них  положиться,  прежде  чем  я  приступлю  к  исполнению  моего
грандиозного плана. С этой целью мы  атаковали  группу  дюжих  подмастерьев,
которые завладели частью площадки, отведенной нам для наших  развлечений,  и
теперь играли здесь в кегли; но я с огорчением увидел, что  мои  приверженцы
были мгновенно разбиты наголову, причем  одному  из  них  во  время  бегства
кто-то из противников сломал ногу кеглей, брошенной нам вслед. Это поражение
не удержало нас в дальнейшем от частых столкновений, когда мы издали швыряли
в них камнями, и я получил немало ран, от которых и по  сие  время  остались
шрамы. Для наших врагов эти стычки были такой помехой и так  их  злили,  что
они в конце концов отказались от  своей  победы  и  предоставили  нам  мирно
пользоваться нашим участком. Слишком  долго  было  бы  перечислять  подвиги,
совершенные членами нашего союза, приводившего в ужас всю деревню,  а  когда
противоречивые интересы вызывали раскол, одна из сторон обычно призывала  на
помощь Родрика Рэндома (так звали меня), чтобы уравновесить силы и держать в
страхе противную сторону.
     Тем временем  я  пользовался  каждым  свободным  от  занятий  днем  для
посещения моего деда, к которому редко  получал  доступ,  ибо  его  окружали
плотной стеной его многочисленные внучки, хотя  и  вечно  ссорившиеся  между
собой, но неизменно объединявшиеся против меня, как против общего врага. Его
наследник, примерно лет восемнадцати, интересовался только охотой на  лисиц,
да ни на что другое и не был годен, хотя благодаря потворству деда  при  нем
состоял  домашний  учитель,  исполнявший   также   обязанности   приходского
псаломщика. При виде меня сей юный Актеон *, унаследовавший от  своего  деда
неприязнь ко всем находящимся в  беде,  неизменно  спускал  со  своры  своих
гончих и загонял меня  в  чей-нибудь  дом,  куда  я  устремлялся  в  поисках
убежища. Таким христианским забавам потворствовал его наставник,  несомненно
пользовавшийся случаем снискать расположение восходящего светила, ибо видел,
что старому джентльмену, согласно законам природы,  недолго  осталось  жить,
так  как  было  ему  уже  под  восемьдесят  лет.  Поведение  этого  гнусного
низкопоклонника привело меня в такое бешенство, что  однажды,  когда  он  со
своими псами осаждал меня в доме фермера, где я нашел пристанище, я,  будучи
превосходным стрелком, прицелился в него и большой галькой выбил ему  четыре
передних зуба, благодаря  чему  навсегда  лишил  его  возможности  исполнять
обязанности псаломщика.


ГЛАВА III

     Приезжает брат моей матери. - Оказывает мне помощь. - Описание  его.  -
Он отправляется вместе со мной в дом моего деда. - Встречен его собаками.  -
Одолевает их после кровопролитного боя. - Допущен к старому  джентльмену.  -
Разговор между ними.

