говорит пословица... А я верю только  в  компас  и  поступаю  с
другими так, как хотел бы, чтобы со мной поступали. И, значит, мне наплевать
на папу, дьявола и  претендента  *.  И  надеюсь  спастись  не  хуже  всякого
другого.
     Такое сопоставление имен весьма обидело  монаха,  который  со  страстью
заявил, что, не будь мистер Баулинг его соотечественником,  он  настоял  бы,
чтобы его посадили  в  тюрьму  за  дерзость.  Я  отнесся  с  неодобрением  к
опрометчивости дяди и попытался утихомирить старого джентльмена, уверяя, что
никакого желания оскорбить его не было у  моего  родственника,  который  уже
понял свою ошибку, потряс руку обиженному и попросил прощения за  вольность.
Когда все было дружески улажено, монах пригласил нас притти  завтра  днем  в
монастырь, к коему он принадлежал, и после этого удалился.
     Тогда дядя настойчиво посоветовал  мне  не  изменять  религии  предков,
сколь бы я ни выиграл от такой измены,  которая  падет  позором  на  меня  и
обесчестит мой род. Я заверил его, что никакие соображения не заставят  меня
пренебречь его дружбой и добрым обо мне мнением, в ответ на что, он  выразил
полное удовлетворение и навел меня на мысль об обеде, который мы  немедленно
заказали, и когда он был готов, вместе пообедали.
     Мне казалось, что знакомство с шотландцем-священником, если его повести
должным образом, может сослужить мне службу, и  решил  поддерживать  его  по
мере сил. С этой целью мы посетили его обитель по его  приглашению,  где  он
угостил нас вином и сластями и показал все достопримечательности  монастыря.
После такого радушного приема мы ушли, и я пообещал притти на другой день.
     Когда настал час отплытия дяди, я проводил  его  в  гавань  и  на  борт
судна, Расстались мы не без слез, обняв друг друга и обменявшись пожеланиями
всякого благополучия; он просил меня писать  ему  часто  на  имя  лейтенанта
Баулинга  в  Лондон,  трактир  "Национальный  флаг",  неподалеку  от   доков
Эрмитэдж.
     Я вернулся  в  кабачок,  где  мы  встретились,  и  там  провел  ночь  в
полномуединении, раздумывая о жестокости судьбы  и  строя  планы  дальнейшей
жизни;  но  я  не  мог  ничего  придумать  и  видел  на  своем  пути  только
непреодолимые трудности, и несчастное мое будущее повергало меня в отчаяние.
Однако, дабы не пренебречь ни одной представлявшейся  мне  возможностью,  я,
встав поутру, отправился к патеру,  которого  я  просил  дать  мне  совет  и
оказать помощь. Он принял меня ласково и дал мне понять, что  в  жизни  есть
только  один  способ,  позволяющий  человеку  с  моими  способностями  стать
заметной персоной. Я понял смысл его  речи  и  заявил  ему,  что  решительно
отказываюсь переменить религию, а  посему,  если  его  предложение  касается
церкви, он может не утруждать себя пояснениями. Он покачал головой, вздохнул
и сказал:
     - Ах, сын мой, как мешает ваше упорство и  предрассудки  славной  вашей
будущности! Внемлите убеждениям разума, примите в  соображение  ваше  земное
благополучие, равно как и заботу о вашей бессмертной душе. Я могу, пользуясь
влиянием, принять вас на искус в этот монастырь, где буду наблюдать за  вами
и направлять вас с истинно отеческой любовью.
     Тут он пустился восхвалять жизнь монаха, не смущаемую  никакой  суетой,
не терзаемую заботами  и  не  угрожаемую  никем,  жизнь,  в  которой  сердце
отучается  от  плотских  привязанностей,  грубые  склонности  укрощаются   и
смиряются, а душа переносится на крыльях  созерцания  в  божественную  сферу
философии и веры.
