отником, чтобы отдать распоряжение. Но  прежде
чем были приняты меры, дан был сигнал,  и  доктору  пришлось  доверить  свой
остов кубрику, где Морган и я занимались приведением в порядок  инструментов
и перевязочных средств.
     Наш корабль, а также другие намеченные  корабли  немедленно  снялись  с
якоря и менее чем через полчаса отдали якорь перед крепостью Бокка  Чика,  и
канонада (поистине ужасная) началась.
     Лекарь, осенив себя крестным знамением, упал плашмя на палубу, капеллан
и казначей, присланные нам на подмогу,  последовали  его  примеру,  а  мы  с
валлийцем уселись на ящик и смотрели друг на друга с великим смущением, едва
удерживаясь от того, чтобы не растянуться подобно им.
     Чтобы читателю стало ясно, что объявшая нас  тревога  была  вызвана  не
обычными  обстоятельствами,  я   должен   сообщить   некоторые   подробности
касательно ужасающего грохота, нас ошеломившего. Испанцы в Бокка  Чика  вели
огонь из восьмидесяти четырех больших пушек,  не  считая  мортиры  и  мелких
пушек, из тридцати шести пушек с форта Сен-Джозеф, из  двадцати  пушек  двух
батарей на фашинах и с четырех военных  судов,  располагавших  шестьюдесятью
четырьмя пушками каждое. Им отвечала наша береговая батарея,  состоявшая  из
двадцати одной пушки, двух  мортир  и  двадцати  четырех  когорнов,  и  пять
крупных кораблей, имевших от  семидесяти  до  восьмидесяти  пушек  каждый  и
стрелявших непрерывно.
     Не прошло и нескольких минут, как один из матросов притащил на спине  в
кубрик другого, сбросил его, как мешок с  овсом,  и,  не  говоря  ни  слова,
вытащил кисет и заложил за щеку щепоть табаку.  Морган  немедленно  осмотрел
раненого и воскликнул:
     - Могу поручиться, что парень так же мертв, как мой прадедушка!
     - Помер? - переспросил макрос - Может, сейчас и помер, но, чорт подери,
он еще был живой, когда я тащил его сюда.
     Он собрался уйти туда, откуда пришел, но я попросил его  взять  тело  с
собой и бросить его за борт.
     - А ну его к чорту, это самое тело! - сказал он. - Хватит и того,  если
я позабочусь о своем.
     Мой товарищ схватил нож для ампутаций и бросился за ним по трапу крича:
     - Вшивый негодяй! Что здесь такое? Корабль или кладпище, склеп,  могила
или Голгофа?
     Но тут его остановил голос:
     - Стоп! Там пекло!
     - Пекло? - повторил Морган. - Господи, пог мой, там в самом деле  жарко
Кто вы такой?
     - А я здесь самолично! - ответил голос,  и  я  немедленно  узнал  моего
славного  приятеля  Джека  Рэтлина,  который  направился  прямо  ко  мне   и
неторопливо сказал,  что  в  конце  концов  он  все  же  пришел,  чтобы  его
"обрубили", и показал кисть  руки,  размозженную  картечью.  С  непритворной
жалостью я посочувствовал его несчастью, которое  он  выносил  героически  и
мужественно, сказав, что каждый выстрел имеет свое назначение.  Хорошо,  что
он не попал в голову. А если  бы  попал,  что  тогда?  Он  умер  бы  храбро,
сражаясь за короля и родину. Смерть - это долг, и каждый в  таком  долгу,  а
платить нужно. Теперь или в другое время - это все равно.
     Мне очень пришлись по  душе  и  показались  назидательными  рассуждения
этого  морского  философа,  который   вынес   ампутацию   левой   руки,   не
поморщившись; операция (по его просьбе) была произведена  мною  после  того,
как Макшейн, с трудом заставивший себя оторвать голову от  палубы,  объявил,
что необходимо отрезать руку.
     Перевязывая обрубок руки, я спросил Джека его мнение о  том,  как  идет
сражение; покачав головой, он откровенно сказал мне, что ничего хорошего  не
ждет.