     Примерно в это время единственный брат моей матери, лейтенант  военного
корабля, долго находившийся в плаванье, вернулся на  родину,  где,  узнав  о
моем положении, навестил меня и из своих скудных средств не  только  снабдил
всем, в чем я в ту пору нуждался, но и решил не  покидать  страны,  пока  не
заставит  моего  деда  закрепить  за  мной  приличную  сумму   на   будущее.
Такаязадача была ему отнюдь не по силам, так как он не имел понятия о  нраве
судьи, да и вообще был незнаком с общепринятыми обычаями, оставаясь  в  этом
вопросе круглым невеждой благодаря воспитанию, полученному на борту судна.
     Дядя был человек крепкого сложения, слегка кривоногий, с бычьей шеей  и
лицом, сохранившим, как легко могли вы заметить,  следы  жестоких  стычек  с
непогодой.  Носил  он  солдатский  мундир,  переделанный  для  него  судовым
портным, полосатую фланелевую куртку, просмоленные красные  короткие  штаны,
чистые серые шерстяные носки, большие серебряные пряжки, закрывавшие на  три
четверти его башмаки, обшитую серебряным галуном шляпу с  тульей,  дюйма  на
полтора  возвышавшейся  над  полями,  короткий  черный  парик,  с  волосами,
перехваченными сзади, шелковый платок, у бедра - тесак с  медной  рукояткой,
подвешенный к потускневшему обшитому шнуром поясу,  а  подмышкой  -  крепкую
дубовую палку. В таком снаряжении  он  отправился  со  мной  (благодаря  его
щедрости  я  обрел  вполне  приличный  вид)  к  дому  моего  деда,  где  нас
приветствовали Джаулер и Цезарь, которых при нашем  приближении  спустил  со
своры молодой хозяин, мой кузен. Хорошо зная глубоко укоренившиеся  привычки
этих псов, я собирался пуститься наутек, но дядя удержал меня  одной  рукой,
другою размахнулся своей дубинкой и одним ударом  уложил  Цезаря  на  месте;
однако, видя себя атакованным  с  тыла  Джаулером  и  опасаясь,  как  бы  не
очухался Цезарь, он выхватил тесак,  повернулся  и  ловко  отрубил  Джаулеру
голову. К тому времени молодой охотник за лисицами и трое слуг,  вооруженных
вилами и цепами, явились на помощь собакам,  уже  лежавшим  бездыханными  на
поле битвы; смерть его любимцев привела в такое  негодование  моего  кузена,
что он приказал своим слугам  перейти  в  наступление  и  отомстить  палачу,
которого  осыпал  всеми  упреками  и  проклятиями,  какие  подсказывало  ему
бешенство.
     Мой дядя неустрашимо шагнул  вперед,  и  при  виде  его  окровавленного
оружия противники стремительно отступили,  после  чего  он  обратился  к  их
хозяину с такими словами:
     - Ваши собаки, братец, абордировали меня без всяких к тому оснований. Я
должен  был  защищаться.  Стало  быть,  лучше  вам  держать  себя  учтиво  и
пропустить нас в открытые воды.
     То ли мой кузен не понял миролюбивых намерений моего дяди, то ли  гнев,
вызванный  судьбой  гончих,  одержал  верх  над  отпущенной  на   его   долю
рассудительностью,  мне  неизвестно,  но  он  выхватил  у  одного  из  своих
приспешников цеп и готов был  ринуться  на  лейтенанта,  однако  тот,  заняв
оборонительную позицию, продолжал:
     - Эй, вы, неотесанный сын шлюхи! Если врежетесь мне  в  борт,  берегите
свою богатую обшивку. Будь я проклят, если не расправлюсь с вашей кормой!
     Такая декларация, сопровождаемая взмахом  тесака,  как  будто  остудила
гнев молодого джентльмена,  который,  оглянувшись,  увидел,  что  его  свита
улизнула в дом, закрыла  ворота  и  предоставила  ему  самому  решать  исход
состязания. Последовали переговоры, начатые моим кузеном:
     - Чорт подери, кто вы такой? Что вам нужно? Должно  быть,  какой-нибудь
дрянной моряк, дезертир и вор! Но  не  думайте,  негодяй,  что  вам  удастся
удрать! Я добьюсь, чтобы вас повесили, как собаку. Своей кровью заплатите за
кровь моих двух гончих, вы, оборванец! Головорез! Я бы не расстался  с  ними
даже для того, чтобы спасти весь ваш род от виселицы!
     - Заткните глотку, болван, заткните глотку! - кричал дядя. - А не то  я
вам обкорнаю вашу куртку с кружевами... Я вас разотру дубовым полотенцем,  и
как еще разотру!
     С этими словами он сунул тесак в ножны и крепко сжал свою дубинку.  Тем
временем в доме поднялся переполох, и  одна  из  моих  кузин,  открыв  окно,
спросила, что случилось.
     -  Что  случилось!  -  повторил  лейтенант.  -  Ничего  особенного   не
случилось, молодая девица! У меня есть дело к старому  джентльмену,  а  этот
щеголь как будто не желает подпускать меня к его борту, вот и все.
     Спустя несколько минут нас впустили и сквозь строй моих  родственников,
которые удостоили меня, когда  я  проходил  мимо,  весьма  многозначительных
взглядов, проводили в спальню моего деда. Когда мы очутились  в  присутствии
судьи, дядя, отвесив два-три морских поклона, повел такую речь:
     - Ваш  слуга...  ваш  слуга.  Как  поживаете,  папаша,  как  поживаете?
Полагаю, вы меня не  знаете...  должно  быть,  не  знаете.  Зовут  меня  Том
Баулинг, а этот вот мальчонка... Вы смотрите на него так, будто тоже его  не
знаете... Вероятно, и в самом деле не узнаете! Правда,  он  заново  оснащен.
Теперь его оснастка не треплется на ветру, как  бывало  раньше.  Видите  ли,
старый джентльмен, это мой племянник, Родрик Рэндом, - ваша плоть  и  кровь.
Не болтайся за кормой, щенок!
