овать  деньги  совсем  неосуществимая;
поговорив немало, мы так и не пришли в этот вечер ни к какому  решению,  ко,
расставаясь, посоветовали друг другу обратить на сей вопрос особое внимание.
     Что до меня, то я напрягал свое воображение бестолку. Когда я размышлял
о том, чтобы стать купцом, наши скудные средства, риск, связанный  с  морем,
войной, рынками, отвращал меня от этого плана; ежели бы я  стал  хирургом  у
себя на родине, я скоро убедился бы,  что  и  без  меня  там  слишком  много
хирургов, а обосновавшись в Англии, должен был бы работать один, без друзей,
окруженный  недоброжелателями  -  препятствия   неодолимые   и   для   самых
блистательных способностей. Не мог я надеяться и  на  возвышение  на  службе
государству, раз я не умел заискивать у придворных, или  быть  сводней,  или
сделать мое перо продажным, защищая дурное и презренное правительство.Прежде
чем я остановился на каком-нибудь плане, я  заснул,  и  в  моем  воображении
возник образ милой Нарциссы, которая, казалось, улыбалась  в  ответ  на  мою
страсть и предлагала отдать мне свою руку как награду за все мои труды.
     Рано поутру я пришел к моему другу и нашел его  в  полном  восторге  от
своей счастливой выдумки. Как только я вошел в его комнату, он обратился  ко
мне с самодовольной улыбкой:
     - Вот, мистер Рэндом, удачная мысль иногда  может  притти  и  в  глупую
голову... Я попал прямо в точку... Готов биться  об  заклад,  что  мой  план
лучше вашего, несмотря на всю вашу  ученость.  Но  вам  и  тут  надо  отдать
предпочтение, как и во всем прочем, а потому начинайте и  сообщите,  что  вы
придумали, а я поделюсь с вами моей незатейливой выдумкой потом!
     Я сказал, что ни одна заслуживающая внимания  мысль  не  пришла  мне  в
голову, и с нетерпением торопил его сообщить о результатах его размышлений.
     - Так как у нас слишком мало денег,  -  начал  он,  -  чтобы  выдержать
долгий срок, то  мое  мнение  такое:  нужно  сделать  смелый  ход...  А  для
достижения цели нет ничего лучше, чем превратиться вам в джентльмена (как  и
подобает) и повести осаду какой-нибудь богатой  леди,  которая  сразу  может
сделать вас независимым. Не смотрите на меня так... Утверждаю, что сей  план
- благоразумный и почтенный, потому что я не хочу натравить вас  на  старую,
беззубую, сопящую леди,  которая  своим  вонючим  дыханием  доведет  вас  до
чахотки меньше чем в три месяца.  И  я  не  советую  вам  выдавать  себя  за
состоятельного сквайра, как делают ваши охотники за богатым приданым,  из-за
чего немало несчастных, обманутых леди вступают в брак и вместо того,  чтобы
наслаждаться обещанной роскошью, видят  свое  приданое  в  руках  кредиторов
своего супруга, а сами становятся жертвами нищеты  и  отчаяния.  О,  нет!  Я
знаю, вы ненавидите такой обман и  сами  достойнейший  человек,  и  телом  и
духом, и ваши качества сулят вам брак, который возвысит вас  над  людьми.  У
меня есть костюмы, которые не постеснялся бы надеть и  герцог...  Я  уверен,
они подойдут вам без  переделки,  а  если  не  подойдут,  во  Франции  много
портных. Отправимся ненадолго в Париж, там купим все  необходимое,  а  затем
отплывем в Англию, куда я почту честью сопровождать вас  в  качестве  лакея.
Этот план поможет вам сберечь деньги на слугу, бритье и уход за париками,  и
я не сомневаюсь - да поможет нам бог! - мы весьма скоро приведем все дело  к
желанному концу.
     Сколь  ни  было  необычайно  это  предложение,   я   выслушал   его   с
удовольствием, ибо оно льстило моему тщеславию и внушило смешную надежду  на
то, что Нарцисса воспылает ко мне ответным чувством.
     После  утреннего  завтрака  мьсе  д'Эстрап  отправился  выразить   свое
почтение маркизу, и ему так повезло с его просьбой, что я получил увольнение
через несколько дней, после чего мы отправились в Париж.
