каторгу за воровство, а когда я  служил  на  военном
корабле "Гром", меня высекли за такое же  преступление.  С  другой  стороны,
лекарь, зная от меня всю мою историю, яростно меня защищал и,  оказывая  мне
эту добрую услугу, подробно поведал о злокозненности Крэмпли за время  моего
пребывания на этом  корабле.  Эта  декларация,  убедившая  капитана  в  моей
невиновности, пробудила в лейтенанте такую же вражду к моему защитнику,  как
и ко мне.
     Это дьявольское отношение ко мне  Крэмпли  так  распалило  прежнюю  мою
ненависть к нему, что по временам я едва мог  преобороть  жажду  отмщения  и
соблазн застрелить его на шканцах, хотя бы воздаянием за это неизбежно  была
бесславная моя смерть. Но лекарь, бывший моим конфидентом,  так  протестовал
против столь отчаянного поступка, что я  затушил  охватившее  меня  пламя  и
положил ждать более удобного случая.  Для  того  же,  чтобы  мистер  Томлинс
окончательно убедился, какой вред причинила мне клевета  этого  мерзавца,  я
просил его посетить мистера Томсона, о чудесном бегстве которого я рассказал
ему, и расспросить того касательно моего поведения в то время, когда  Томсон
был моим сотоварищем, помощником лекаря.
     Лекарь предпринял такое расследование больше ради того,  чтобы  увидеть
человека столь необычной фортуны, чем для подтверждения его доброго обо  мне
мнения, в котором, как он заверил меня, он твердо укрепился. Он отправился к
моему  другу  с  рекомендательным  письмом  от  меня,  был  принят  со  всей
любезностью и теплотой, как я и ожидал, и вернулся  на  корабль,  не  только
убежденный, что моя репутация превыше всяких сомнений и любой клеветы, но  и
очарованный приветливостью и беседой Томсона,  а  также  нагруженный  свежей
провизией, напитками и фруктами, презентованными ему и мне. Поскольку Томсон
не мог приехать к нам на корабль, ибо Крэмпли узнал бы  его  и  задержал,  я
взял разрешение посетить его и попрощаться, когда  приблизился  день  нашего
отплытия.
     После обоюдных клятвенных заверений в вечной дружбе  он  заставил  меня
взять кошелек с четырьмя дублонами *, от которого я  отказывался,  насколько
это было возможно,  не  нанося  ему  обиды;  горячо  обняв  друг  друга,  мы
расстались, и я вернулся на корабль, где нашел  небольшой  ящик,  полученный
мистером Томлинсом для передачи мне вместе с письмом. Узнав почерк  Томсона,
я вскрыл письмо с некоторым удивлением и обнаружил, что этот щедрый друг, не
удовлетворившись тем, что уже презентовал мне,  послал  для  меня  полдюжины
превосходных рубашек, столько же льняных камзолов и ночных колпаков и дюжину
новых нитяных чулков. Отныне, располагая деньгами  и  всем  необходимым  для
жизни,  я  почел  себя  джентльменом,  не  лишенным   некоторого   веса,   и
почувствовал прилив гордости. На следующий день мы пошли к Порт Ройял,  куда
прибыли вполне благополучно с нашими призами; на борту было нечего делать, и
я сошел на  берег,  где  купил  обшитый  галуном  камзол  и  другую  одежду,
продаваемую с молотка; в течение нескольких дней я ходил щеголем по тавернам
и даже отважился играть по маленькой и выиграл пятьдесят пистолей.
     Тем временем наш  капитан  назначен  был  командиром  двадцатипушечного
корабля, а командование "Ящерицей"  перешло  к  человеку  лет  восьмидесяти,
бывшему со времен короля Вильгельма * лейтенантом, которому, несмотря на его
долгую службу, должно быть, суждено было умереть в этом чине, если бы он  не
поделился недавно полученными призовыми деньгами со своим  начальством.  Мой
друг Брэйл также был произведен к этому времени в офицеры,  после  того  как
прослужил в чине мичмана и в должности  помощника  шкипера  торгового  флота
двадцать пять лет. Вскоре после этих перемен адмирал приказал нашему кораблю
доставить депеши министерству, и мы  отправились  в  Англию,  предварительно
вычистив трюм и запасшись провизией и водой.


