трахом команду, после чего я  сказал  бедняге  стюарду,
что я прошу его помочь мне и что он  должен  итти  вниз  и  вместе  с  моими
помощниками  приготовить  инструменты  и  все  необходимое  для   перевязок.
Несмотря на радость, какую он должен был почувствовать при этом известии, он
как бы неохотно покидал верхнюю палубу и выразил надежду, что я  не  считаю,
будто он боится выполнять свой долг на палубе, тогда как он  -  не  в  обиду
будет сказано мне или капитану, - не хуже любого человека на  корабле  готов
умереть.
     Меня рассердило такое притворство и, желая наказать его за лицемерие, я
ему сказал, что он волен выбирать,  итти  ли  ему  со  мной  в  кубрик,  или
оставаться на палубе во время битвы. Встревоженный  таким  безразличием,  он
сказал.
     - Ладно, чтобы вам угодить, я пойду вниз, но помните: это больше  из-за
вас, чем ради меня.
     Сказав это, он исчез во мгновение ока, не дожидаясь ответа.
     Теперь уже можно  было  видеть  два  ряда  пушек  на  преследующем  нас
корабле, находившемся за кормой милях в  двух.  Это  обстоятельство  оказало
очевидное влияние на матросов, которые не преминули заговорить  о  том,  что
они будут разорваны на куски и взлетят  над  водой,  а  если  лишатся  своих
драгоценных членов, то должны будут всю жизнь нищенствовать,  ибо  купцы  не
обеспечивают тех бедняков, которые становятся калеками у них на службе.
     Капитан, узнав о таком малодушии, вызвал команду на корму и обратился к
ней со следующей речью:
     - Ребята, мне сказали, будто вы носы повесили! Плаваю я  тридцать  лет,
пошел в море еще мальчишкой и  никогда  не  видел,  чтобы  английский  моряк
трусил! Может, вы думаете, что я, ради выгоды, подставлю вас под  удар?  Кто
так думает, к чортовой матери!  Мой  товар  застрахован,  значит,  если  его
захватят, моя потеря невелика. Положим, враг сильней нас. Но  что  из  того!
Разве мы не сможем сбить  у  него  мачту  и  удрать?  Если  и  придется  нам
трудновато, наплевать, будем драться. А если кто в бою будет ранен,  заверяю
честным словом моряка - воздам ему за его  потери.  А  теперь  все  те,  кто
струсил и ленив, с глаз долой, собаки! Прячьтесь в трюме и у  хлеборезов!  А
вы, весельчаки, ко мне, и будем драться за честь Старой Англии!
     Это красноречивое обращение пришлось по душе слушателям. Они сорвали  с
себя шапки, взмахнули ими над головой и трижды прокричали "ура".  Он  тотчас
же послал юнгу за двумя бутылями бренди, и, получив по рюмочке,  все  заняли
свои  места  и  с  нетерпением  стали  ждать  команды.  Я   должен   воздать
справедливость моему дяде: он действовал неустрашимо, непреклонно и разумно.
     Враг был уже совсем близко, дядя послал меня  вниз  и  только  собрался
отдать приказ поднять флаг  и  открыть  огонь,  как  предполагаемый  француз
спустил свой белый вымпел, гюйс и флаг, поднял  английские  и  выстрелил  из
пушки по носу.
     Это было радостным событием для капитана Баулинга,  который  немедленно
поднял свои флаги и дал выстрел под ветер, а другой  корабль  пошел  борт  о
борт с  нами,  окликнул  нас,  объявил,  что  корабль  английский,  военный,
сорокапушечный, и приказал нашему капитану спустить шлюпку и явиться к  нему
на борт. Мой дядя подчинился сей команде с большой охотой, ибо ему сообщили,
что кораблем командует его старый однокашник, который был весьма рад увидеть
его, оставил обедать, послал свой катер за суперкарго и мною и очень ласково
с нами обошелся. Поскольку его судно назначено было крейсировать  в  поисках
французов на широте Мартиника, его форштевень и корма были  украшены  белыми
лилиями  и  весь  остов  так  был  замаскирован  для   обмана   врага,   что
неудивительно, ежели мой дядя не узнал корабль, на котором плавал много лет.
Наши  корабли  шли  вместе  четыре  дня,  и  капитаны  все  это   время   не
расставались, но, наконец, мы простились, и каждый лег на свой курс.
