ере Ирландии, это вернее! - воскликнул капитан.  -  Но  мы  вас
сейчас выведем на чистую воду!
     Затем последовал вопрос о вере, какую я исповедываю, а когда я ответил,
"протестантскую", он поклялся, что я сущий католик.
     - А ну дальше, клерк! - продолжал он. - Допросить его об этом предмете!
     Но прежде, чем рассказать о  подробностях  допроса,  следует  уведомить
читателя, что наш командир  был  ирландец  и,  если  слухи  были  правильны,
католик до мозга костей.
     - Вы говорите, что протестант, - продолжал клерк, - сотворите  крестное
знамение, - вот так... И подтвердите клятвенно сие заявление.
     Я  только-только  собрался  проделать  эту  церемонию,  как  капитан  с
чувством воскликнул:
     - К чорту! Не надо! Я не потерплю кощунства! Но продолжайте допрос.
     - Так, так... - продолжал клерк. - А сколько вы признаете таинств?
     - Два, - ответил я.
     - Какие? - спросил он,
     Я ответил:
     - Крещение и причастие.
     - Значит, вы отвергаете и конфирмацию и брак? - вмешался Оукем.  -  Ну,
этот парень - отъявленный католик!
     Хотя клерк вырос у законника, но и он не мог не  покраснеть  при  таком
грубом промахе, но постарался замять  его,  заметив,  что  такие  хитроумные
вопросы не про меня,  старого  грешника.  Он  спросил  меня,  верю  ли  я  в
пресуществление, но я  отозвался  столь  неуважительно  о  нисхождении  духа
божьего, что привел  его  патрона  в  смущение  своей  нечестивостью  и  тот
приказал клерку перейти к заговору.
     Тогда этот жалкий крючкотвор заявил мне, что есть  убедительные  данные
подозревать меня в шпионстве на борту корабля и что  я  вошел  в  заговор  с
Томсоном и другими еще не обнаруженными лицами с целью лишить жизни капитана
Оукема, каковое обвинение подтверждается свидетельством нашего юнги, который
заявил, будто слышал, как я перешептывался с покойным Томсоном, и можно было
разобрать  слова:  "Оукем,  мерзавец,  яд,  пистолет...",  а  сии  выражения
свидетельствуют  о  нашем  намерении  уничтожить  капитана  этими  зловещими
средствами; что смерть Томсона только укрепляет сии выводы, ибо последний, -
то ли испытывая муки раскаяния, вовлеченный в такой страшный заговор, то  ли
опасаясь раскрытия его, что повлекло бы за  собой  позорную  его  смерть,  -
порешил положить  конец  своей  собственной  жизни.  Но  правильность  всего
обвинения в особенности подтверждается шифром,  найденным  в  моих  бумагах,
точно совпадающим с тем, какой найден  был  в  сундучке  Томсона  после  его
исчезновения.
     - Это обстоятельство, - заметил клерк, - является  презумпцией,  весьма
приближающейся к несомненному доказательству, и заставит любой суд присяжных
во всем христианском мире признать меня виновным.
     В свою защиту я заявил, что меня притащили  на  корабль  сперва  против
моего  желания,  и  это  может  быть  засвидетельствовано  многими   лицами,
находящимися ныне на борту, и тем самым  я  не  мог  в  то  время  замышлять
шпионства, а с той поры ни с кем не  входил  в  общение,  которое  могло  бы
навлечь на меня подозрение. Что до заговора против  жизни  капитана,  то  ни
один человек в здравом уме не смог бы  замышлять  это  дело,  которое  можно
свершить, лишь навлекая на себя бесчестье и собственную  свою  гибель,  даже
ежели у этого человека и было такое желание.
     Я заявил, что, даже допуская, будто  свидетельство  юнги  соответствует
истине (а оно лживо и предумышленно), нельзя сделать никаких выводов из этих
бессвязных  слов,  так  же  как  нельзя  считать  судьбу   мистера   Томсона
обстоятельством, подкрепляющим обвинение; ибо у меня в кармане есть  письмо,
которое вполне раскрывает эту  тайну,  но  совсем  иначе,  чем  предлагаемое
объяснение.