ГЛАВА XXXVII

     Мы отплываем в Европу. - Между капитаном и  лекарем  возникает  вражда,
благодаря презренным наветам Крэмпли - Капитан умирает.  -  Крэмпли  тиранит
лекаря, который падает жертвой его жестокости. - Меня  также  преследуют.  -
Корабль садится на мель. - Поведение Крэмпли и матросов. - Я достигаю берега
и вызываю на поединок капитана.  -  Я  предательски  сбит  с  ног,  ранен  и
ограблен.

     Теперь, когда я мог в достойном виде вернуться на родину,  я  испытывал
великую радость,  удаляясь  от  этого  рокового  острова,  ставшего  могилой
стольких европейцев; поскольку  же  я  располагал  всем  необходимым,  чтобы
переход совершен был не без приятности, я порешил наслаждаться в такой мере,
разумеется, в какой  наглость  Крэмпли  этому  не  помешает.  Этот  коварный
клеветник ухитрился вызвать вражду между лекарем  и  капитаном,  обладавшим,
благодаря  его  возрасту  и  немощам,  невыносимым  нравом,  сварливостью  и
раздражительностью которого он был  обязан  также  своей  неудачливости.  Он
питал неприязнь ко всем молодым  людям  и  в  особенности  к  лекарям,  коих
почитал за бесполезных животных на борту судна; согласно такому  взгляду  он
никогда не советовался с доктором, несмотря на сильнейшие приступы подагры и
каменной болезни, и прибегал  к  бочонку  голландского  джина,  бывшего  его
главным лекарством от всех недугов. И вот, то ли  он  принял  слишком  малую
дозу своего излюбленного средства, то ли напротив того слишком  большую,  но
как-то ночью, без всяких церемоний, которые, кстати сказать, были ему всегда
ненавистны, он опочил и к утру найден был  окоченевшим,  к  немалой  радости
Крэмпли, ставшего командиром судна.
     По этой причине ни мистер Томлинс, ни я не имели  основания  радоваться
свершившемуся событию, ибо боялись, что  тирания  нашего  нового  начальника
станет такой же безграничной, как безгранична была его власть. В  первый  же
день его командования наши опасения подтвердились, так как,  под  предлогом,
будто палубы слишком загромождены, он приказал  швырнуть  за  борт  курятник
лекаря вместе с курами, а ему и мне запретил появляться на шканцах.
     Мистер Томлинс не мог не пожаловаться на эту обиду и, попрекая Крэмпли,
проронил несколько необдуманных слов, за  что  тот  велел  заключить  его  в
каюту, где через несколько дней, из-за отсутствия свежего  воздуха,  Томлинс
заболел лихорадкой, вскоре положившей конец его жизни; это  произошло  после
того, как он составил завещание, которым передавал  своей  сестре  все  свое
имущество, а свои часы и инструменты оставлял мне в память нашей дружбы.
     Этот прискорбный случай исполнил меня глубокой скорби тем более  еще  и
потому, что отныне на борту не оставалось никого, с кем я мог бы  поделиться
своими заботами, или кто мог бы мне дать совет и меня  утешить.  Крэмпли  не
только не раскаялся в своей жестокости при известии о смерти Томлинса, но  и
самым возмутительным образом  оскорбил  его  память,  утверждая,  будто  тот
отравился из боязни предстать перед военным судом по обвинению в  мятеже;  и
по этой-то причине он не разрешил, прежде  чем  бросили  за  борт  покойного
Томлинса, отслужить заупокойную службу по нем.
     Только  мысль  о  близком  освобождении  помогала  мне  сносить  грубые
притеснения этого турецкого паши, который, из-за  одного  только  стремления
мне досадить, выразил желание, чтобы  мои  сотрапезники  исключили  меня  из
своего общества. Как только он на это намекнул,  они  тотчас  же  пошли  ему
навстречу, и я вынужден был есть в  одиночестве  в  течение  всего  периода,
оставшегося  до  конца  нашего  перехода,  который,  впрочем,  скоро  должен
былзавершиться.
     Мы шли уже семь недель, когда канонир  заявил  капитану,  что,  по  его
подсчетам, нам надо сделать промеры и тот должен распорядиться о том,  чтобы
бросили лот. Крэмпли поклялся, что канонир ничего  не  понимает  в  вождении
корабля, так как до промеров еще осталась сотня лиг и посему  он  не  станет
возиться с лотом. В соответствии с этим мы шли, не убавляя парусов, еще день
и ночь, хотя канонир утверждал, что видит огниСайли * и наутро запротестовал
по всей форме против поведения капитана, за что и был арестован.  В  течение
дня мы не видели земли, и это обстоятельство столь вскружило голову Крэмпли,
что он не помышлял о промерах.
