она  жаждала
его не меньше, чем я, однако она должна не только принести маленькую  жертву
приличиям, но и убедиться в моих честных намерениях,  прежде  чем  исполнить
мою просьбу. Впрочем, она давала мне понять, что хотя ей и надлежит  уважать
мнение некоторых особ, но в деле, столь близко касающемся  ее  счастья,  она
решила следовать своим влечениям и предпочесть их советам всего мира; что же
до денег, то они не понуждают ее  прислушиваться  к  сим  советам,  ибо  она
располагает своим состоянием самостоятельно и ни от кого не зависит.
     Восхищенный философическим умом и скромностью моей  дамы,  казалось  не
подозревавшей о дарованной ей красоте, а в особенности упоенный тем местом в
письме, из коего я узнал, что она обладает независимым состоянием,  я  снова
взялся за перо, принялся  воспевать  ее  возвышенные  чувства,  притворился,
будто мало цены придаю очарованию красоты и  страсть  моя  вызвана  высокими
качествами ее ума, сетовал на ее непреклонность,  жертвовавшую  моим  покоем
чрезмерной заботе о приличиях, и заявлял о целомудренности  моих  намерений,
подкрепляя эти заверения самыми торжественными и патетическими клятвами.
     Это послание было запечатано и доставлено в  указанное  место  Стрэпом,
который, чтобы укрепиться в наших упованиях, снова занял наблюдательный пост
и вскоре вернулся с тою же вестью:  мисс  Спаркл  (так  звали  ту,  что  мне
писала) выглядывала из окна и,  едва  завидев  посланца,  закрыла  окошко  и
скрылась, несомненно, горя нетерпением получить весточку от милого ее сердцу
предмета.
     Теперь  мои  сомнения  рассеялись,  я  завидел  долгожданную  гавань  и
уверовал, что мне обеспечено блаженство, к которому я так  давно  стремился.
После обеда я отправился на прогулку с доктором Уэгтейлом в ту часть города,
где обитала моя возлюбленная, и, так как  он  был  всего-навсего  справочной
книгой, то я осведомлялся об именах,  репутации  и  богатстве  каждого,  кто
владел хорошим домом в тех улицах, которыми мы проходили. Когда пришло время
упомянуть о сэре Джоне  Спаркле,  он  изобразил  его  человеком,  обладающим
несметными богатствами, но скупцом, который, как говорили, держал, словно  в
клетке, свое единственное дитя, прелестную  молодую  леди,  под  надзором  и
охраной старой гувернантки, столь неподкупной, или завистливой, или  жадной,
что до сей поры никому не удавалось добиться ее  дружеского  расположения  и
получить доступ к ее питомице, хотя многие делали эту попытку  ежедневно  не
столько в чаянии наследства,  ожидавшего  ее  после  смерти  отца,  который,
будучи вдовцом, мог снова жениться и иметь сыновей,  сколько  в  надежде  на
приданое в двенадцать тысяч фунтов, которое было ей  оставлено  дядей  и  не
могло  быть  у  нее  отнято.  Это  сообщение,  в  точности   совпадавшее   с
заключительной частью письма, полученного  мною  утром,  произвело  на  меня
такое впечатление, что  всякий,  за  исключением  Уэгтейла,  угадал  бы  мое
волнение, но он был целиком поглощен сознанием собственной значительности  и
не замечал поведения кого бы то ни было  другого,  если  оно  не  отличалось
такими странностями, которые поневоле привлекли бы его внимание.  Когда  его
речи потеряли для меня интерес и мне удалось от него избавиться, я  вернулся
домой и познакомил Стрэпа с плодами моих розысков.  Этот  верный  оруженосец
едва не задохнулся от восторга и даже заплакал от радости, но  радовался  он
за себя или за меня - я не берусь судить. Следующий день принес  мне  третью
любовную  записку,   заключавшую   много   нежных   слов,   перемешанных   с
трогательными сомнениями, вызванными хитростью мужчин, непостоянством юности
и чувством ревности, часто сопутствующей самой искренней страсти, - записку,
завершавшуюся  просьбами  извинить  ее,  если  она   вознамерится   продлить
испытание, прежде чем открыто объявить о своих чувствах и отрезать себе путь
ж отступлению. Эти милые колебания раздули пожиравшее меня пламя  и  усилили
мое нетерпение; я прибег к сугубым жалобам на  ее  равнодушие  и  так  пылко
молил назначить мне свидание,  что  через  несколько  дней  она  согласилась
встретиться со мной в доме той самой портнихи, которая  пересылала  все  мои
письма. В промежуток между получением от нее обещания  и  часом  свидания  я
исполнился гордости безрассудной и не поддающейся описанию; я совсем забыл о
нежной Нарциссе, и мои мысли были целиком поглощены грядущим торжеством  над
злобой и презрением света.