     - Почему? Потому что мы не отдали якорь у самого берега, где  имели  бы
дело только с одним краем Бокка Чика. А то  перед  нами  вся  гавань,  и  мы
выставились прямо под огонь их  кораблей  и  форта  Сен-Джозеф  и  крепости,
которую должны были обстреливать. К тому же мы стоим так далеко, что ее стен
повредить не можем, и три четверти наших выстрелов - впустую. Да и  вряд  ли
ктонибудь на борту понимает в наводке пушек. Эх!  Помоги  нам  господь!  Вот
если  бы  здесь  был  ваш  родич,  лейтенант  Баулинг,  дело  обернулось  бы
по-другому...
     Тем временем количество раненых столь возросло, что мы не знали, с кого
начинать; тогда  первый  помощник  напрямик  заявил  лекарю,  что  если  тот
немедленно не поднимется и  не  приступит  к  выполнению  своего  долга,  он
пожалуется адмиралу на его поведение и будет добиваться  назначения  на  его
место. Это увещание пробудило  Макшейна,  который  никогда  не  был  глух  к
доводам, затрагивавшим его интересы; он поднялся и для укрепления  храбрости
несколько раз приложился к своей фляжке  с  ромом,  которую  охотно  передал
капеллану  и  казначею,  столь  же  нуждавшимся   в   таком   дополнительном
вдохновении, как и он сам. После такой поддержки он  приступил  к  работе  и
стал рубить руки и ноги без всякого милосердия.
     Винные пары, окутав мозг капеллана и  присоединившись  к  прежнему  его
возбуждению, привели его в исступление. Он разделся донага, обмазал все тело
кровью, и его едва удержали от того, чтобы он не выбежал на палубу  в  таком
виде.
     Джек Рэтлин, смущенный  таким  поведением,  попытался  утихомирить  его
бешенство  уговорами;  но,  придя  к   заключению,   что   все   его   слова
безрезультатны и такие проказы капеллана вызовут сумятицу, сшиб  его  с  ног
правой рукой и угрозами заставил пребывать в весьма унизительном  положении.
Но  ром  был  бессилен  вдохнуть  мужество  в  казначея,  который,   стиснув
руки,сидел на полу  и  проклинал  тот  час,  когда  покинул  мирное  занятие
пивовара в Рочестере, чтобы жить такой беспокойной и ужасной жизнью.
     В то время как мы потешались над этим беднягой, ядро попало в  уязвимое
место корабля и, пролетев через кладовую казначея, вызвало страшный грохот и
опустошение  среди  кувшинов  и  бутылок;  это  привело  Макшейна  в   такое
расстройство, что он выронил свой скальпель и, упав на колени, громко прочел
"Pater noster" {Отче наш (лат).}; казначей опрокинулся  навзничь  и  остался
лежать неподвижно, а капеллан впал в такое буйство, что Рэтлин  не  мог  его
удержать одной рукой, и мы вынуждены были запереть его в каюте  лекаря,  где
он несомненно выкинул тысячи сумасбродств.
     Тут спустился к нам мой старый враг Крэмпли  со  специальным  приказом,
как  он  сказал,  доставить  меня  на  шканцы  для  перевязки  легкой  раны,
нанесенной  капитану  осколком;  причина,  по  коей  он  почтил  меня  таким
служебным поручением, заключалась в том, что если бы я по  дороге  был  убит
или выведен из строя, моя смерть или увечье нанесли бы меньше ущерба команде
корабля, чем смерть или увечье  доктора  или  первого  помощника.  В  другое
время, пожалуй, я мог бы оспаривать этот приказ, на который я имел право  не
обращать внимания;  но,  соображая,  что  моя  репутация  зависит  от  моего
согласия, я решил доказать  моему  врагу,  что  боюсь  не  больше,  чем  он,
подвергать себя опасности.
     Поэтому я захватил с собой все необходимое для перевязки  и  последовал
немедленно за ним на  шканцы,  невзирая  на  дым,  огонь,  грохот  и  адское
кровопролитие. Капитан Оукем стоял,  прислонившись  к  бизань-мачте,  и  как
только увидел меня одетым в рубашку с  засученными  до  плеч  рукавами  и  с
руками, залитыми кровью, выразил неудовольствие, нахмурив  лоб,  и  спросил,
почему не пришел сам доктор.  Я  сказал,  что  Крэмпли  вызвал  меня,  якобы
получив на то специальный приказ; капитан, по-видимому, удивился и пригрозил
после боя наказать мичмана за то, что он слишком много себе позволяет.  Меня
он отослал назад, приказав  сказать  Макшейну,  что  капитан  ждет  его  без
промедления.