     Но в три часа ночи корабль наскочил на мель и крепко засел на  песчаной
косе. Это происшествие взбудоражило всю команду. Немедленно спустили шлюпку,
но мы не знали, где берег, и должны были ждать рассвета. А в это время ветер
усилился, и волны начали бить о шлюп с такой силой,  что  угрожали  разнести
его в щепы. Канонира  освободили  и  спросили  его  мнения;  он  посоветовал
капитану срубить мачту, чтобы облегчить  судно;  но  это  делу  не  помогло:
матросы,  видя,  что  положение  отчаянное,  по  обычаю,  разбили   сундучки
офицеров, переоделись в их костюмы, распили без церемоний их вино, и  пьяное
бесчинство началось.
     В разгар этого буйства я спустился вниз, чтобы спасти свои  пожитки,  и
обнаружил,  что  помощник  плотника  разбивает   топором   каюту   казначея,
преспокойно при этом посвистывая. Когда я спросил его, зачем он это  делает,
он хладнокровно ответил:
     - А я хотел только попробовать ром казначея, больше ничего.
     В этот момент появился казначей  и,  увидев  свое  добро  в  опасности,
горько пожаловался на несправедливость и  спросил  парня,  зачем  ему  нужно
спиртное, когда через несколько минут он отправится на тот свет.
     - Эх, была не была! - сказал грабитель. - Будем жить, пока можно!
     - Ах ты, жалкий негодяй! -  вскричал  казначей.  -  Какова  будет  твоя
участь на том свете, если ты помрешь грабителем!
     - Должно быть, попаду в ад, - невозмутимо ответил тот, а казначей  упал
на колени, умоляя господа о том, чтобы мы не все погибли из-за одного  Ионы.
* Пока шла эта беседа, я облачился в лучший  свой  костюм,  прицепил  тесак,
заткнул за пояс заряженные пистолеты, захватил с собой все, что было  можно,
и поднялся на палубу, замыслив воспользоваться первым удобным случаем, чтобы
достичь берега, который  мы  увидели  на  рассвете  в  трех  милях  впереди.
Крэмпли, убедившись в тщетности своих попыток снять корабль с мели,  порешил
позаботиться о своем  спасении  и  спустился  в  шлюпку,  а  как  только  он
спустился, вся команда бросилась за  ним  и  шлюпка  неминуемо  должна  была
опрокинуться, если бы не нашелся кто-то поумнее других  и  перерубил  канат,
после чего шлюпка отошла.
     Прежде чем это произошло, я всячески пытался  в  нее  попасть,  но  мне
мешал капитан, столь жаждавший не впускать меня в  шлюпку,  что  не  обращал
внимания на поведение  других.  Придя  в  ярость  от  такого  бесчеловечного
пристрастия и видя, что канат перерублен, я выхватил  из-за  пояса  один  из
пистолетов и, взведя курок, поклялся застрелить каждого, кто  преградит  мне
дуть. С этими словами я напряг все свои силы и прыгнул в шлюпку, содрав  при
этом прыжке кожу с голеней. Падая, я случайно  опрокинул  Крэмпли,  который,
поднявшись, хлопнул меня несколько раз кортиком и приказал матросам швырнуть
меня за борт, но они были слишком поглощены собственной своей  безопасностью
и не обратили на это внимания.
     Хотя лодка была сильно перегружена, а море вздымалось весьма угрожающе,
мы ухищрились добраться  до  суши  через  час  после  того,  как  расстались
сошлюпом. Как только я ступил на terra firma {Твердую  землю  (лат.).},  мое
негодование, столь долго  во  мне  клокотавшее  против  Крэмпли,  прорвалось
наружу, и я немедленно вызвал его на поединок, предлагая ему выбрать один из
моих пистолетов. Он схватилодин из них без всяких проволочек и, прежде чем я
успел взвести курок на другом, выстрелил  в  упор  мне  в  лицо  и  отбросил
пистолет.