     Наконец настал блаженный час, я  полетел  в  указанное  место,  и  меня
провели в комнату, где я не провел и десяти минут, когда  послышался  шелест
шелка и шаги, поднимающиеся по лестнице. Сердце мое забило тревогу и  быстро
колотилось в груди; щеки запылали, ноздри раздувались, а колени  дрожали  от
восторга! Дверь открылась, я увидел золотую парчевую юбку и рванулся вперед,
чтобы обнять  мою  очаровательницу.  Земля  и  небо!  Как  описать  мне  мое
состояние,  когда  я  узрел  мисс  Спаркл,  превратившуюся   в   морщинистую
семидесятилетнюю каргу!
     Я онемел от изумления и остолбенел от  ужаса!  Эта  древняя  Урганда  *
заметила мое расстройство, подойдя с томным видом, схватила меня за  руку  и
писклявым голосом спросила, не болен ли я. Ее чудовищные ужимки укрепили  во
мне омерзение, которое я почувствовал с первой же минуты, и  нескоро  я  мог
оправиться настолько, чтобы держать себя с  обычной  любезностью.  Однако  в
конце концов я опомнился и извинился перед ней в своем  поведении,  объяснив
его внезапно начавшимся у меня головокружением.
     Моя дряхлая дульцинея, вне сомнения, обеспокоенная моим смятением, едва
узнав причину, коей я его приписал, выразила свою радость тысячью кокетливых
нежных гримас и напустила на себя резвость  шестнадцатилетней  девушки.  Она
посматривала   на   меня   умильно   мутными   глазами,   потускневшими   от
слезоточивости; затем, как бы устыдившись этой вольности,  потупляла  глаза,
краснела и играла  веером;  засим  вскидывала  голову,  дабы  я  не  заметил
параличного  дрожания,  сюсюкая  задавала  ребячливые   вопросы,   хихикала,
улыбалась, не открывая рта, чтобы  скрыть  опустошительную  работу  времени,
разрушившего ее зубы; снова делала мне глазки,  вертелась  в  кресле,  желая
показать  свою  живость,  и  позволяла  себе  множество  других   глупостей,
простительных только юности и красоте.
     Как ни был я потрясен моим разочарованием, однако по  своей  натуре  не
мог оскорбить никого, кто меня любил; поэтому я постарался  казаться  покуда
довольным, решив бросить всю эту затею, как  только  мне  удастся  вырваться
отсюда. Я произнес несколько учтивых фраз и выразил  особое  желание  узнать
имя и положение леди, удостоившей меня такой чести. Она сообщила мне, что ее
зовут Уитерс, а живет она у сэра Джона Спаркла в  качестве  гувернантки  его
единственной дочери и скопила некоторую сумму, вполне обеспечивающую  ее  до
конца жизни; что она имела  удовольствие  видеть  меня  в  церкви,  где  моя
наружность и манеры глубоко затронули ее сердце, и она  не  находила  покоя,
пока не разузнала о моей репутации, которая  оказалась  во  всех  отношениях
столь безупречной, что она уступила пылкому влечению и отважилась  открыться
в своей  любви,  может  быть,  недостаточно  заботясь  о  благопристойности,
предписанной ее полу; но она надеется, что я прощу  ей  проступок,  причиной
коего в известной мере являюсь я  сам,  и  припишу  ее  смелость  неумолимым
велениям страсти.
     Ни один подорвавший свое здоровье распутник  не  проглатывал  пилюли  с
большим отвращением, чем то, какое испытал я, давая  ответ,  приличествующий
этой лестной речи; и тем не менее надежды мои начали  понемногу  воскресать,
когда я подумал о том, что, поддерживая для вида  интригу  с  дуэньей,  могу
получить доступ к ее  питомнице.  Ободренный  этой  мыслью,  я  вновь  обрел
безмятежное расположение духа, моя  сдержанность  исчезла,  я  заговорил  en
cavalier {Развязно (франц}.} и  даже  начал  ухаживать  за  сей  престарелой
кокеткой, которая казалась весьма довольной своим обожателем и пустила в ход
все приманки, чтобы закрепить воображаемую  победу.  Любезная  хозяйка  дома
попотчевала нас чаем и конфетами,  после  чего  удалилась,  как  и  подобало
вежливой и опытной матроне.