     Недели через две после  этого  мы  достигли  Гвинеи  около  устья  реки
Гамбия; торгуя вдоль берега вплоть до Анголы и Бенгулы на юге, мы распродали
меньше чем в полгода большую часть нашего груза и купили четыреста негров, а
я вложил принадлежащие мне товары в золотой песок.
     После этого мы отплыли от мыса Негро и через шесть недель достигли  Рио
де-ла-Платы, не встретив по пути ничего  примечательного,  если  не  считать
эпидемической  лихорадки,  похожей  на   ту,   какая   бывает   в   тюрьмах,
разразившейся среди наших негров и унесшей немало матросов; я потерял одного
из моих помощников, а бедняга Стрэп сам едва не испустил дух.
     Когда мы предъявили наши судовые паспорта испанскому  губернатору,  нам
был оказан крайне любезный прием, и мы в короткий срок продали наших  рабов;
мы могли бы продать их в пять раз больше и за любую цену, но вынуждены  были
заняться контрабандой, чтобы распродать оставшиеся европейские  товары,  что
нам и удалось сделать с большой выгодой.


ГЛАВА LXVI

     Я  получаю  приглашение  посетить  виллу  испанского   дона,   где   мы
встречаемся с английским джентльменом и делаем удивительное открытие.  -  Мы
покидаем Буэнос-Айрес и прибываем на Ямайку,

     Когда наш корабль избавился от своего неприятного груза  -  негров,  за
которыми, с той поры как мы покинули берег Гвинеи, я ходил, как жалкий  раб,
я начал радоваться жизни и с наслаждением вдыхал чистый воздух Парагвая; эта
часть страны почитается Монпелье * Южной Америки и благодаря своему  климату
носит название Буэнос-Айрес {Здоровый воздух (исп.).}. В этом восхитительном
месте я всей душой  отдался  мыслям  о  моей  дорогой  Нарциссе,  чей  образ
по-прежнему владел моим  сердцем  и  чьи  чары  рисовались  мне  в  разлуке,
пожалуй, еще более пленительными, чем когда  бы  то  ни  было!  Я  подсчитал
прибыль, полученную мной в это плаванье, и она даже превысила мои  ожидания;
по прибытии в Англию  я  решил  купить  хорошую  синекуру  и,  ежели  сквайр
сохранит свою неприязнь ко мне, жениться на его сестре тайком,  а  в  случае
увеличения семейства,  положиться  на  щедрость  дяди,  который  был  теперь
человек состоятельный.
     Покуда я тешил себя  этими  приятными  видами  на  будущее  и  упивался
надеждой на обладание Нарциссой, испанские  джентльмены  обходились  с  нами
крайне любезно, часто затевали прогулки для нашего развлечения и экскурсии в
глубь страны. Среди тех, кто  отличался  своей  учтивостью,  был  некий  дон
Антонио де Рибейра, весьма вежливый молодой джентльмен,  с  которым  у  меня
завязались самые дружеские  отношения;  однажды  он  пригласил  нас  в  свой
загородный дом и, дабы  склонить  нас  к  согласию,  пообещал  устроить  нам
встречу с английским дворянином, обосновавшимся  здесь  много  лет  назад  и
заслужившим любовь и уважение всей  округи  благодаря  своей  приветливости,
рассудительности и достойному поведению.
     Мы приняли его приглашение и отправились к нему на виллу,  где  провели
не больше часа, когда появилась особа, в чью  пользу  я  заранее  был  столь
расположен. Это был человек лет  за  сорок,  высокого  роста,  превосходного
сложения, с красивым лицом  и  внушающей  уважение  осанкой.  Замкнутость  и
суровость, которые в  других  странах  почли  бы  последствиями  меланхолии,
омрачали лицо  его,  но  в  здешних  краях  казалось,  будто  это  выражение
передалось ему от примечательных своим строгим видом испанцев, с которыми он
имел общение.
     Узнав от дона Антонио, что мы его соотечественники,  он  очень  любезно
приветствовал нас всех и, устремив  на  меня  пристальный  взгляд,  испустил
глубокий вздох. Как только он вошел  в  комнату,  я  проникся  беспредельным
уважением к нему и, едва услыхав этот вздох, вызванный,  казалось,  глубокой
печалью, явно обращенной ко мне, всем сердцем  посочувствовал  его  горю.  Я
невольно исполнился сострадания и  также  вздохнул.  Испросив  разрешения  у
хозяина дома, он заговорил с нами по-английски, выразил удовольствие  видеть
стольких своих  соотечественников  в  этом  далеком  краю  и  осведомился  у
капитана, именовавшегося здесь "синьор Тома", из какой части Британии  пошел
он в плаванье и куда держит путь. Мой дядя ответил, что мы отплыли из  устья
Темзы, возвращаемся туда же и на обратном пути намереваемся зайти на Ямайку,
чтобы принять груз сахара.
