ичайшее  изумление
и, потрясая палкой над  моей  головой,  взирал  на  меня,  скорчив  поистине
дьявольскую мину. Хотя  я  порядком  испугался  его  угрожающих  взглядов  и
телодвижений, у меня хватило ума сообразить, что  зашел  я  слишком  далеко,
отступать нельзя и настала критическая минута, когда решается  мое  будущее,
связанное со службой у него. Я  схватил  пестик  и  поклялся,  что  если  он
вздумает ударить меня без всякого повода, я посмотрю, крепче ли  его  череп,
чем  мое  оружие.  Некоторое  время  он  молчал,  затем  разразился   такими
восклицаниями: - Нечего сказать, хорошее обращение слуги с  хозяином!  Очень
хорошее! Будь ты проклят! Ты мне за это заплатишь, собака! Я тебя проучу!  Я
тебе покажу, как поднимать на меня руку!
     С этими словами он удалился, а  меня  обуял  страх,  который,  впрочем,
совершенно рассеялся, когда  мы  встретились  снова,  ибо  он  был  необычно
благодушен и угостил меня после обеда стаканчиком пунша. *
     Благодаря тому, что я начал вести себя таким манером, я  скоро  одержал
над ним верх и стал столь необходим ему,  исполняя  его  обязанности,  в  то
время как он не расставался со своей бутылкой, что фортуна начала обращаться
ко мне лицом; я утешал себя за  пренебрежение  моих  прежних  знакомых  теми
знаниями, какие я изо дня в день впитывал,  рачительно  исполняя  порученную
мне работу, в чем и преуспел превыше собственных надежд. Я был в  прекрасных
отношениях с женой моего  хозяина,  уважение  которой  я  обрел  и  старался
сохранить, изображая миссис Пошн в самом комическом виде, который только мог
изобрести мой сатирический дар, а также  оказывая  ей  христианские  услуги,
когда она слишком налегала на бутылку, к коей  она  частенько  обращалась  в
утешение от обид, наносимых ей жестоким супругом.
     Так я жил, не получая никаких вестей о моем дяде,  на  протяжении  двух
лет и почти ни с  кем  не  водился,  не  питая  склонности,  да  и  не  имея
возможности поддерживать знакомства, так как Навал-хозяин *  не  платил  мне
жалованья,  а  скудного  побочного  дохода  едва  хватало   мне   на   самое
необходимое.  Я  уже  не  был  задорным  пустоголовым  щеголем,   опьяненным
всеобщими похвалами и преисполненным радужных надежд; мои несчастья  научили
меня, сколь мало должен ценить человек  успехи  в  обществе  в  пору  своего
благоденствия и сколь заботливо и усердно должен он добиваться  того,  чтобы
от них не зависеть. Теперь  мой  внешний  вид  нисколько  не  занимал  моего
внимания, целиком поглощенного накапливанием знаний, пригодных в будущем для
защиты меня от капризов фортуны, и я стал таким неряхой и так мало заботился
о пристойном виде, что все считали меня человеком пришибленным;  вернувшийся
в город Гауки ничуть не рисковал навлечь на себя мой гнев,  к  тому  времени
значительно остывший и сдерживаемый так старательно моей  рассудительностью,
что я даже и не помышлял расплатиться с ним за причиненное мне зло.
     Когда, по моему разумению, я стал мастером своего дела, я начал  искать
благоприятный  случай,  чтобы  выйти  на  широкую   дорогу,   уповая   найти
какое-нибудь  выгодное  место,  которое  вознаградило  бы  меня  за  тяжелые
испытания; но так как надеяться на это нельзя было, не располагая  небольшой
суммой денег для экипировки перед отправлением в путь, я ломал себе  голову,
как раздобыть их, хорошо зная,  что  Крэб,  думая  только  о  своей  выгоде,
никогда не предоставит мне возможность покинуть его, раз  его  интересы  так
тесно связаны с тем, чтобы я остался  у  него.  Но  маленькое  происшествие,
случившееся примерно в это  время,  заставило  его  принять  решение  в  мою
пользу. Это было  не  что  иное,  как  беременность  его  служанки,  которая
сообщила мне об этом, утверждая в то же время, что виновником  сего  события
являюсь я.
     Хотя у меня не было оснований оспаривать эту истину, тем не менее я был
осведомлен о близких отношениях между ее хозяином и ею, и,  воспользовавшись
этим обстоятельством, я разъяснил ей, сколь глупо  складывать  ношу  у  моей
двери, когда она может распорядиться с большей для себя выгодой,  указав  на
мистера Крэба. Она вняла моему совету и на следующий  день  сообщила  ему  о
достигнутом якобы успехе их совместных усилий. Он нисколько  не  обрадовался
этому доказательству своей мощи, которое, как он предвидел, могло  доставить
ему много неприятностей; не то  чтобы  он  страшился  домашней  передряги  и
упреков жены, во всем ему покорной, нет, но он знал, что  это  доставит  его
сопернику Пошну повод чернить его и подрывать его репутацию, потому  что  во
мнении обитателей той части острова, где проживал он сам,  ни  один  скандал
нельзя было равнять со скандалом, вызванным развратным поведением.
     Поэтому он принял решение, вполне его достойное, убедить служанку,  что
она не беременна, но только страдает  хворью,  нередкой  у  молодых  женщин,
которую он легко может излечить; с этой якобы целью  он  прописал  ей  такие
лекарства, какие, по его мнению, неизбежно должны были вызвать  выкидыш,  но
тут он потерпел неудачу: служанка, предупрежденная мною о его замысле и в то
же время прекрасно понимавшая свое положение, наотрез  отказалась  следовать
его предписаниям  и  пригрозила  разгласить  о  своем  состоянии,  ежели  он
немедленно не обеспечит ее перед важным событием, ожидаемым ею  в  ближайшие
месяцы. Я догадался о результате его размышлений, ибо он вскоре обратился ко
мне с такими словами:
     - Удивляюсь, как это  такой  молодой  человек,  как  вы,  не  проявляет
желания испытать фортуну в широком мире! Я был моложе вас, а уже жарился  на
берегу Гвинеи. Чорт подери! Что мешает вам воспользоваться  войной,  которую
вот-вот мы объявим Испании? Вы легко могли бы поступить на  военный  корабль
помощником морского врача, где у вас, конечно, была бы  большая  практика  и
немало шансов получить призовые деньги *.
     Я ухватился за это предложение, о котором давно мечтал, и сказал, что с
радостью последовал бы его совету, будь это в моей власти,  но  у  меня  нет
никакой возможности воспользоваться благоприятным случаем, так  как  у  меня
нет ни единого друга, который одолжил бы мне немного денег,  чтобы  я  купил
все необходимое и  оплатил  путешествие  в  Лондон.  Крэб  сказал  мне,  что
"необходимого" понадобится очень мало, а что до расходов на путешествие,  то
он готов ссудить мне денег не только для этой  цели,  но  и  для  безбедного
проживания в  Лондоне,  пока  я  не  добуду  приказ  о  назначении  на  борт
какого-нибудь корабля. Я принес ему тысячу благодарностей  за  его  любезную
готовность (хотя я  хорошо  понимал  его  намерение  возложить  после  моего
отъезда на меня вину за  рождение  незаконного  ребенка)  и  спустя  две-три
недели отправился в Лондон, располагая следующим имуществом: одним костюмом,
полудюжиной гофрированных  сорочек,  таким  же  количеством  простых,  двумя
парами шерстяных и двумя парами нитяных  чулков,  ящичком  с  инструментами,
томиком Горация, лечебником Уайзмана * и десятью гинеями,  за  которые  Крэб
получил от меня долговую расписку из пяти процентов годовых, а также дал мне
письмо к члену парламента от нашего города, которое, по его  словам,  должно
было помочь мне уладить все мои дела.