     Получив возможность  обмениваться  наедине  нежными  признаниями,  мисс
Уитерс (она все еще пребывала девственницей) завела  речь  о  супружестве  и
проявила при этом такое нетерпение, что, будь она на пятьдесят  лет  моложе,
я, может быть, и удовлетворил бы ее желанье, не прибегая к помощи церкви, но
от этого шага удержали меня и добродетельность моя и  забота  о  собственных
интересах. Когда помыслы старой девы сосредоточиваются на молодом  человеке,
она докучает ему своим ухаживанием, настоит ему хоть раз пойти ей  навстречу
- и он уже никогда не избавится от ее назойливых домогательств и упреков.
     Мне  надлежало  откладывать  эту  церемонию  под  самыми   благовидными
предлогами с целью  познакомиться  тем  временем  с  мисс  Спаркл,  и  я  не
отчаивался в успехе, рассуждая, что буду поддерживать общение с  моей  дамой
и, по всей вероятности, получу приглашение посетить ее  дом  и  таким  путем
обрету  возможность  побеседовать   с   ее   очаровательной   воспитанницей.
Соблазненное такой мечтой, сердце мое  расширилось  от  радости,  я  говорил
пылкие слова ветхой гувернантке и с благоговением  поцеловал  ее  сморщенную
руку. Она была столь восхищена своей удачей, что не  могла  скрыть  восторг,
набросилась на меня, как тигрица, и прижалась своими увядшими губами к  моим
устам, как вдруг (несомненно, по проискам ее злого гения)  чеснок,  которого
она поела поутру, вероятно чтобы рассеять ветры, возымел столь неожиданное и
бурное  действие,  что  натура  человеческая  -  если  принять  во  внимание
положение, в коем я находился, - не могла выдержать такое потрясение хоть  в
какой-то мере спокойно. Я потерял всякое терпенье и способность  соображать,
отскочил от нее  в  одно  мгновенье,  схватил  шляпу  и  трость,  сбежал  по
лестнице, как будто за мной гнался  сам  дьявол,  и  едва  мог  совладать  с
судорожным сжатием кишек, жестоко оскорбленных хлынувшим на  меня  ароматом.
Стрэп, нетерпеливо  ожидавший  моего  возвращения,  увидел  меня  в  крайнем
расстройстве, застыл на месте от испуга и не посмел осведомиться о причине.
     Прополоскав несколько раз рот и подкрепившись стаканом вина, я со всеми
подробностями рассказал ему о случившемся. Сначала он ничего  не  ответил  и
только возвел глаза к небу, сжал руки и испустил  глухой  стон.  Наконец  он
меланхолическим тоном  выразил  тысячу  сожалений,  что  мои  органы  чувств
слишком деликатны и возмущаются запахом чеснока.
     - Увы! Да поможет нам бог! - воскликнул он. - Запах чеснока да и всякий
другой аромат не причинил бы мне ни малейшего беспокойства. Вот  что  значит
быть сыном сапожника!
     Я поспешил ответить
     - В таком случае я хотел бы, чтобы ты пошел и исправил мой промах.
     Услыхав  такое  предложение,  он  вздрогнул,  попытался  улыбнуться  и,
покачивая головой, вышел из комнаты.
     То ли старая леди была  обижена  моим  внезапным  уходом  и  ее  любовь
уступила место ненависти, то ли она стыдилась встретиться со мной, памятуя о
своей слабости, - этого я не знаю, но  больше  она  не  докучала  мне  своею
любовью.


ГЛАВА LI

     Я поддерживаю знакомство с двумя нобльменами. - Меня представляют графу
Стратуелу.  -  Его  любезное  обещание  и  приглашение.  -   Поведение   его
привратника и  лакея.  -  Он  принимает  меня  с  необычной  ласковостью.  -
Соглашается замолвить за меня слово министру. - Сообщает о  своем  успехе  и
поздравляет меня. - Заводит разговор о Петронии Арбитре,  -  Восхищается  -'
моими часами, которые я заставляю его принять.  -  Я  подношу  бриллиантовое
кольцо лорду Стрэдлу. - Сообщаю о своей удаче Стрэпу и Бентеру,  который,  к
моему великому огорчению, выводит меня из заблуждения.