     Меня оглушило, и, вообразив, что пуля попала мне  в  мозг,  я  разрядил
свой пистолет как можно скорей, чтобы не умереть неотмщенным; затем  налетел
на своего врага, выбил ему несколько передних зубов  рукояткой  пистолета  и
прикончил бы его этим оружием, если бы он не  вырвался  и  не  схватил  свой
кортик,  который  отдал  своему  слуге,  когда  брал  пистолет.  Увидев  его
вооруженным, я выхватил тесак, швырнул пистолет ему в голову и,  в  припадке
бешенства схватившись с ним, всадил мое оружие ему в рот,  разорвав  его  до
уха. То ли его привела в замешательство  острая  боль  от  раны,  то  ли  он
пошатнулся на неровной почве - я не знаю, но он отступил на несколько шагов;
я наступал и одним ударом порвал сухожилие  на  тыльной  стороне  его  руки,
после чего он выронил кортик  и  остался  беззащитным.  Не  знаю,  на  какую
жестокость вдохновила бы меня ярость, если бы в тот момент я  не  рухнул  на
землю от удара по затылку, лишившего меня  сознания.  В  течение  некоторого
времени  я  пребывал  в  этом  жалком  состоянии,  беспомощный,  во   власти
разъяренного варвара и его алчной бесчеловечной  команды;  возник  ли  между
ними спор, пока я находился в беспамятстве, не берусь утверждать; но в одном
отношении они были единодушны и действовали ловко и быстро;  когда  я  обрел
способность соображать, я обнаружил, что нахожусь один, в пустынном месте, и
лишился костюма, денег, часов, пряжек, а также и других вещей за исключением
башмаков, чулков, штанов и рубашки. Какое это было открытие для меня, только
час назад  имевшего  наличными  шестьдесят  гиней!  Я  проклял  день  своего
рождения, родителей, меня  породивших,  море,  которое  меня  не  поглотило,
кинжал врага, не нашедший пути к моему сердцу, злодейство  тех,  кто  бросил
меня в таком тяжелом положении, и в припадке отчаяния  порешил  лежать  там,
где был, пока не погибну.


ГЛАВА XXXVIII

     Я встаю и пробираюсь в амбар, где подвергаюсь  опасности  погибнуть  от
рук испуганных поселян. - Их жестокость. - Мне приходит на  помощь  женщина,
слывущая колдуньей - Ее история. - Ее совет. - Она рекомендует меня лакеем к
незамужней леди, чей нрав она описывает.

     Но пока я лежал, погруженный  в  раздумье,  порывы  отчаяния  незаметно
утихли; мое положение представилось мне совсем в другом свете, не  так,  как
видел я его вначале, и в результате моих размышлений я  решил  встать,  если
хватит сил, и добраться до ближайшего населенного места, где мне оказали  бы
помощь. Не без труда я поднялся на ноги и, ощупав  себя,  убедился,  что  не
получил никаких иных повреждений, кроме двух ран в голову, спереди и  сзади,
по видимому от ударов одним и тем же оружием, а именно рукояткой  пистолета.
Я бросил взгляд в сторону моря, но не увидел никаких  признаков  корабля,  а
потому и заключил, что он разбит в щепы и все остававшиеся на нем погибли.
     Но канонир, как узнал я впоследствии, наделенный большей смекалкой, чем
Крэмпли, сообразив, что тот покинул судно в начале прилива и что  оно  может
сойти с мели, когда прилив достигнет высшей точки, не спешил  добираться  до
берега, а  оставался  на  палубе,  надеясь  благополучно  ввести  корабль  в
какую-нибудь гавань, после того как командир его покинет;  за  такую  услугу
он, несомненно, надеялся получить щедрое  вознаграждение.  Этот  план  он  и
привел в исполнение, а Адмиралтейство посулило ему всякие блага за  спасение
корабля его величества; но я так и не слыхал о том,  чтобы  он  пожал  плоды
своих ожиданий.
     Что до меня, то я побрел к замеченному мною маленькому  коттеджу  и  по
дороге подобрал старую матросскую куртку, которую, должно быть, бросил  вор,
переодевшийся в мое платье; это было весьма ценным приобретением  для  меня,
почти окоченевшего от холода. Поэтому я надел ее,  а  когда  согрелся,  раны
мои, переставшие кровоточить,  снова  открылись;  и  вот,  чувствуя  крайнее
изнеможение, я  уже  готов  был  лечь  посреди  поля,  как  вдруг  увидел  в
нескольких шагах по левую руку от меня амбар, куда  мне  и  удалось  кое-как
дотащиться; найдя дверь открытой, я вошел, но никого  внутри  не  обнаружил;
однако я повалился на охапку соломы в надежде, что скоро  кто-нибудь  придет
мне на помощь.