     Я вернулся невредимый и передал поручение доктору,  который  решительно
отказался покинуть пост,  предписанный  ему  его  инструкциями,  после  чего
Морган, завидуя, должно быть, мне, показавшему себя храбрецом, взялся за это
дело и с большим бесстрашием  поднялся  наверх.  Капитан,  натолкнувшись  на
упрямство лекаря, дал* себя перевязать и поклялся, что посадит Макшейна  под
арест, как только закончится бой.


ГЛАВА XXXIII

     В стенах сделан пролом, наши солдаты идут на приступ и  занимают  форты
без  сопротивления.  -  Наши  моряки  одновременно  захватывают  все  другие
укрепления у Бокка Чика и овладевают  гаванью  -  Добрые  последствия  этого
успеха - Мы продвигаемся ближе к городу - Находим  покинутыми  два  форта  и
канал, заблокированный затопленными судами,  который,  однако,  нам  удается
очистить - Высаживаем солдат у Ла-Кинта - Преодолеваем сопротивление  отряда
милиции - Атакуем крепость Сен-Лазар  и  отступаем  с  большими  потерями  -
Остатки наших войск вновь погружаются на суда - Попытка адмирала взять город
- Описывается организация экспедиции.

     После четырехчасового обстрела крепости мы все получили приказ высучить
якорные цепи и  отойти;  но  на  следующий  день  сражение  возобновилось  и
продолжалось с утра до полудня, когда вражеский огонь  из  Бокка  Чика  стал
ослабевать и к вечеру затих.
     В  крепостной  стене  был  сделан  нашей  береговой  батареей   пролом,
достаточный для того, чтобы пропустить среднего размера павиана, если бы тот
нашел способ добраться до него; и наш генерал положил итти на  приступ  этой
ночью и приказал для этой цели послать отряд. Провидение было дружески к нам
расположено и вселило в сердца испанцев решение покинуть укрепления, которые
разумные люди могли бы удерживать до дня страшного  суда  против  всех  сил,
какими мы располагали для атаки.
     А в то время, когда наши солдаты захватили без сопротивления  вражеский
вал, та  же  удача  пришла  на  помощь  нашим  морякам,  "овладевшим  фортом
Сен-Джозеф, батареями на фашинах и одним  испанским  военным  кораблем;  три
другие корабля были подожжены либо затоплены врагом, чтобы они не попали нам
в руки.
     Взятие этих фортов, на силу которых испанцы главным образом полагались,
утвердило наше господство над  внешней  гаванью  и  вселило  в  нас  великую
радость, так как мы  рассчитывали,  что  встретим  лишь  слабое  -  а  то  и
никакого, - сопротивление со стороны города; и  если  бы  несколько  крупных
наших кораблей подошло незамедлительно, прежде  чем  испанцы  оправились  от
смятения и отчаяния, вызванного нашим неожиданным успехом, вполне  возможно,
что мы закончили бы все дело к полному нашему удовлетворению без дальнейшего
кровопролития. Но этот  шаг  наши  герои  почитали  варварским  оскорблением
врага, попавшего в беду, и дали  ему  передышку,  какую  он  пожелал,  чтобы
собраться с силами.
     Тем временем Макшейн, воспользовавшись этим всеобщим ликованием, явился
к нашему капитану и защищался столь успешно,  что  восстановил  себя  в  его
добром мнении; что до Крэмпли, то ничего достопримечательного больше не было
в его обхождении со мной во время боя. Но из всех последствий  победы  самым
благодетельным было изобилие пресной воды после  того,  как  мы  страдали  в
течение  пяти  недель  на  казначейском  рационе  в  одну  кварту  per  diem
{Ежедневно (лат.).} на каждого в жаркой зоне, где солнце стояло над  головой
и тело столько теряло влаги, что и галлон жидкости едва  ли  мог  возместить
утраченное в течение суток. Надо принять во внимание в особенности  то,  что
наша еда состояла из гнилой солонины, которую  матросы  называли  ирландской
клячей, соленой свинины из Новой Англии *, не походившей ни на рыбу,  ни  на
мясо, но по вкусу напоминавшей и то и другое, сухарей того же происхождения,
двигавшихся, как часовой механизм,  по  собственному  побуждению,  благодаря
мириадам обитавших в них червей, а также масла,  выдаваемого  полупинтами  и
похожего на присоленную колесную мазь. Вместо слабого пива,  каждый  получал
утром три порции по полквартерна * рома или бренди, разбавленного водой,  но
без сахара или плодов для улучшения  вкуса,  почему  матросы  весьма  удачно
назвали эту смесь "Нужда".