     Но его красноречие было  растрачено  впустую,  так  как  его  стараниям
противостояли два моих соображения: данное  дяде  обещание  и  отвращение  к
церковной  жизни,  что  же  до  разницы  в  религиях,   то   я   считал   ее
обстоятельством слишком незначительным, чтобы принимать в расчет в борьбе за
благополучие. Убедившись в моей  непреклонности,  он  сказал  мне,  что  моя
неуступчивость больше печалит его, чем  оскорбляет,  и  что  он  по-прежнему
готов оказать мне услугу,
     - Те же самые ошибочные убеждения, - сказал ой, -  которые  мешают  вам
подвизаться на церковной стезе, разумеется, воспрепятствуют  вашей  успешной
службе в армии, но, если вам не претит положение слуги,  я  смогу  дать  вам
рекомендации к знатным особам в Версале, с которыми я знаком, и вы могли  бы
поступить  к  кому-нибудь  из  них  метрдотелем.  Не  сомневаюсь,  что  ваши
способности скоро помогут вам занять лучшее положение,
     Я принял с радостью это предложение, а он попросил меня  зайти  к  нему
попозже в тот же день, когда он сможет не только снабдить меня письмами,  но
и  представить  своему  знакомому  капуцину,  собирающемуся   завтра   утром
отправиться в Париж, а в  обществе  этого  капуцина  я  смогу  добраться  до
Парижа, не истратив на путешествие ни одного ливра. Это  известие  доставило
мне огромное удовольствие, и я выразил горячую признательность  милосердному
отцу.
     Он выполнил свое обещание, вручив мне письма и познакомив с  капуцином,
с которым я и отправился рано утром на следующий день.
     Скоро я убедился, что мой спутник - весьма веселый шутник  и,  невзирая
на свой монашеский чин и смиренный вид, любит хорошую еду и выпивку  больше,
чем свои четки, и питает большее пристрастие к миловидным  девушкам,  чем  к
деве Марии или святой Женевьеве. Это был толстый, крепкий молодой человек  с
рыжими бровями, крючковатым носом и с лицом, усеянным  веснушками,  а  звали
его брат Балтазар. Его орден не разрешал ему носить белье, а посему, не имея
нужды раздеваться, он был одним из самых грязных животных на белом свете,  и
тело  его  распространяло  такой  запах,  что  я  норовил  во  время  нашего
путешествия держаться от него с подветренной стороны.
     Его превосходно знали в этих краях, и мы поэтому сытно питались, ничего
не тратя, а утомительность  пути  весьма  облегчалась  добрым  нравом  моего
спутника, распевавшего бесконечное множество  песенок  о  любви  и  вине.  В
первый вечер мы сделали привал в крестьянском домике неподалеку  от  Абвиля,
где нас угостили прекрасным рагу, приготовленным  дочерьми  нашего  хозяина,
одна из которых была весьма миловидна.
     Когда мы поели всласть и выпили вволю легкого вина, нас отвели в амбар,
где мы нашли приготовленные для нашего  приема  два  ковра,  постеленные  на
чистой соломе. Не провели мы там и получаса,  как  услышали  легкий  стук  в
дверь. Балтазар встал и впустил  двух  дочерей  нашего  хозяина,  пожелавших
побеседовать с ним в темноте. Пошептавшись о чем-то, капуцин вернулся ко мне
и спросил, не чувствителен ли я к любви и столь  ли  жестокосерд,  чтобы  не
разделить постель с хорошенькой девушкой, которой  я  приглянулся.  К  стыду
своему я должен сознаться, что позволил себе поддаться страсти и  с  большой
охотой согласился воспользоваться  случаем,  узнав  о  намерении  миловидной
Нанет разделить со мной ложе. Тщетно  мой  рассудок  напоминал  мне  о  моем
почитании дорогой Нарциссы - мысль  о  моей  восхитительной  очаровательнице
скорее усиливала, чем утоляла возбуждение моей души,  и  юная  поселянка  не
имела оснований пожаловаться  на  мою  память.  Рано  утром  милые  создания
покинули нас, и  мы  проспали  до  восьми  часов,  а  засим  встали  и  были
накормлены завтраком и напоены шоколадом и l'eau  de  vie  {Водка  (франц).}
нашими подругами, с которыми нежно попрощались после того, как  мой  спутник
исповедал их и дал им отпущение грехов.
     Когда мы двинулись дальше, зашел разговор о нашем  ночном  приключении,
который начал капуцин, спросив меня, как понравился  мне  ночной  привал.  Я
выразил удовольствие и восхищение милой Нанет, на что он покачал головой  и,
смеясь, сказал, что она - morceau pour la bonne bouche {Кусочек  на  закуску
(франц).}.
     - Ничто так не радует меня, - продолжал он, - как победа над  Нанет,  а
я, говорю не из тщеславия, весьма счастлив в моих любовных делах!