     С этими словами я предъявил письмо, переданное мне  на  следующий  день
после исчезновения Томсона Джеком Рэтлином, сказавшим, что оно вручено  было
ему покойным, взявшим с него обещание не отдавать раньше. Клерк, получив  от
меня письмо, прочел его вслух:
     "Дорогой друг,
     Я в таком отчаянии от утомления, которое испытываю денно и нощно, и  от
жестокого обращения доктора Макшейна, задумавшего погубить вас и  меня,  что
решил освободиться от этой невыносимой жизни, и, прежде чем вы получите  это
письмо, меня больше не станет. Мне хотелось бы умереть, оставив у вас добрую
о себе память,  в  которой,  как  я  боюсь,  вы  мне  откажете  из-за  этого
последнего в моей жизни поступка. Но, если вы не можете  меня  простить,  то
все же я знаю, что, по крайней мере, вы  сохраните  уважение  к  несчастному
молодому человеку, который вас любил. Я советую вам, остерегайтесь Макшейна,
его мстительность неукротима. Желаю всяческого благополучия  вам  и  мистеру
Моргану, которому прошу передать мое последнее прости, а вас  прошу  помнить
вашего несчастного друга и соотечественника
     Уильяма Томсона".
     Как только  это  письмо  было  прочитано,  Макшейн  в  приступе  ярости
выхватил его из рук клерка и разорвал на мелкие  кусочки,  заявив,  что  это
гнусная подделка, измышленная и выполненная мною. Капитан и клерк  объявили,
что они того же мнения, хотя я  настаивал  на  том,  чтобы  получить  клочки
письма, чтобы их можно было сравнить с другими писаниями Томсона, каковые  у
них были. Но мне было приказано отвечать на  последний  пункт  обвинений,  а
именно о шифре, найденном в моих бумагах.
     - Это очень просто сделать, - сказал я. - То, что вам  угодно  называть
шифром, есть не что иное, как греческие буквы, которыми я,  для  забавы  вел
ежедневные записи всего достопримечательного с начала нашего плаванья вплоть
до того дня, когда меня заковали. И тот же способ применял Томсон,  подражая
мне.
     - Нечего сказать, похоже на правду! - воскликнул Макшейн - Какая  охота
писать греческими буквами, если не боишься, что прочтут написанное!  Но  что
вы там толкуете о греческих буквах! Вы думаете, я такой невежда в  греческом
языке, что не могу отличить греческие буквы  от  таких,  которые  не  больше
греческие, чем китайские! Я не уступлю ни вам, ни вашим соотечественникам  в
знании греческого языка!
     И с  беспримерной  наглостью  он  произнес  какие-то  невнятные  слова,
которые, по звукам, очень походили на ирландские и приняты были за греческие
капитаном, каковой воззрился на меня с презрительной усмешкой и вскричал:
     - Что! Нашла коса на камень?!
     Такая совершенная уверенность этого ирландца заставила меня улыбнуться,
и я предложил передать спор на разрешение кому-нибудь на  корабле,  знающему
греческий алфавит. Тогда снова привели Моргана и рассказали, в чем дело,  он
взял мои записи и без колебаний прочел целую  страницу  по-английски,  решив
препирательства в мою пользу. Но доктора это нисколько  не  устыдило,  и  он
заявил, что Морган был посвящен в тайну и все сочинил сам. Оукем сказал:
     - Я вижу, они оба в сговоре.
     И тут же отправил моего товарища назад, хотя я предлагал, чтобы  каждый
из нас в отдельности прочел и перевел любую главу или стих из принадлежащего
ему греческого евангелия, после чего станет окончательно очевидным,  кто  из
нас говорит правду - мы или лекарь.  Не  обладая  достаточным  красноречием,
чтобы убедить капитана в том, что тут не может быть сговора или  плутовства,
я просил позвать кого-нибудь из знающих греческий язык,  которые  смогли  бы
беспристрастно меня испытать.
     И вот на палубу была вызвана вся команда корабля, - офицеры и  матросы,
- и им объявили, что все знающие греческий язык должны подняться  немедленно
на шканцы.
     После короткого молчания поднялись два матроса с фок-мачты, которые, по
их словам, обучились греческому языку у греков из Морей во время плаваний  в
Левант. Капитан возликовал, услышав об этом, и сунул мой дневник  одному  из
них, но тот откровенно сознался, что не умеет ни читать, ни  писать,  второй
проявил то же невежество, но заявил, что может говорить по-гречески с  любым
человеком на  корабле  и,  отнесясь  ко  мне,  произнес  несколько  фраз  на
варварски изуродованном языке, которых я не понял.