     Узнав эти обстоятельства, а также расспросив о ходе войны,  он  сообщил
нам, что его томит желание вновь посетить родину и он уже  отправил  большую
часть своего имущества в Европу на  нейтральных  торговых  судах,  а  теперь
охотно погрузил бы все остальное на наше судно и отплыл бы сам с нами,  если
капитан согласится принять на борт пассажира.  Дядя  рассудительно  ответил,
что был бы рад его обществу, если тот получит  разрешение  губернатора,  без
чего дядя не сможет взять его на борт, как  бы  ни  желал  оказать  ему  эту
услугу. Джентльмен похвалил его  за  благоразумие,  сказал,  что  без  труда
получит согласие губернатора, своего доброго друга, и  перевел  разговор  на
другой предмет.
     Я очень обрадовался, услыхав о его намерении, и чувствовал к нему такое
расположение, что крайне был бы  огорчен,  если  бы  его  постигла  неудача.
Покуда шла беседа, он посматривал  на  меня  с  необычным  вниманием,  я  же
чувствовал к нему странное влечение; когда он  говорил,  я  внимал  чутко  и
почтительно; благородная его  осанка  внушала  мне  любовь  и  благоговение;
короче говоря, мое душевное волнение в  присутствии  этого  незнакомца  было
глубоко и безотчетно.
     Проведя большую часть дня с нами, он распрощался, сказав капитану Тома,
что скоро даст ему о себе знать. Как только он ушел, я закидал  вопросами  о
нем дона Антонио, который мог лишь сообщить мне, что зовут его дон  Родриго,
что он  живет  в  этих  краях  пятнадцать-шестнадцать  лет,  слывет  богатым
человеком и, очевидно, претерпел в более молодых годах  какое-то  несчастье,
ибо с той поры, как здесь  поселился,  погружен  в  раздумье  и  меланхолию;
однако никто не осмеливался осведомиться о причине его  печали,  уважая  его
покой, который мог быть нарушен воспоминанием о перенесенных бедствиях.
     Меня охватило  непреодолимое  желание  узнать  об  обстоятельствах  его
жизни, и всю ночь я провел  без  сна,  волнуемый  догадками  о  его  судьбе,
которую я решил узнать, если представится удобный случай. На следующее утро,
когда мы завтракали, прибыли три мула в богатых чепраках с посланием от дона
Родриго, приглашавшего нас, а также дона Антонио к себе в дом,  находившийся
на расстоянии десяти миль отсюда, в глубине страны.  Я  был  обрадован  этим
приглашением, мы сели на мулов, которых он нам  предоставил,  и  приехали  к
нему до  полудня.  Здесь  мы  были  превосходно  приняты  этим  великодушным
джентльменом, который по-прежнему обращал на меня особое внимание,  а  после
обеда презентовал мне кольцо с прекрасным аметистом - изделие этой страны, -
и сказал, что некогда судьба благословила его сыном и  тот,  останься  он  в
живых, был бы моим ровесником. При этих  словах,  произнесенных  с  глубоким
вздохом, у меня неистово забилось сердце; в голове помутилось от роя неясных
мыслей, которые я тщетно пытался привести в порядок.
     Эту растерянность заметил дядя, хлопнул меня по плечу и окликнул:
     - Что с тобой? Ты спишь, Рори?
     Не  успел  я  ответить,  как  дон  Родриго  с  загоревшимся  взором   и
необычайным оживлением спросил:
     - Простите, капитан, как зовут этого молодого джентльмена?
     - Его зовут Родрик Рэндом, - сказал мой дядя.
     - Силы небесные! - вздрогнув, вскричал джентльмен -  А  как  звали  его
мать?
     - Его мать была урожденная Шарлотт  Баулинг,  -  с  удивлением  отвечал
капитан.
     - О милосердное небо! - воскликнул дон Родриго, вскакивая из-за стола и
заключая меня в свои объятия. - Сын мой! Сын  мой!  Неужели  я  вновь  обрел
тебя? Неужели тебя держу я в своих объятиях,  тебя,  которого  я  потерял  и
давно уже отчаялся увидеть?