     Это признание меня удивило, поскольку я знал о том, что он провел  ночь
с сестрой  Нанет,  и  хотя  был  очень  далек  от  желания  обвинить  его  в
откровенном кровосмешении, но выразил свое изумление перед его выбором  этой
ночью, так как я знал, что ему нравилась другая. В ответ на такой  намек  он
сказал, что у него были причины распределить меж ними  свою  благосклонность
помимо естественной любезности  по  отношению  к  женскому  полу,  а  именно
сохранение  мира  в  семье,  который  в  противном  случае  нельзя  было  бы
поддерживать; к тому же Нанет понравился я, а он  слишком  любит  ее,  чтобы
мешать ее склонностям, тем более,  когда  ему  представился  случай  оказать
услугу приятелю.
     Я поблагодарил его  за  дружелюбие,  хотя  мне  крайне  не  понравилось
отсутствие у него деликатности, и я пожалел о случае, который  свел  меня  с
ним. Хоть я и был  вольнодумцем,  но  мне  стал  ненавистен  человек,  столь
пренебрегавший принятым на себя монашеским чином; он  показался  мне  весьма
мало заслуживавшим уважения и доверия, и  я  даже  стал  бы  оберегать  свой
карман, если бы мог подумать, что у него явится искушение меня обокрасть. Но
я не мог даже вообразить, чтобы капуцины имели  нужду  в  деньгах,  так  как
устав их ордена предписывал им вести жизнь нищих и  удовлетворять  все  свои
потребности gratis, а кроме того мой спутник казался слишком  беззаботным  и
сангвиническим парнем, чтобы вызвать на этот счет мои  опасения;  поэтому  я
продолжал путь с полной доверчивостью в ожидании скорого конца путешествия.


ГЛАВА XLIII

     Мы останавливаемся в доме  вблизи  Амьена,  где  меня  грабит  капуцин,
исчезающий, пока я сплю. - В поисках его я иду в Нойон,  но  без  успеха.  -
Рассказываю о своем положении некоторым, но не получаю помощи.  -  Впадаю  в
отчаяние. - Присоединяюсь к роте солдат. - Меня вербуют в Пикардийский полк.
- Мы получаем приказ итти в Германию. - Я  нахожу  утомительность  переходов
невыносимой. -  Ссора  с  товарищем  во  время  диспута  о  политике.  -  Он
вызываетменя на поединок, ранит и обезоруживает.

     Третью ночь нашего паломничества мы провели в доме  около  Амьена,  где
Балтазара не знали и потому нам дали незавидный ужин с кислым вином, а спать
нам пришлось на чердаке, на старом тюфяке, бывшем с незапамятных  времен  во
владении мириадов блох. Мы  вторглись  на  их  территорию  не  безнаказанно:
прошла минута, и нас атаковали бесчисленные жала; невзирая на это,  мы,  тем
не   менее,   крепко   заснули,   очень   утомленные   дневным    переходом;
проснувшисьтолько в девять часов утра, я увидел себя в одиночестве,  вскочил
в испуге, ощупал карманы и убедился, что мои предчувствия оправдались!
     Мой спутник улизнул с моими деньгами и оставил меня  одного  добираться
до Парижа.
     Я тотчас же сбежал вниз, с горестным, изумленным видом осведомился, где
нищенствующий монах, и узнал, что тот ушел часа  четыре  назад,  сказав  им,
будто я захворал и не хочу, чтобы меня тревожили, но, когда я проснусь,  мне
надлежит передать об уходе его по направлению в Нойон, где он будет ждать  в
"Золотом петухе" моего прихода. Я не сказал ни слова, но с  тяжелым  сердцем
направился туда и прибыл днем, изнемогая от усталости и голода: там, к моему
крайнему смущению" я узнал, что упомянутая особа не появлялась!
     Для меня было счастьем, что, по своему складу, я мог испытывать сильное
негодование,  каковое  в  таких  случаях  вдохновляло  меня  против  людских
подлостей  и  помогало  мне  переносить  несчастья,   в   противном   случае
невыносимые. Распаленный негодованием, я рассказал хозяину гостиницы о своем
отчаянном положении, со злобой понося предательство Балтазара; в  ответ  тот
пожал плечами и, скорчив гримасу, сказал, что сочувствует мой беде,  но  что
помочь ей не может ничто, кроме терпения. В этот момент вошли посетители,  к
которым он поспешил, оставив меня возмущенным его безразличием  и  в  полной
уверенности, что хозяин гостиницы  самое  гнусное  животное  на  всем  белом
свете.