     Я сказал, что современный греческий язык столь же отличается от  языка,
на котором говорили и писали древние, как ныне употребляемый английский - от
языка древних саксов  времен  Хенгиста  *,  поскольку  же  я  изучал  только
подлинный греческий язык, на котором писали  Гомер,  Пиндар,  евангелисты  и
другие великие люди древнего мира, нельзя полагать,  будто  я  должен  знать
несовершенное варварское наречие,  выросшее  на  развалинах  первоначального
языка и почти не сохранившее никаких  следов  древних  выражений,  но  ежели
доктор Макшеин, притязающий называться  знатоком  греческого  языка,  сможет
поддерживать разговор с этими матросами, я  готов  отречься  от  всего,  что
утверждал, и понести любое наказание, какому он меня подвергнет.
     Не успел я произнести эти слова, как лекарь, зная,  что  один  из  этих
парней его соотечественник, обратился к нему по-ирландски и получил ответ на
том же языке; засим между ними завязался диалог на языке, какой они  назвали
греческим, а прежде, чем они  рискнули  пойти  на  такую  дерзкую  ложь,  им
пришлось обеспечить себе молчание другого матроса,  которого  его  сотоварищ
предупредил на языке Морей.
     - Я так и знал, - сказал Оукем, - что в конце концов мы поймаем  плута!
Отвести мошенника назад. Я считаю, что его нужно вздернуть,
     Мне нечего было  больше  сказать  в  свою  пользу  перед  судом,  столь
пристрастным в своей злобе и защищенным невежеством против истины, и  я,  не
сопротивляясь, позволил отвести себя к моему сотоварищу, который, услышав от
меня подробности моего судебного разбирательства, воздел руки и возвел глаза
к  небесам  и  испустил  страшный  стон;  не  отваживаясь   облегчить   свои
размышления речами, ибо часовой мог подслушать  их,  он  затянул  валлийскую
песню, которую сопровождал тысячью гримас и неистовых жестов.


ГЛАВА XXXI

     Я обнаруживаю,  что  матросов  подкупили  для  показаний  против  меня,
благодаря ссоре между двумя свидетелями, вследствие этого я получаю  свободу
и убеждаю Моргана согласиться на тех же условиях  -  Злоба  Макшейна.  -  Мы
прибываем к  Ямайке,  откуда  вскоре  идем  к  Испаньоле  для  соединения  с
вест-индской эскадрой - Мы  запасаемся  водой,  снова  пускаемся  в  море  и
приходим к Картахене - Размышления о наших действиях там.

     Но вот вследствие ссоры, возникшей между  двумя  современными  греками,
один из них, в отместку другому,  пришел  к  нам  и  раскрыл  тайну  диалога
Макшейна, как я разъяснил ее выше. Это разоблачение дошло до слуха  доктора,
сознававшего, что нам представляется возможность оправдаться  перед  военным
судом (мы приближались к Ямайке) и вместе с тем  уличить  его,  Макшейна,  в
предумышлении и невежестве, а потому он столь успешно вступился за нас перед
капитаном, что через несколько часов мы получили свободу и приказ  вернуться
к исполнению своих обязанностей.
     Для меня это было счастливым  событием,  так  как  все  мое  тело  было
обожжено солнцем, а все члены оцепенели от  неподвижности;  но  мне  еле-еле
удалось убедить валлийца, чтобы тот согласился  на  такую  милость,  ибо  он
предпочитал в своем упрямстве остаться в оковах  впредь  до  оправдания  его
военным судом, который, как он верил, воздаст должное его врагам.
     Наконец я указал ему на ненадежность исхода  судебною  разбирательства,
на преимущества и влиятельность его противников и обольстил его надеждой  на
то,  что   он   даст   выход   своему   желанию   отомстить,   расправившись
собственноручно с Макшейном по возвращении в Англию.  Этот  последний  довод
имел для него больший вес, чем остальные, и убедил его спуститься вместе  со
мной в кубрик; как только  я  вошел  туда,  воспоминание  об  усопшем  друге
пробудилось во мне, и мои  глаза  наполнились  слезами.  Мы  уволили  нашего
вероломного юнгу, несмотря на его слезы, мольбы и покаяния в  содеянном;  но
совершили это после того, как он сознался нам, что лекарь подкупил его  дать
показания против нас парой чулков  и  двумя  старыми  клетчатыми  рубашками,
которые у него уже отобрал слуга лекаря.