     Тут я имел время поразмыслить и поздравить себя с  внезапной  переменой
фортуны,  которую  можно  вынести  со  спокойствием,  только  научившись  до
некоторой  степени  философии  и  самоотречению.  Эта  истина   станет   еще
очевидней, если я опишу подробно то, обладателем чего я  стал  сразу,  после
отвратительной нищеты и уничижения. В мой гардероб  входили  пять  роскошных
полных костюмов, два из коих были попроще, один  из  превосходного  бархата,
один отделан золотым шитьем, а один - серебряным; два кафтана - один белый с
большими металлическими пуговицами, другой голубой с золотой обшивкой;  один
камзол из золотой парчи, один  голубой  атласный,  расшитый  серебром,  один
зеленый шелковый, украшенный крупным узором из золотого галуна, один  черный
шелковый с бахромой, один белый атласный, один черный суконный и один  алый;
шесть пар суконных штанов, пара малиновых и другая пара из черного  бархата;
двенадцать пар белых шелковых чулков, столько же черных шелковых  и  столько
же тонких нитяных; шляпа с золотой point d'Espagne {Испанская  вышивка,  или
испанское кружево  (франц).},  вторая  с  серебряными  фестонами,  третья  с
золотым галуном и четвертая простая; три дюжины  превосходных  гофрированных
рубашек; столько же галстуков,  дюжина  батистовых  носовых  платков  и  еще
дюжина шелковых.
     Другое  движимое  имущество,  перешедшее  в  мое  владение,   благодаря
щедрости  и  дружбе  Стрэпа,  состояло  из  золотых   часов,   двух   ценных
бриллиантовых колец, двух дуэльных  шпаг,  третьей  с  серебряным  эфесом  и
четвертой со стальным, инкрустированным золотом,  бриллиантовой  пряжки  для
галстука, набора пряжек для чулков и башмаков, пары  пистолетов,  отделанных
серебром,  палки  с  золотым  набалдашником  и  черепаховой  табакерки   для
нюхательного табака, украшенной золотом и с  изображенной  на  крышке  леди.
Джентльмен оставил также много других ценных вещей, которые Стрэп  превратил
в наличные деньги до того, как я с ним  встретился,  так  что,  помимо  всех
упомянутых вещей, у нас было более двухсот фунтов наличными деньгами.
     Экипировавшись,  я  превратился  в  весьма  видного  джентльмена  и   в
сопровождении моего верного друга, который довольствовался положением  моего
лакея, посетил Лувр, осмотрел Люксембургскую галлерею и был в  Версале,  где
имел честь  видеть,  как  его  христианнейшее  величество  скушало  изрядное
количество маслин.
     В течение месячного моего пребывания в Париже я являлся  несколько  раз
ко двору, посетил итальянскую комедию, оперу, театр, танцевал на  маскарадах
и, коротко говоря, обозрел  все  самое  примечательное  в  столице  и  в  ее
предместьях. Затем мы двинулись в Англию через Фландрию, проследовали  через
Брюссель,  Гент,  Брюгге  и  сели  на  корабль  в  Остенде,   откуда   через
четырнадцать часов прибыли в Диль, наняли почтовую карету и через двенадцать
часов благополучно достигли Лондона, отделавшись от тяжелого багажа, который
мы послали в фургоне.


ГЛАВА XLV

     Я осведомляюсь о моем дяде и узнаю, что он ушел в плаванье.  -  Нанимаю
квартиру на Чаринг-Кросс. -  Отправляюсь  в  театр,  где  меня  подстерегает
приключение. - Обедаю за общим столом в кофейне; описание гостей.  -  Завожу
знакомство с Медлером и доктором Уэгтейлом.

     Тотчас по прибытии в гостиницу я послал Стрэпа разузнать о моем дяде  в
трактире "Национальный флаг" в Узппинге; вскоре он вернулся с  ответом,  что
мистер Баулинг ушел в плаванье штурманом  торгового  судна  после  долгих  и
безуспешных хлопот и посещения Адмиралтейства, где, очевидно, того  влияния,
на какое он рассчитывал, оказалось недостаточным для  восстановления  его  в
правах и для уплаты жалованья, полагавшегося ему, когда он покинул "Гром".