     В то время как я стоял на крыльце в унынии и нерешительности и извергал
потоки  проклятий  на  вора,  ограбившего  меня,  и   на   старого   монаха,
порекомендовавшего его мне, к гостинице подъехал молодой джентльмен,  богато
одетый, в сопровождении лакея и двух слуг в ливреях. Мне показалось  по  его
лицу, что он добр и благодушен, и как только он вышел из кареты, я обратился
к нему и в нескольких словах  объяснил  мое  положение.  Он  выслушал  очень
вежливо и, когда я кончил рассказ, промолвил:
     - Чего же вы хотите от меня, мсье?
     Я был весьма смущен таким  вопросом,  которого  не  задал  бы  ни  один
благородный или обладающий здравым смыслом человек, и  вместо  ответа  низко
поклонился. Он поклонился еще ниже и быстро  проследовал  в  дом,  а  хозяин
гостиницы дал мне понять, что я преграждаю  посетителям  путь  и  наношу  им
обиду, а ему могу причинить великий ущерб.  У  него  не  было  необходимости
говорить сие вторично; я немедленно покинул это место и столь был взволнован
горем, гневом и негодованием, что у меня из носа хлынула кровь.
     В таком исступленном состоянии я покинул Нойон и пустился в  поля,  где
бродил, как безумный, пока  силы  мне  не  изменили  и  я  не  был  вынужден
опуститься наземь под деревом, дабы дать отдых моим усталым членам. Тут  моя
ярость иссякла, я почувствовал муки голода и  впал  в  молчаливую  печаль  и
меланхолическое раздумье. Я перебрал в памяти все преступления в  каких  был
повинен, и нашел, что их так мало и столь они  пустячные,  что  нельзя  было
признать  правосудным  то  провидение,  которое,  обрекши  меня  на  столько
несчастий и опасностей, бросило в конце концов  умирать  с  голоду  в  чужой
стране, без друзей и знакомых, которые могли хотя бы  закрыть  мне  глаза  и
отдать последний долг человеколюбия моему жалкому телу. Тысячу раз  я  желал
себе превратиться в медведя, чтобы уйти подальше от негостеприимных  людских
притонов в леса и пустыни, где я мог  бы  жить,  полагаясь  только  на  свои
способности, независимый от предательства друзей и высокомерного презрения.
     Так я лежал, стеная о своем злосчастье, как вдруг услышал звуки скрипки
и, подняв голову, увидел  группу  мужчин  и  женщин,  танцевавших  на  траве
неподалеку от меня. Мне показалось, что самое подходящее  время  привлечь  к
себе сострадание должно наступать тогда, когда исчезает  всякая  себялюбивая
мысль и сердце наполняется весельем и  радостью,  вызванной  общительностью;
поэтому я поднялся и приблизился к этим счастливым людям, в  которых  тотчас
же узнал солдат с  их  женами  и  детьми,  развлекающихся  на  отдыхе  после
утомительного перехода. Я никогда раньше не видел такого сборища пугал и  не
мог также примирить их изможденные, худые лица, их убогие лохмотья и  другие
внешние знаки крайней нужды с веселым их видом. Однако я приветствовал их, а
они ответили также очень вежливо приветствием, после чего образовали круг, в
центре которого я  очутился,  и  принялись  плясать.  Это  веселье  возымело
чудесное действие на мое душевное состояние. Меня заразило их оживление,  и,
несмотря на мое угнетенное расположение духа, я забыл свои заботы  и  принял
участие в их сумасбродствах. Достаточно позабавившись, женщины расстелили на
земле свою верхнюю одежду  и  выложили  из  заплечных  мешков  лук,  хлеб  и
несколько фляг плохого вина. Приглашенный участвовать в этом пире, я  уселся
с ними и никогда за всю мою жизнь так вкусно не ел.
     Закончив трапезу, мы снова пустились в пляс, и теперь, подкрепившись, я
постарался вовсю,  вызвав  всеобщее  восхищение.  Я  был  награжден  тысячью
комплиментов и  изъявлений  в  дружбе;  мужчины  одобряли  мою  внешность  н
ловкость, а женщины громко возносили  хвалу  моей  bonne  grace  {Изящество,
любезность (франц).}, сержант, в  частности,  был  так  любезен  со  мной  и
описывал с таким  искусством  удовольствия  солдатской  жизни,  что  я  стал
прислушиваться к его предложению завербовать меня на службу; и чем больше  я
раздумывал над  своим  положением,  тем  больше  убеждался  в  необходимости
принять решение без отлагательств.