     Когда доктор  прислал  нам  ключи  от  наших  сундучков  и  шкапов,  мы
задержали  посланца,  пока  не  освидетельствовали   их   содержимого;   мой
сотоварищ, обнаружив, что его чеширский сыр съеден до корки, бренди выпит  и
луковицы исчезли, пришел в ярость, которую излил в проклятиях  и  поношениях
на слугу Макшейна, угрожая судебным преследованием за  воровство.  Парень  в
свою очередь клялся, что у него не было ключей вплоть до того момента, когда
его хозяин поручил ему отнести их нам.
     - Клянусь погом, - кричал Морган,  -  который  есть  мой  судья  и  мое
спасение, кто пы ни стянул мою  провизию,  но  он  вшивый,  нищий,  негодный
мошенник! И, клянусь душой моих предков, я  подниму  дело  и  опвиню  его  и
предам суду, если только узнаю, кто он такой!
     Случись это несчастье на  море,  где  нельзя  было  возместить  потерю,
вероятно сей потомок Карактакуса окончательно лишился бы рассудка; но  когда
я заметил, что этой пустячной беде легко пособить, он  слегка  успокоился  и
примирился с происшедшим.
     Немного погодя после этого припадка бешенства в каюту вошел лекарь  под
предлогом достать что-то из аптекарского шкапа и, улыбаясь, поздравил нас  с
освобождением, которого,  по  его  словам,  с  большим  трудом  ему  удалось
добиться у капитана, справедливо  разгневанного  нашим  поведением;  но  он,
доктор, поручился за нас и надеется, что мы не дадим ему повода раскаиваться
в его доброте. Без сомнения, он ожидал признательности нашей за  эту  мнимую
услугу, так же как и общей амнистии за прошлое; но он имел  дело  с  людьми,
которые не так легко могут простить обиды, как он воображал, или забыть, что
если мы и обязаны были  освобождением  его  предстательству,  то  виновником
наших бедствий был он. Я сидел молча, а мой сотоварищ ответил:
     - Что там говорить! Это неважно. Пог читает в сердцах людей, всему есть
время, как сказал мудрец, время есть просать камни и время есть сопирать  их
вновь...
     Лекарь, по всем признакам, был в замешательстве, услышав такой ответ, и
с раздражением вышел, шепча что-то вроде: "неблагодарность",  "негодяи",  на
что мы не сочли нужным обратить внимание.
     Наш флот, соединившись с другим, нас поджидавшим, стоял на якоре  около
месяца в гавани Порт Ройял на Ямайке, и в течение этого  срока  немало  было
проделано, несмотря на клевету иных людей, утверждавших, что здесь мы  ровно
ничего не  делали,  -  стояли  на  якоре,  выжидая  погоды,  подходящей  для
задуманного предприятия, с той целью, чтобы вест-индская эскадра, извещенная
о нашем прибытии, могла бы присоединиться к  нам  с  запасами  снаряжения  и
провианта у западной оконечности Испаньолы, откуда мы могли бы прямо итти на
Картахену, прежде чем противник займет выгодное положение  для  обороны  или
догадается о нашем замысле.
     Как бы то ни было, мы отплыли от Ямайки и дней десять либо  две  недели
лавировали  против  ветра  у  острова  Буаче  с  намерением,  как  говорили,
атаковать французский флот, который предположительно стоял на якоре  в  этих
местах.  Но,  прежде  чем  мы  подошли,  он  направился  в  Европу,   послав
вспомогательное судно к Картахене с сообщением о  пребывании  нашем  в  этих
водах, а также о нашей численности и месте назначения. Еще несколько дней мы
мешкали здесь, запасаясь дровами и солоноватой водой, потребление которойнаш
адмирал, по-видимому приняв во внимание здоровье людей, ограничил квартой  в
день.
     Наконец мы поставили паруса и подошли с наветренной  стороны  к  гавани
Картахены, где мы отдали якорь и спокойно стояли еще дней  десять.  И  снова
злокозненные люди  воспользовались  случаем,  чтобы  поносить  командование,
утверждая, что, поступая таким образом, оно  не  только  бесполезно  тратило
время, весьма  драгоценное  вследствие  приближения  периода  дождей,  но  и
позволило испанцам оправиться от страха, вызванного приближением английского
флота, превосходившего по крайней мере втрое своей численностью любой  флот,
появлявшийся доселе в этой части света.