     Он вытащил меня вперед. Мой дед, прикованный к постели подагрой, принял
этого родственника после долгого его  отсутствия  с  присущей  ему  холодной
учтивостью, сказал, что рад его видеть, и предложил ему сесть.
     - Благодарю, благодарю вас, я непрочь и постоять, - ответил дядя. - Что
касается до меня, то мне от вас ничего не нужно, но если  есть  у  вас  хоть
какая-то совесть, сделайте что-нибудь для этого бедного мальчонки, с которым
обращались совсем не по-христиански. Да что там - не по-христиански! Уверен,
что мавры в своей Берберии более человеколюбивы и не обрекают своих  малышей
на нищету. Хотел бы я знать, почему сын  моей  сестры  заслуживает  большего
пренебрежения, чем этот вот никудышный  парень.  -  Он  указал  на  молодого
сквайра, который вместе с моими кузинами вошел вслед за нами  в  комнату.  -
Разве он не так же вам сродни, как и тот? Разве вы не видите,  что  он  куда
красивей и крепче сбит, чем этот рослый болван? Ну-ну, поразмыслите,  старый
джентльмен! Скоро предстоит вам дать ответ за  злые  свои  дела.  Припомните
вашу вину перед его отцом и постарайтесь ее загладить по мере сил, пока  еще
не поздно. Самое меньшее, что вы можете сделать, это закрепить за ним  часть
наследства его отца.
     Молодые леди, которые считали себя слишком причастными  к  делу,  чтобы
долее сдерживаться, дружно напали на моего покровителя:
     - Наглец! Дерзкий моряк! Нахальный грубиян! Как он  смеет  предписывать
что-нибудь дедушке... О пащенке его сестры  чересчур  много  заботились!  Но
дедушка справедлив! .. Он не мог равнять непокорного сына  с  почтительными,
любящими детьми, которые всегда следовали его советам...
     В таких выражениях они изливали свою ярость, пока  судья,  наконец,  не
призвал их к молчанию. Он спокойно  попрекнул  моего  дядю  за  непристойное
поведение, которое он, по его словам, может извинить  только  полученным  им
воспитанием. Он сказал, что был очень добр  к  мальчику  и  семь-восемь  лет
содержал его в школе, хотя его и  уведомляли,  что  тот  не  делает  никаких
успехов в науках, но предается всевозможным порокам, чему он склонен верить,
ибо сам был свидетелем злой выходки, в результате которой пострадали челюсти
его капеллана. Однако он подумает, к какому делу можно пристроить  мальчика,
и отдаст его в ученики какому-нибудь честному ремесленнику при условии, если
он исправится и будет вести себя примерно.
     Честный моряк, обуреваемый гордыней и негодованием, ответил  деду,  что
тот действительно послал меня в школу, но это ничего ему не стоило, так  как
он не истратил ни единого шиллинга, чтобы снабдить мальчика пищей,  одеждой,
книгами  и  прочими  необходимыми  вещами,  а  стало  быть,  не   приходится
удивляться, если мальчик не преуспевает в ученье... Впрочем,  тот,  кто  ему
это сказал, - лживый, тупой негодяй, и следовало бы протащить его под килем.
Хотя он, лейтенант, ничего не смыслит в таких вещах, однако он осведомлен  о
том, что Рори считается лучшим из школяров  его  возраста  во  всей  округе.
Истину этих слов он готов защищать, побившись об заклад на свое  полугодовое
жалованье. (Тут он вытащил свой кошелек и бросил вызов присутствующим.)
     - И он не повинен в пороках, как вы это утверждаете, старый джентльмен,
но благодаря вашему пренебрежению  предоставлен,  как  потерпевшее  крушение
судно, на милость ветров и непогоды. А что касается до происшествия с  вашим
капелланом, то я жалею лишь о том, что он выбил негодяю зубы,  а  не  мозги.
Клянусь богом, лучше ему очутиться в Гренландии, чем повстречаться со  мной,
вот и все! Благодарю вас за ваше  любезное  предложение  отдать  мальчика  в
ученье ремесленнику! Вероятно, вы хотели бы сделать его портным, не так  ли?
А я, знаете ли, предпочел бы увидеть его на виселице. Идем, Рори! Я вижу, на
что курс держать, повернем на другой галс. Ей-богу, пока есть у меня шиллинг
в кармане, ты не будешь нуждаться в  шестипенсовике.  Между  прочим,  старый
джентльмен, вам предстоит отплыть в иной мир, но, мне кажется, вы  чертовски
скверно снаряжены для этого путешествия.
     Так закончился наш визит, а когда мы возвращались в деревню,  дядя  всю
дорогу бормотал себе что-то под  нос,  осыпая  проклятьями  старую  акулу  и
мелкую рыбешку, окружавшую ее.


ГЛАВА IV

     Мой дед составляет завещание. - Наш второй визит. - Он умирает.  -  Его
завещание  прочитано  в  присутствии  всех  здравствующих  его  потомков.  -
Разочарование моих кузин. - Поведение моего дяди.

     Спустя несколько недель после нашего первого визита нас уведомили,  что
старый судья, по прошествии периода раздумья, длившегося три дня, послал  за
нотариусом и написал завещание; что недуг, поднимаясь от ног его, перешел на
живот и что, чувствуя приближение смерти, старый джентльмен  пожелал  видеть
всех  своих  потомков  без  исключения.  Повинуясь  призыву,  дядя  вторично
отправился со мной в путь, чтобы принять последнее благословение моего деда,
и дорогой часто повторял:
     - Ну-ну, наконец-то мы привели в гавань  старое,  негодное  к  плаванью
судно. Вот увидишь, увидишь, как подействовали на него мои увещания!
     Войдя в спальню, где толпились родственники, мы приблизились к  кровати
и