     Посему, зрело обдумав доводы pro и  contra  {За  и  против  (лат).},  я
выразил согласие и принят был  в  Пикардийский  полк,  считавшийся,  по  его
словам, одним из старейших полков в Европе.
     Рота, в которую входил этот отряд, была  расквартирована  неподалеку  в
деревне, куда мы отправились на другой  день,  и  я  был  представлен  моему
капитану, которому пришелся, кажется, по душе мой внешний вид, и он дал  мне
крону на выпивку, приказав выдать мне одежду, оружие и снаряжение.  Затем  я
продал свою ливрею, купил белье и,  постаравшись  научиться  экзерцициям,  в
самый короткий срок стал заправским солдатом
     Это произошло незадолго до  получения  нами  приказа  присоединиться  к
некоторым другим полкам и спешно итти в Германию на подкрепление  к  маршалу
герцогу де Ноайль *, расположившемуся лагерем на  берегу  реки  Майн,  чтобы
следить за движением  английских,  ганноверских,  австрийских  и  гессенских
войск под командованием лорда Стэра.
     Итак, мы двинулись в путь, и я познакомился с той  стороной  солдатской
жизни, которая до сей поры была мне неведома.
     Невозможно описать голод и жажду, которые  я  переносил,  и  усталость,
какую я испытывает на марше в сотни  миль;  во  время  этого  марша  жара  и
непрестанное движение столь истерзали мое тело,  что  очень  скоро  на  моих
бедрах и ногах слезла кожа с внутренней стороны и  я  испытывал  невыразимые
мучения. Этой бедой я был обязан своей упитанности, которую я  проклинал,  и
завидовал худобе товарищей, чьи тела не могли выделять столько соков  и  чью
кожу не так-то легко можно было натереть.
     Непрерывная боль сделала меня раздражительным, а эта  раздражительность
еще более возросла от испытаний, коим подвергалась  моя  гордость,  когда  я
видел, что эти жалкие бедняги, которых порыв ветра мог разметать по воздуху,
как мякину, бодро несут бремя, под коим я готов был подломиться.
     Однажды, когда во время привала солдаты с их женами, по  обычаю,  пошли
плясать, мой товарищ остался со мной дома под предлогом  дружбы  и  оскорбил
меня, выразив мне свою жалость и начав утешать. Он сказал мне, что,  хотя  я
теперь молод и еще новичок, но скоро привыкну к службе, и он не сомневается,
что мне предстоит честь еще послужить во славу короля.
     -  Итак,  мое  дитя,  имей  мужество,  -  продолжал  он,  -  и   молись
милосердному богу о том, чтобы ты был так же счастлив, как я,  который  имел
честь служить Людовику Великому и получить немало ран ради приумножения  его
славы.
     Когда я взглянул на презренное существо, произносившее эти слова,  меня
поразило его  ослепление,  и  я  не  мог  не  выразить  удивления  нелепости
разумного  существа,  полагавшего  для  себя   высокой   честью   переносить
отвратительную нищету, угнетение,  голод,  болезни,  увечье  и  даже  угрозу
смерти  только  для   того,   чтобы   удовлетворить   честолюбие   государя,
пренебрегающего его страданиями и даже не ведающего о том, как его зовут.
     Я заметил, что, ежели его положение есть следствие принуждения, я готов
восхвалить его стойкость и мужество, с какими он терпит свою долю; ежели  он
поднял оружие в  защиту  своей  родины,  которой  нанесено  оскорбление,  он
заслуживает одобрения за свой патриотизм, а  ежели  выбрал  свой  теперешний
образ жизни как спасение от еще большей беды,  он  оправдан  своей  совестью
(хотя я и не ведаю  большего  несчастья,  чем  то,  какое  ему  выпало);  но
признать, что основу его жизни составляет стремление споспешествовать  славе
его государя, это все равно, что  объявить  его  несчастным  рабом,  который
охотно переносит опасности и самые тяжелые лишенья и совершает самые  тяжкие
преступления, дабы питать варварскую гордыню такого же существа,  как  и  он
сам,  возвысившегося  над  ним  только  благодаря