     На  следующий  день  я  нанял   прекрасную   квартиру   неподалеку   от
Чаринг-Кросс,  а  вечером,  нарядившись  в  скромный  костюм,  но   подлинно
парижского покроя, появился в парадной ложе в  театре,  где  увидел  большое
общество и был столь тщеславен, что  вообразил,  будто  на  меня  смотрят  с
сугубым вниманием и одобрением.  Это  глупое  самодовольство  в  такой  мере
опьянило меня,  что  я  оказался  повинен  в  тысяче  уморительных  жеманных
выходок, и, должно думать, что, как бы ни было благоприятно мнение  общества
при первом моем появлении, оно быстро уступило место жалости  или  презрению
благодаря моему нелепому поведению. Я вставал и снова садился; в промежутках
между действиями по двадцать раз надевал и снимал  шляпу;  вытаскивал  часы,
прикладывал их к уху, заводил,  переводил  стрелку  и  опять  прислушивался;
вертел табакерку, притворялся, будто беру понюшку, дабы,  пользуясь  удобным
случаем, выставить напоказ свой бриллиант, и утирал нос надушенным  платком;
затем помахивал тростью, поправлял темляк и проделывал еще немало  таких  же
глупостей в  надежде  заслужить  репутацию  изящного  молодого  человека,  в
обретении которой мне служили серьезной помехой два свойства моей натуры,  а
именно природная застенчивость и легко уязвимая чувствительность.
     Охотно вступил бы я в разговор  с  окружающими,  но  меня  останавливал
страх вызвать осуждение за самонадеянность, а также мысль, что я имею больше
прав на внимание с их стороны, чем они на подобное снисхождение  со  стороны
такого человека, как я. Сколько раз я  краснел,  заслышав  перешептыванье  и
громкий смех других щеголей, вызванный, как думал я, мною! И сколько  раз  я
восхищался  завидным  равнодушием  этих   избранников,   которые   созерцали
горестное зрелище на сцене, не обнаруживая ни малейших  признаков  одобрения
или интереса! Мое внимание было поглощено вопреки моей воле, и я не  мог  не
плакать вместе с героиней, хотя и прибегал к многочисленным  уловкам,  чтобы
скрыть столь неблаговидную слабость.
     Когда  театральное  представление  окончилось,  я  остался  ждать,   не
подвернется ли удобный случай проводить  до  кареты  какую-нибудь  леди,  но
каждая была окружена таким количеством услужливых кавалеров, что мои надежды
долгое время не сбывались. Наконец я заметил очень  красивую  особу,  изящно
одетую, сидевшую в одиночестве в ложе неподалеку от меня; тогда я подошел  к
ней и предложил свои услуги. Она как будто пришла в смущение,  поблагодарила
за любезность  и,  нежно  посмотрев  на  меня,  отказалась  меня  утруждать,
взглянула на часы и выразила удивление касательно небрежности своего  лакея,
которому было приказано приготовить для нее к этому часу портшез. Я повторил
мою просьбу в  самых  красноречивых  и  лестных  выражениях,  на  какие  был
способен, и уговорил ее принять сделанное  мною  предложение  послать  моего
слугу за портшезом или каретой, после  чего  был  отправлен  Стрэп,  который
вернулся, ничего не отыскав.
     К тому времени театр совсем опустел, и нам пришлось удалиться. Когда  я
вел ее по коридору, я заметил стоявших в углу пять-шесть молодых щеголей, из
коих один, как показалось мне, подмигнул моей прелестнице, и когда мы прошли
мимо, я  услышал,  что  они  громко  захохотали.  Этот  смех  заставил  меня
насторожиться, и я решил удостовериться, какова репутация этой леди,  прежде
чем завязать с ней более близкое знакомство.  Так  как  ни  одна  карета  не
появлялась, я предложил леди  проводить  ее  в  таверну,  где  мы  могли  бы
посидеть несколько минут, покуда мой слуга отправится за каретой на  Стрэнд.
Она как будто робела, не решаясь итти в таверну с незнакомцем,  но  в  конце
концов уступила моим патетическим увещаниям  не  подвергать  опасности  свое
здоровье, которому угрожали холод и сырость на улице.
     Добившись таким образом некоторого успеха,  я  пожелал  узнать,  какого
вина угодно ей выпить, но она выразила крайнее отвращение  ко  всякого  рода
крепким напиткам, и я лишь с большим трудом убедил  ее  отведать  желе.  Тем
временем я  старался  рассеять  испытываемое  ею  смущенье,  говоря  ей  все
любезные слова, какие только  мог  придумать,  в  ответ  на  что  она  часто
вздыхала и смотрела на меня томным взором, который, однако,  был  как  будто
сродни распутному подмигиванию куртизанки. Это открытие,  вкупе  с  прежними
подозрениями, заставило  меня  быть  настороже  и  в  то  же  время  помогло
избавиться от застенчивости и занимать ее веселой и развязной беседой.