     Такое ограничение провизии и воды отнюдь не было вызвано  нехваткой  их
на борту, ибо в то время на корабле пресной воды было вполне достаточно  для
полугодового плавания при ежедневном рационе в  полгаллона  на  каждого;  но
этот пост, мне кажется, был наложен на команду корабля как  эпитимия  за  ее
грехи либо с целью замучить ее, вызвав презрение к жизни,  чтобы  она  стала
отважной и не считалась ни с какой опасностью.
     Сколь бесхитростно рассуждают  те  люди,  которые  приписывают  высокую
смертность среди нас дурной провизии и недостатку воды! Или утверждают,  что
много драгоценных жизней можно было спасти, назначив бесполезные  транспорты
для доставки армии и  флоту  свежих  запасов,  морских  черепах,  фруктов  и
другого провианта с Ямайки и соседних островов!
     Но ведь те, кто умер, нужно надеяться, отправились в лучший мир, и  тем
легче было прокормить тех, кто выжил!
     Итак, немало людей осталось лежать перед  стенами  Сен-Лазар,  где  они
повели себя, как мастифы * на их родине, которые закрывают глаза,  бросаются
в пасть к медведю и в награду  за  свою  доблесть  погибают  с  размозженной
головой.
     Но вернемся к моему повествованию.
     Поставив гарнизоны  в  занятых  фортах  и  захватив  высаженную  раньше
артиллерию и солдат (это заняло больше недели), мы  двинулись  ко  входу  во
внутреннюю гавань, охраняемую с одной стороны  сильными  укреплениями,  а  с
другой - небольшим редутом, перед нашим приближением  покинутыми,  и  нашли,
что вход  в  гавань  заблокирован  несколькими  старыми  галионами  и  двумя
военными кораблями, которые неприятель затопил в канале. Тем  не  менее,  мы
ухищрились открыть проход нескольким судам, произведшим высадку наших  войск
у того места неподалеку от города, которое называется  Ла-Кинта,  где  после
слабого сопротивления испанского отряда, препятствовавшего  высадке,  войска
разбили лагерь с целью осадить крепость Сен-Лазар, возвышавшуюся над городом
и занимавшую командные высоты.
     То ли наш славный генерал не имел никого, кто  знал  бы,  как  надлежит
приблизиться к форту, то ли он полагался целиком  на  славу  своего  оружия,
этого я не знаю; но достоверно, что на военном совете  решено  было  итти  в
атаку с одними мушкетами. Это  было  приведено  в  исполнение  и  надлежащим
образом закончилось: противник устроил им столь жаркий  прием,  что  большая
часть наших войск обрела на месте вечный покой.
     Наш командующий,  не  почитая  приятной  такую  любезность  со  стороны
испанцев, был достаточно мудр, чтобы отступить на  борт  с  остатками  своей
армии, уменьшившейся с восьми тысяч человек, высадившихся на берег невдалеке
от Бокка Чика, до полутора тысяч годных к службе солдат. Больных  и  раненых
впихнули в некие суда, названные госпитальными, хотя, по моему  мнению,  они
едва  ли  заслужили  такой  почтенный  титул,  ибо  немногие  из  них  могли
похвастать  собственным  лекарем,  сиделкой  или  коком,   а   междупалубное
пространство  было  столь  ограничено,  что  несчастные  больные  не   имели
возможности сидеть выпрямившись на своих постелях. Их  раны  и  обрубки,  на
которые не обращали внимания, загрязнялись и загнивали, и в гнойных болячках
разводились миллионы червей.
     Это бесчеловечное  невнимание  приписывали  нехватке  в  лекарях,  хотя
хорошо известно, что каждый крупный корабль мог бы уделить  хотя  бы  одного
лекаря для сей цели, и этого было  бы  вполне  достаточно,  чтобы  устранить
такие возмутительные последствия.