     Я пролежал всего несколько минут, когда  в  амбар  вошел  крестьянин  с
вилами в руке, которые собирался воткнуть в солому, где я притаился,  и  он,
по всей вероятности, прикончил бы меня, если бы я не  издал  отчаянный  стон
после  безуспешных  попыток  заговорить.   Этот   горестный   звук   испугал
деревенщину, который попятился и, обнаружив окровавленное тело, остановился,
дрожа и выставив перед собой вилы - волосы  его  стояли  дыбом,  глаза  были
вытаращены,  ноздри  раздуты,  а  рот   разинут.   В   другое   время   меня
оченьпозабавила бы эта фигура, остававшаяся в одном и том же положении почти
десять минут; в течение этого времени я несколько раз тщетно пытался  молить
его о сострадании  и  помощи,  но  язык  мне  не  повиновался,  и  из  горла
вырывались  только  стоны.  Наконец  появился  старик,  который,  при   виде
остолбеневшего парня, воскликнул:
     - Господи помилуй! Малого околдовали! Ты что, Дик, очумел, что ли?
     Дик, не сводя глаз с устрашившего его предмета, ответил:
     - Ох, отец, отец! Здесь или дьявол, или мертвое тело! Не знаю, что это,
но оно ужасно стонет.
     Отец, у которого зрение было слабое, достал очки и, нацепив их на  нос,
глянул на меня из-за плеча сына, но как только он меня  увидел,  его  начало
трясти еще больше, чем Дика, и он обратился ко мне заикаясь:
     - Во имя отца, и сына, и святого духа, заклинаю тебя, если  ты  сатана,
убирайся в Красное море, а если ты человек убитый, то  так  и  скажи,  чтобы
тебя могли похоронить по-христиансюи!
     Так как я не мог удовлетворить его просьбу, он повторил свое  заклятье,
но не добился успеха, и долгое время они  пребывали  в  мучительном  страхе.
Наконец отец предложил сыну подойти ближе и получше  разглядеть  привидение,
но Дик считал, что приблизиться ко мне должен отец, так как он  уже  старик,
негодный для работы, и  что  если  с  ним  приключится  беда,  потеря  будет
невелика, тогда как он, Дик, может спастись и еще пригодиться своим ближним.
Этот разумный довод не произвел никакого  действия  на  старца,  по-прежнему
прятавшегося от меня за спину Дика.
     Тем временем я попытался поднять руку и подать сигнал  бедствия,  но  у
меня хватило сил только  зашуршать  соломой,  и  этот  шорох  столь  испугал
молодого крестьянина, что он бросился к двери и по дороге сшиб с  ног  отца.
Старый джентльмен не терял времени на то, чтобы подняться,  и  очень  быстро
пополз задом, подобно * крабу, пока не очутился за  порогом,  не  переставая
бормотать при этом заклинания. Я пришел в глубокое  уныние,  видя,  что  мне
грозит опасность погибнуть из-за скудоумия и трусости  этих  невежд,  и  уже
терял сознание, когда в амбар вошла старуха в сопровождении обоих беглецов и
бесстрашно приблизилась к тому месту, где я лежал, со словами:
     - Если это дьявол, я  его  не  боюсь,  а  если  мертвец,  он  не  может
причинить нам зло!
     Увидав, в каком положении я нахожусь, она воскликнула:
     - Никакого дьявола тут нет, разве что он засел в ваших дурацких башках!
Это какой-то жалкий  бедняк,  истекающий  кровью,  и  если  он  помрет,  нам
придется поиздержаться на похороны. А стало быть, ты,  Дик,  притащи  старую
тачку, положи его туда и отвези к задней двери хозяина Ходжа... Он  побогаче
нас и может выложить денежки на бедного  бродягу.  Ее  совет  был  принят  и
немедленно приведен в исполнение. Меня отвезли к двери другого фермера,  где
и вывалили, как кучу навоза,  и  я,  несомненно,  достался  бы  на  съедение
свиньям, если бы мои стоны не всполошили обитателей дома и кое-кто из них не
вышел и не увидел меня. Но Ходж походил скорее  на  иудея,  чем  на  доброго
самаритянина, и приказал перенести меня к дому  священника,  который  обязан
был не только * проповедывать милосердие, но и показывать его на  деле;  при
этом он заметил, что хватит с него, Ходжа, платить свою долю  на  содержание
бедных принадлежащих к его приходу. Когда меня положили у ворот  священника,