     Он прижал меня к своей груди и  громко  зарыдал  от  счастья.  Сыновние
чувства переполняли мое сердце, слезы мои ручьями хлынули ему на  грудь.  Он
долго не мог говорить, задыхаясь от волнения. Наконец у него вырвались такие
слова:
     - Пути провидения неисповедимы!.. О дорогая моя Шарлотт!.. Ты  оставила
мне залог нашей любви... и какой залог!.. И как обретенный!.. О  бесконечное
милосердие! Позволь мне благоговейно  преклониться  пред  твоими  премудрыми
велениями!
     Излив свои чувства, он опустился на колени, возвел глаза и воздел  руки
к небу, в течение нескольких минут пребывая в экстазе благоговения. Я  также
преклонил колени  и  мысленно  вознес  благодарственную  молитву  всеблагому
вершителю судеб, а по окончании славословия принес дань уважения моему отцу,
испрашивая родительское благословение.  Он  снова  с  бесконечной  нежностью
обнял меня и, призывая небеса ниспослать мне  свое  покровительство,  поднял
меня с колен и представил  как  своего  сына  всем  присутствующим,  которые
плакали при виде этого трогательного зрелища.  Среди  остальных  и  дядя  не
преминул обнаружить свою доброту и сердечную радость.  Хотя  он  и  не  имел
привычки проливать слезы, но теперь плакал навзрыд от  умиления  и,  пожимая
руку моему отцу, вскричал:
     - Брат  Рэндом,  я  счастлив  вас  видеть!  Восхвалим  господа  за  эту
радостную встречу!
     Дон Родриго, признав в нем своего шурина, ласково обнял его и сказал:
     - Вы брат моей Шарлотт? Увы, бедная Шарлотт! Но не буду роптать. Мы еще
встретимся, чтобы никогда больше не расставаться! .. Брат, приветствую  вас!
Дорогой сын, сердце мое исполнено блаженства. Сегодня у нас праздник - пусть
друзья мои и слуги разделят со мною мою радость.
     Он разослал  посланцев  к  джентльменам,  жившим  по  соседству,  чтобы
известить их о случившемся,  и  отдал  приказ  готовиться  к  торжественному
празднеству, а тем  временем  бурное  волнение,  овладевшее  мною  при  этом
великом, неожиданном и внезапном событии, столь подействовало на меня, что я
почувствовал себя дурно, началась лихорадка, и не прошло и трех часов, как я
уже лежал в беспамятстве, так что все приготовления были отменены и семейная
радость  уступила  место  печали  и  отчаянию.  Были   немедленно   призваны
лекари;мне сделали обильное кровопускание из ноги, приготовили ножную  ванну
из настоя  целебных  трав;  через  десять  часов  после  начала  заболевания
выступил благодетельный пот,  и  на  следующий  день  я  не  ощущал  никаких
последствий болезни, кроме приятной усталости, не помешавшей  мне  встать  с
постели.   Пока   длилась   лихорадка,    именуемая    -    вследствие    ее
непродолжительности - ephemera {Однодневная (греч.).}, отец  не  отходил  от
моего ложа и с неукоснительной  точностью  выполнял  предписания  врачей,  а
тревога капитана Баулинга выражалась в столь же заботливом уходе.
     Едва оправившись от недуга, я вспомнил о своем верном Стрэпе  и,  решив
немедленно  обрадовать  его  вестью  о  моей  счастливой  фортуне,   вкратце
рассказал отцу о том, сколь бесконечно я обязан этому  преданному  другу,  и
просил оказать мне милость и послать за Стрэпом, не извещая его,  однако,  о
радостном событии, чтобы он услыхал о нем из моих уст.