     Но если мне будет разрешено высказать свое суждение по сему вопросу,  я
бы приписал эту проволочку благородству  наших  начальников,  пренебрегавших
теми преимуществами даже над врагом, какие предоставила им фортуна.  Наконец
мы снялись с якоря и снова  отдали  якорь  ближе  ко  входу  в  гавань,  где
ухищрились  высадить  нашу  морскую  пехоту,  разбившую  лагерь  на  берегу,
несмотря на обстрел врага, который многих из наших солдат  вывел  из  строя.
Такой выбор лагерной стоянки под стенами вражеских укреплений, ранее никогда
не имевший места, сделан был, я полагаю, с целью приучить солдат выдерживать
огонь, ибо они, непривыкшие к дисциплине, в большей своей части были взятыот
плуга только несколько месяцев назад.
     Сей случай также  дал  повод  для  осуждения  министерства,  пославшего
необстрелянных рекрутов в столь важную экспедицию, тогда как  много  полков,
состоявших из ветеранов, оставалось дома без  дела.  Но,  конечно,  у  наших
правителей были свои основания поступать  так,  что,  возможно,  обнаружится
вместе с другими сокровенными тайнами. Может быть, они не  хотели  рисковать
своими  лучшими  войсками,  обрекая  их  на  такую  отчаянную  службу,  либо
полковники  и  младшие  офицеры  полков-ветеранов,  привыкшие  считать  свои
патенты  синекурами  или  пенсиями  в  вознаграждение  за  домашние  услуги,
оказываемые двору, отказывались принять участие в столь опасном и ненадежном
предприятии; за такой отказ, вне сомнения, их следует весьма похвалить.


ГЛАВА XXXII

     Наши  сухопутные  войска,  высаженные  на  берег,  укрепляют   фашинами
насыпьдля батареи - Наш корабль вместе с четырьмя  другими  получает  приказ
бить по крепости Бокка Чика - Трусость Макшейна -  Неистовство  капеллана  -
Славный Рэтлин лишается руки - Его героизм и рассуждения о битве - Как повел
себя Крэмпли со мной в разгаре сражения.

     Наши  войска,  высадившись  и  разбив  лагерь,  как  я  уже   упоминал,
приступили к возведению насыпи, укрепленной  фашинами,  для  батареи,  чтобы
обстреливать главный форт врага, и меньше чем в три недели все было  готово.
Чтобы воздать испанцам должное, было решено  на  военном  совете,  что  пять
наших крупнейших кораблей атакуют крепость с  одной  стороны,  тогда  как  с
другой пускают в ход батарею, усиленную двумя мортирами и двадцатью четырьмя
когорнами.
     Согласно сему был дан сигнал об  участии  нашего  корабля  в  действиях
совместно с другими, а  накануне  вечером  мы  были  оповещены  о  том,  что
надлежит привести корабль в боевую  готовность;  при  этом  между  капитаном
Оукемом и его горячо любимым родственником и советчиком  Макшейном  возникли
разногласия,  которые  едва  не  привели  к   открытому   разрыву.   Доктор,
воображавший, будто в кубрике грозит  не  большая  опасность  пострадать  от
вражеских выстрелов, чем в центре земли, недавно узнал, что на  одном  судне
именно в этой  части  корабля  помощник  лекаря  был  убит  пушечным  ядром,
посланным маленьким редутом, разрушенным еще до высадки наших солдат; посему
он настаивал на постройке помоста для больных и  раненых  в  кормовой  части
трюма, где он полагал себя в большей безопасности, чем  на  палубе  наверху.
Капитан рассердился в ответ на такое необычное предложение,  обвинил  его  в
малодушии и заявил, что в трюме нет для этого места, а если бы даже и  было,
то он не стал бы потворствовать лекарю больше, чем другим  морским  лекарям,
которые пользуются кубриком.
     От страха Макшейн стал упрямым, настаивал на своем требовании и показал
свои инструкции, коими оно допускалось; капитан поклялся, что эти инструкции
составлены ленивыми трусами, никогда не бывшими на море; все же он принужден
был подчиниться и послал за пл