     Обманутый в своих матримониальных чаяниях, я стал сомневаться  в  своих
Способностях  заполучить  состояние  и  подумывать  о  какой-нибудь,  службе
правительству. Ради того,  чтобы  ее  добыть,  я  поддерживал  знакомство  с
лордами Стрэдлом и Суилпотом, чьи отцы имели  вес  при  дворе.  Эти  молодые
нобльмены шли мне навстречу в такой степени, что большего я не мог и желать;
я принимал участие в их полуночных развлечениях и  часто  обедал  с  ними  в
тавернах, где имел честь платить по счетам.
     В один прекрасный  день,  перегруженный  их  заверениями  в  дружбе,  я
воспользовался случаем и выразил желание получить какую-нибудь синекуру, для
чего обратился к их помощи. Суилпот, стиснув мне руку, сказал,  что  я  могу
рассчитывать на  его  предстательство.  Другой  поклялся,  что  он  гордится
возможностью  исполнить  мое  поручение.  Поощренный  такими  заявлениями  я
попросил представить меня их отцам, которые могли бы сделать  то,  в  чем  я
нуждался. Суилпот откровенно сознался, что не говорит со своим отцом уже три
года, а Стрэдл уверил меня, что его отец недавно досадил министру, дав  свою
подпись под протестом в Палате и в настоящее время  не  может  быть  полезен
своим друзьям; но он взялся познакомить меня с  графом  Стратуелом,  близким
другом весьма известной особы, стоящей у власти.
     Я принял это предложение с большой признательностью и налегал  на  него
столь неотступно, невзирая на  тысячи  его  уверток,  что  он  вынужден  был
сдержать обещание и в самом деле повел меня на утренний прием сего  великого
мужа, где оставил в толпе просителей, а сам прошел  в  его  кабинет,  откуда
вышел через несколько минут с его лордством, который поздоровался со мной за
руку, сказал, что сделает все возможное, и пожелал видеть меня часто.
     Я  был  очарован  таким  приемом,  и  хотя  слышал,  будто  на   посулы
придворного никак нельзя положиться,  но  мне  показалось  обхождение  графа
таким любезным, а его лицо столь внушающим доверие, что  я  не  усомнился  в
ценности  его  покровительства.  Поэтому  я  решил  извлечь  выгоду  из  его
разрешения и навестил его в следующий приемный день,  был  отличен  улыбкой,
пожатием руки и фразой, сказанной шопотом, смысл коей заключался в том,  что
он не прочь побеседовать со мной полчасика приватно, на досуге, для чего  он
просит меня пожаловать завтра утром на чашку шоколада.
     Это приглашение, весьма польстившее  моему  тщеславию,  я  не  преминул
принять и явился в назначенное время в дом его лордства. Когда я постучал  у
ворот, привратник отпер дверь и приоткрыл ее, а сам заслонил проход,  словно
солдаты в проломе стены, чтобы помешать мне войти. Я спросил, встал  ли  его
господин. Он ответил с мрачным видом, "Нет". - "В  котором  часу  он  обычно
встает?" - спросил я. "Как когда", - сказал  он,  медленно  закрывая  дверь.
Тогда я сказал, что пришел по приглашению его лордства, на  что  сей  цербер
заметил: "Мне ничего не приказано  насчет  этого"  -  и  готов  был  вот-вот
захлопнуть дверь, когда вдруг меня осенило и, сунув  ему  в  руку  крону,  я
попросил оказать мне одолжение и сообщить, в  самом  ли  деле  граф  еще  не
встал. Мрачный привратник смягчился, когда ладони коснулась монета,  которую
он взял с безразличием сборщика налогов, и проводил меня в приемную, где, по
его словам, я могу увеселять себя, пока его лордство пробудится.
     Не просидел я и десяти минут, как вошел  лакей  я  молча  уставился  на
меня; я истолковал это как: "Скажите, сэр, что вы здесь делаете?" - и  задал
тот же вопрос, что и привратнику, когда обратился к нему впервые. Лакей  дал
такой же ответ и исчез раньше, чем  я  смог  получить  дальнейшие  сведения.