     Моя просьба была тотчас же исполнена, и к месту стоянки судна отправлен
с запасным мулом посланец с приказом капитана своему помощнику  препроводить
сюда стюарда. Тем временем здоровье  мое  восстановилось,  спокойствие  духа
вернулось ко мне, и я  предался  радости,  размышляя  о  сей  знаменательной
перемене  моей  фортуны  и  о  тех  преимуществах,  какие  должны  были   ей
сопутствовать; а так как мысль о моей прелестной Нарциссе была неразлучна со
всеми моими грезами о счастье, то теперь я тешил себя надеждой на  обладание
ею в избранном обществе, предназначенном  ей  по  праву  рождения  и  по  ее
достоинствам. Так как в бреду я часто произносил ее имя, мой отец  догадался
о близких отношениях между нами  и,  найдя  у  меня  на  груди  висевшую  на
ленточке миниатюру, не сомневался, что видит изображение моей очаровательной
возлюбленной. В этой уверенности его поддержал  дядя,  сообщивший,  что  это
портрет девушки, на которой я дал  обещание  жениться.  Встревоженный  таким
известием, дон Родриго при первом удобном случае стал меня расспрашивать  и,
выслушав мой откровенный рассказ, отнесся одобрительно к моей любви и обещал
содействовать по мере сил благополучному ее завершению. Хотя я ни минуты  не
сомневался в его великодушии, но тут восторг охватил меня, и,  бросившись  к
его ногам, я воскликнул, что он осчастливил меня, ибо, не обладая Нарциссой,
я пребывал бы в унынии, несмотря на все радости жизни. С ласковой  отеческой
улыбкой он поднял меня; ему известно, сказал он, что значит быть влюбленным,
и если бы его любил отец так же нежно, как он любит меня, то, быть может, не
было бы у него теперь причины... Тут вздох прервал его речь, слеза скатилась
из его глаз; он преодолел свою печаль и,  пользуясь  благоприятным  случаем,
попросил меня поведать о перипетиях моей жизни,  которые,  как  сообщил  ему
дядя, были многочисленны  и  удивительны.  Я  рассказал  о  наиболее  важных
поворотах моей фортуны, а он внимал с изумлением и  вниманием,  часто  давая
волю тем различным чувствам, какие  должны  были  пробудить  в  родительском
сердце мои  разнообразные  приключения.  Когда  же  повествование  мое  было
закончено, он возблагодарил бога за  испытанные  мною  превратности  судьбы,
которые, по его словам, расширяют кругозор, облагораживают сердце,  закаляют
здоровье и приуготовляют молодого человека ко  всем  обязанностям  и  утехам
жизни гораздо лучше, чем любое воспитание, какое может быть дано богатством.
     Удовлетворив таким образом его любопытство, я выразил желание  услышать
историю его жизни, на что он тотчас же согласился, начав со своей женитьбы и
перейдя ко дню своего исчезновения, о чем я уже поведал в первой части  моих
мемуаров.
     - Равнодушный к жизни, - продолжал он, - и лишенный сил оставаться там,
где каждый предмет будил воспоминание о  моей  дорогой  Шарлотт,  утраченной
из-за жестокости чудовищного родителя, я покинул тебя, дитя мое, - в ту пору
младенца, - отнюдь не подозревая о том, что  гнев  отца  моего  падет  и  на
невинного сироту. В полночь я пустился в путь к ближайшему  морскому  порту,
рано утром явился на борт судна, отплывавшего, как слышал я, во Францию,  и,
сговорившись со шкипером о плате за проезд,  надолго  сказал  "прости"  моей
родине и с первым попутным  ветром  вышел  в  море.  Местом  назначения  был
Гранвилль *, но мы имели несчастье налететь на скалы близ  острова  Элдерни,
называемые "Ларчики", и здесь,  во  время  прилива,  наш  корабль  разбился,
шлюпка  затонула,  и  находившиеся  на  борту  погибли  все  до  единого  за
исключением меня, а я, уцепившись за решетку, добрался  до  суши  у  берегов
Нормандии.
     Я немедленно отправился в Кан, где мне посчастливилось встретить одного
графа, с которым я свел знакомство ранее, в пору моих  путешествий.  С  этим
джентльменом я поехал в Париж, где, по рекомендации  его  и  других  друзей,
стал воспитателем юного  нобльмена,  которого  и  сопровождал  к  испанскому
двору.  Здесь  мы  провели  целый  год,  по  истечении  какового  срока  мой
воспитанник был отозван своим отцом, а я отказался от должности и остался  в
Испании по  совету  некоего  испанского  гранда,  назначенного  впоследствии
вице-королем Перу. Он настоял на том, чтобы я находился при  нем,  во  время
его управления Индией *, где, однако, по причине моих религиозных убеждений,
он не имел возможности помогать моему обогащению и мог  только  посоветовать
мне заняться торговлей; я вел ее недолго, так как мой покровитель умер, и  я
остался один среди чужестранцев, не имея никого, кто бы оказал мне поддержку
или помощь.
     Поэтому я распродал свое имущество и удалился в эту страну,  губернатор
которой,  ставленник  в