     Но, может  быть,  генерал  был  слишком  джентльмен,  чтобы  просить  о
подобном одолжении у своего сотоварища командующего, который в свою  очередь
не мог унизить свое достоинство, предложив  непрошенную  помощь;  во  всяком
случае, смею утверждать,  что  в  это  время  демон  разногласия  со  своими
черными, как сажа, крылами, простер свою власть  на  наших  начальников.  Об
этих великих людях (я полагаю, они простят  мне  сравнение)  можно  было  бы
сказать, как о Цезаре и о Помпее, что один не выносил никого  над  собой,  а
другой не терпел никого рядом с собой; так что вследствие гордыни  одного  и
дерзости другого дело провалилось согласно  пословице:  ягодицы,  очутившись
между двух стульев, падают наземь.
     Не хочу, чтобы  подумали,  будто  я  уподобляю  общественное  дело  сей
срамной части человеческого тела, хотя  могу  с  достоверностью  утверждать,
если мне будет позволено прибегнуть к столь простонародному выражению, что у
нации обвисла задница после такого разочарования. Не  хочу  я  также,  чтобы
подумали, будто я сравниваю  способности  наших  героических  начальников  с
такими деревянными изделиями, как складной стул и стульчак; это я делаю лишь
для того, чтобы обозначить  сим  уподоблением  ошибку  людей,  поверивших  в
единение двух предметов, которые  никогда  не  соединялись.  Через  день-два
после  атаки  на  Сен-Лазар  адмирал  приказал  для   бомбардировки   города
установить шестнадцать пушек на одном из захваченных нами испанских  военных
судов и укомплектовать его людьми с наших крупных кораблей;  согласно  этому
приказу корабль был отбуксирован ночью во внутреннюю гавань и  ошвартован  в
полумиле от стен, по которым открыл огонь на рассвете, и продолжал вести его
в течение шести часов, подвергаясь обстрелу по меньшей мере тридцати  пушек,
которые в конце концов вынудили наших людей поджечь его и спасаться в лодках
как можно скорее.
     Этот поступок дал пищу для умозаключений всем остроумцам армии и флота,
которые в конце концов поневоле признали его ловким политическим  ходом,  не
доступным  их  пониманию.  Кое-кто  высказывал  непочтительное  суждение   о
сообразительности адмирала, полагая, будто он ожидал, что город сдастся  его
пловучей  батарее  в   шестнадцать   пушек;   другие   предполагали,   будто
единственным его намерением было выяснить силы врага, что позволило  бы  ему
подсчитать, сколько крупных кораблей необходимо,  чтобы  принудить  город  к
сдаче. Но эта последняя догадка скоро оказалась  неосновательной,  поскольку
никогда больше ни один корабль не был послан с той же целью. Третьи клялись,
что для такого предприятия можно указать  только  ту  цель,  какая  побудила
Дон-Кихота атаковать ветряную мельницу.
     Четвертая  группа  (самая  многочисленная,  хотя  и   состоявшая,   без
сомнения, из людей сангвинического нрава и  злокозненных)  открыто  обвиняла
командующего в недостатке честности и  разумения;  она  утверждала,  что  он
должен был принести в жертву родине свое чванство; что там, где дело  шло  о
жизни такого большого количества храбрых его  соотечественников,  он  должен
был содействовать генералу в сохранении их жизни и достижении  успеха,  даже
без просьбы его или желания; что, если его доводы не могли удержать генерала
от безнадежного предприятия, долгом его  являлось  сделать  это  предприятие
насколько возможно осуществимым, не рискуя при  этом  сверх  меры;  что  это
могло быть сделано с надеждой на  успех,  если  бы  он  приказал  пяти-шести
крупным судам  бомбардировать  город  в  то  время,  как  высаженные  войска
штурмовали крепость, чем он добился  бы  важной  диверсии  на  пользу  наших
войск, пострадавших на марше перед атакой и во время отступления куда больше
от города, чем от крепости; что жители города, жестоко атакованные  со  всех
сторон, должны были бы разделиться, растеряться, притти  в  смятение  и,  по
всей вероятности, оказаться неспособными к сопротивлению.
     Но все  эти  размышления,  разумеется,  были  следствием  невежества  и
недоброжелательства,  ибо,  в  противном  случае,   не   мог   же   адмирал,
возвратившись в Европу, так легко обелить себя  перед  министерством,  столь
честным и вместе с тем проницательным! И в самом деле, те, которые  защищали
доброе имя адмирала, утверждали, что вблизи города гавань была  недостаточно
глубокой для  наших  крупных  кораблей,  хотя  этот  довод  нельзя  признать
удачным, ибо во