Вскоре он вернулся, под предлогом помешать угли в камине, и снова  посмотрел
на меня с превеликой настойчивостью; я понял, что это означает и, одарив его
полукроной, попросил дать знать графу каким-нибудь способом, что я  нахожусь
в доме. Он низко поклонился, вымолвил. "Слушаю, сэр", - и удалился.
     Эта монета не была брошена на ветер, ибо через момент он возвратился  и
проводил меня в спальню, где весьма любезно я встречен  был  его  лордством,
которого я нашел в утреннем шлафроке и в туфлях,  уже  восставшим  ото  сна.
После завтрака он заговорил о моих путешествиях,  о  наблюдениях,  сделанных
мной за границей, и со всех сторон исследовал мои знания.  Мои  ответы,  как
мне кажется, очень пришлись ему по душе, он несколько раз тряс мне  руку  и,
взирая на меня с особым благоволением, объявил, что я могу  уповать  на  его
ходатайство перед министром.
     - Молодому  человеку  с  вашими  познаниями,  -  сказал  он,  -  должно
покровительствовать любое правительство. Что же до меня,  то  я  вижу  столь
мало достойных в этом мире, что положил себе за правило помогать по мере сил
всем, кто обладает хоть в малой доле способностями и добродетелью. Вы  щедро
наделены и тем и другим и когда-нибудь, если я не ошибаюсь,  станете  важной
персоной. Но вы должны возложить ваши расчеты на постепенное  восхождение  к
вершинам вашей фортуны. Рим был построен не в один день. Вы  знаете  отменно
языки. Не хотели бы вы поехать за море секретарем посольства?
     Я сказал его лордству с большим жаром, что нет ничего более отвечающего
моим намерениям, и он посоветовал мне в таком случае  не  беспокоиться,  мое
дело улажено, ибо  у  него  на  примете  есть  должность  такого  рода.  Это
великодушие взволновало меня так, что некоторое время я не мог выразить свою
благодарность,  которая  в  конце   концов   вылилась   в   признание   моей
недостойности и в  воспевание  его  благоволения  ко  мне.  Я  даже  не  мог
удержаться, чтобы не пролить слез, умилившись  доброте  благородного  лорда,
который, завидев их, заключил меня в объятия, прижал к себе и  расцеловал  с
любовью,  казалось  бы,  чисто   отеческой.   Пораженный   таким   необычным
проявлением  любви  к  не  знакомцу,   я   в   течение   нескольких   секунд
безмолвствовал в смущении, потом поднялся и покинул дом после того, как граф
обещал мне поговорить в тот же день с министром и сказал, что  я  не  должен
утруждать себя, появляясь на его утренних приемах, но могу приходить  каждый
раз в этот же самый час, когда у него есть досуг,  иначе  говоря,  трижды  в
неделю.
     Хотя надежды мои теперь были  очень  пылки,  я  решил  скрывать  их  от
каждого, даже от Стрэпа, пока я не буду более уверен в успехе, а до тех  пор
продолжать свои домогательства, не давая моему патрону передышки.
     Когда я пришел снова, я нашел дверь в дом открытой  для  меня,  как  по
волшебству, но, направляясь в приемную, встретил камердинера, метнувшего  на
меня яростный взгляд, причину чего я не мог понять. Граф приветствовал  меня
при входе нежным объятием  и  выразил  желание,  чтобы  я  поздравил  его  с
успешным предстательством перед премьером, который, по его словам, предпочел
его рекомендацию ходатайству двух  других  нобльменов,  крайне  настоятельно
просивших о  своих  друзьях,  а  также  решительно  обещал  послать  меня  к
иностранному  двору  в  качестве  секретаря  посла,  уполномоченного   через
несколько недель вести переговоры, необычайно важные для нации.
     Я был  ошеломлен  благорасположением  ко  мне  фортуны,  и  мог  только
преклонить колено и сделать попытку поцеловать руку моего благодетеля,  чего
он никак не допустил, но, подняв меня, с волнением прижал к груди и  сказал,
что теперь он берет на себя заботу о моей фортуне. А что еще более  повышало
цену его благодеянию, так это легкость, с которой он его оказывал,  переведя
разговор на другие предметы.
     Среди других тем беседа коснулась belies lettres, причем  его  лордство
обнаружил  большой  вкус,  начитанность  и  близкое  знакомство  с  древними
авторами.
     - Вот книга, - сказал он, доставая ее  из-за  пазухи,  -  написанная  с
превеликим изяществом и умом, и хотя предмет ее может оскорбить кое-кого  из