     Ведя с ней разговор, я добивался чести явиться к ней в дом с визитом на
следующий день, но она, принося извинения,  отказала  мне  в  этой  просьбе,
опасаясь, как бы не оскорбился сэр Джон, который по натуре своей был склонен
раздражаться из-за пустяков. Это упоминание,  назначенное  для  того,  чтобы
довести до моего сведения, будто ее муж - титулованная  особа,  не  пресекло
моего все более назойливого ухаживания, и я даже отважился сорвать поцелуй.
     Но - о, небо! - вместо того,  чтобы  упиться  сладостным  благоуханьем,
которое сулил ее нежный вид, я чуть не задохнулся от испарений джина!  Такой
запах из ротика особы, только что  заявившей  о  своем  отвращении  ко  всем
спиртным напиткам, превратил не только мои сомнения в уверенность, но и  мой
восторг в омерзение, и, не вернись мой слуга с каретой, у меня не  стало  бы
сил соблюдать еще пять минут долее простую учтивость.
     Я воспользовался этим случаем и  подал  руку  леди,  которая  выставила
против меня целую батарею своих чар, делая глазки, томно жеманясь, вздыхая и
прижимаясь ко мне столь открыто, что Стрэп увидел  ее  нежное  обхождение  и
радостно потирал руки, следуя за  нами  к  двери;  но  я  не  поддавался  ее
ласковым уловкам и усадил ее в карету, собираясь  тотчас  распрощаться.  Она
угадала мое намерение и пригласила меня к себе в дом, прошептав, что сейчас,
когда сэр Джон лег спать, она может позволить себе удовольствие побеседовать
со мной полчаса без помех. Я отвечал, что готов претерпеть любое  огорчение,
только бы не подвергать опасности покой  ее  лордства,  и,  приказав  кучеру
ехать, пожелал ей доброй ночи. Мое равнодушие  вывело  ее  из  терпения,  и,
остановив карету ярдах в двадцати от меня, она высунула голову и заорала  во
все горло, как рыбная торговка:
     - Чорт тебя подери, собака! А за карету-то ты заплатишь?
     Не  получив  никакого  ответа,  она  начала  ругаться  со  своеобразным
красноречием, величая меня подлым парнем, негодяем и прочими  именами,  а  в
заключение заявила с проклятьями, что,  видно,  у  меня  в  карманах  пусто,
несмотря на мою внешность.
     Излив таким образом свое негодование, она велела кучеру ехать дальше, а
я вернулся в  таверну,  где,  очень  довольный  таким  исходом  приключения,
заказал себе ужин. Я обошелся без услуг лакея за столом, сказав,  что  здесь
находится мой собственный  слуга,  и,  когда  мы  остались  вдвоем,  спросил
Стрэпа:
     - Ну-с, мсье д'Эстрап, что вы думаете об этой леди?
     Мой приятель, не раскрывавший рта с минуты ее отбытия,  мог  выговорить
только:  "Что  думаю!",  произнеся  эти  слова  со  страхом  и   изумлением.
Удивленный его тоном, я воззрился на моего лакея и, заметив  его  испуганный
вид, спросил, уж не явился ли ему призрак его деда.
     - Призрак! - повторил он. - Я  уверен,  что  видел  самого  дьявола  во
плоти! Кто бы подумал, что при таком хорошеньком личике и скромном поведении
можно явиться прямо с Биллингсгейт * и таить столько дьявольской злобы.  Ах,
да поможет нам бог! Front! nulla fides - nimium ne crede color! {Никогда  не
доверяй наружности, не слишком верь красоте (лаг).}, а нам надлежит пасть на
колени  и  возблагодарить  господа  бога  за  избавление  от   этого   гроба
повапленного.
     Я был склонен разделить мнение Стрэпа, и хотя не думал, что мне  грозит
опасность от соблазнов такого рода особ, однако решил действовать  впредь  с
величайшей осмотрительностью и избегать всех  подобных  знакомств,  пагубных
как для моего кошелька, так и для здоровья.
     Моей заботой  было  завести  добрые  знакомства,  для  чего  я  посетил
несколько кофеен,  где  коротали  досуг  достойные  завсегдатаи,  не  только
англичане, но и иностранцы,  и  где  моя  наружность  привлекла  внимание  и
вызвала одобрение, какого только я мог пожелать. Поскольку в  том  же  доме,
где была кофейня, был  и  общий  стол,  я  поднялся  наверх  и  сел  обедать
совместно с тринадцатью посетителями, большая часть коих одета  была  лучше,
чем я.
     Беседа - главным образом на французском языке -  перешла  на  политику;
скоро я выяснил, что вся компания была на стороне французов, если не считать
меня и вспыльчивого старого джентльмена, спорившего с  английской  резкостью
со всеми, говорившими  в  пользу  его  христианнейшего  величества.  Но  сей
надежный патриот, который никогда не  выезжал  за  пределы  своей  родины  и
черпал свои мнения и суждения из слухов и предрассудков, не  мог  сравняться
со своими противниками, более учеными, чем он, и более опытными,  и  нередко
позволявшими себе пускать в ход выдумки путешественников, будучи  уверены  в
том, что он их не уличит.
     Притязания королевы испанской на австрийские  владения  в  Италии  были
подробно разъяснены и защищались особой, сидевшей против меня  и  походившей
на иностранного посланника торжественностью манер и богатством костюма.  Эта
ученая речь побудила оказать  такую  же  речь  о  прагматической  санкции  *
молодого человека, сидевшего справа от меня, в зеленом,  отделанном  золотом
кафтане, и этот молодой джентльмен  с  горячностью  оправдывал  французского
короля в нарушении им договора и утверждал, будто тот не мог его  соблюдать,
не нанося ущерба своей славе. Хотя я совсем не был  убежден  доводами  этого
джентльмена, но не  мог  не  восхищаться  его  живостью,  которая,  по  моим
понятиям,  являлась  плодом  его  высокого  происхождения   и   благородного
воспитания, вследствие чего я почел ею путешествующим молодым принцем.
     Затем пожилой джентльмен с военной выправкой  завел  речь  о  последней
военной  кампании,  и  битва  при  Деттингене   поведана   была   с   такими
подробностями к вящей славе французов и столь невыгодно для союзников, что я
стал сомневаться, участвовал ли я в ней или нет, и  взял  на  себя  смелость
выставить возражения против того, что он утверждал. Эта вольность  повела  к
спору, длившемуся довольно долго и утомившему всех присутствовавших; в конце
концов он был  предложен  на  разрешение  степенной  особы,  величаемой  ими
"доктором", который под видом крайнего беспристрастия решил спор  не  в  мою
пользу, с таким пренебрежением к истине, что я в резких  выражениях  обвинил
его в предвзятых суждениях,  к  немалому  удовольствию  истинно  английского
политика, возрадовавшегося моей защите того дела, за которое он столь  часто
выступал безуспешно.
     Мой противник, довольный одержанной победой, с  притворным  прямодушием
сказал мне, что он не говорил бы с такой уверенностью, если бы не располагал
всеми сведениями.
     - Впрочем, - сказал  он,  -  я  уверен,  что  все  так  и  должно  было
произойти, если принять во внимание предшествующие меры. Ибо  мы,  генералы,
повидавшие виды, - хотя бы нас и не было на месте, - по  малейшему  наброску
диспозиции знаем, что должно случиться.
     Затем он весьма вольно стал порицать каждый шаг в  поведении  тех,  кто
командовал союзниками, потом перешел к министрам, которых изрядно  разбранил
за предпочтение, оказываемое людям, лишенным опыта и способностей,  в  ущерб
старым офицерам, наделенным и тем и другим качеством; сделал немало  намеков
на собственную свою значительность и закончил  замечанием,  что  французы  и
испанцы знают лучше цену заслуженным генералам,  что  доказывают  одержанные
ими победы и удивительная дисциплина их войск, которые в то же  время  лучше
одеты и получают более высокое жалованье, чем любые войска в мире.
     Это замечание подало повод одетому в  зеленое  баронету  воздать  хвалу
французским властям вообще, как гражданским,  так  и  военным,  и  по  этому
случаю он  сделал  немало  сравнений,  нелестных  для  англичан.  Почти  все
согласились с его наблюдениями, а доктор  подкрепил  их  своим  авторитетом,
сказав, что французы, вне с