ГЛАВА VIII

     Я прибываю в Ньюкесл. - Встречаюсь с  моим  старым  школьным  товарищем
Стрэпом. - Мы решаем идти пешком в Лондон. - Отправляемся в путь.  -  Делаем
привал в уединенном, трактире. - Испуганы необычайным ночным приключением.

     В этой стране нет такого способа передвижения, как пассажирский фургон,
а мои средства не позволяли мне нанять верховую лошадь,  и  потому  я  решил
присоединиться к возчикам, перевозящим товары вьюками на лошадях из города в
город. Этот план я привел в исполнение  в  первый  день  ноября  1739  года,
усевшись в седло между двумя корзинами, в одной из которых находился мешок с
моими пожитками, но когда мы прибыли в Ньюкесл на Тайне, я был  так  утомлен
длительным путешествием и так окоченел от холода, что положил закончить путь
пешком, только бы не продолжать его столь тягостным образом.
     Конюх на постоялом дворе, где мы остановились, узнав, что я направляюсь
в Лондон, посоветовал мне плыть на угольщике, что будет и быстро, и  дешево,
и, во всяком случае, гораздо легче, чем итти пешком в гору по глухим дорогам
в зимнее время, - переход, на который, по его мнению, у меня не хватит  сил.
Я уже  склонялся  последовать  его  совету,  но  зашел  как-то  побриться  в
цырюльню, где молодой человек, намыливая мне лицо, обратился вдруг ко мне  с
такими словами:
     - Мне кажется, вы шотландец, сэр... Я не отрицал этого.
     - Из какой части Шотландии? - продолжал он.
     Едва успел я ответить, как  он  пришел  в  крайнее  возбуждение  и,  не
ограничиваясь одним подбородком и верхней  губкой,  намылил  мне  в  великом
волнении всю физиономию. Я  был  столь  возмущен  этим  обилием  мыла,  что,
вскочив, спросил его, какого чорта он со мной так  обращается;  он  попросил
прощения, объяснив, что  радость  при  встрече  с  земляком  привела  его  в
замешательство, и с жаром спросил, как меня зовут. Когда же я  объявил  ему,
что моя фамилия Рэндом, он воскликнул в восторге:
     - Как? Рори Рзндом?
     - Он самый, - ответил я, взирая на него с изумлением. -
     - Да неужто вы забыли вашего старого школьного товарища Хью Стрэпа?
     Сразу узнав его, я бросился ему в объятия и под наплывом чувств  вернул
ему половину мыльной пены, которую он с такой щедростью налепил на мое лицо;
у нас был очень комический вид,  и  мы  весьма  развеселили  его  хозяина  и
подмастерьев, бывших свидетелями этой сцены. Когда мы покончили с поцелуями,
я снова уселся бриться, но от этой неожиданной встречи  у  бедняги  в  такой
мере расходились нервы, что он едва  мог  держать  в  руке  бритву,  хотя  и
ухитрился справиться со своим делом в три приема, порезав  меня,  однако,  в
трех местах. Видя  такой  непорядок,  хозяин  приказал  другому  подмастерью
заменить его и по окончании сей операции разрешил  Стрэпу  провести  остаток
дня со мной.
     Мы тотчас отправились  на  постоялый  двор,  где,  потребовав  пива,  я
выразил желание узнать о его приключениях, которые заключались  в  том,  что
после смерти своего  прежнего  хозяина,  умершего  до  истечения  срока  его
обучения, он примерно год назад приехал в  Ньюкесл  в  надежде  на  поденную
работу вместе с тремя  знакомыми  парнями,  работавшими  на  угольщике;  ему
посчастливилось попасть к доброму хозяину, у которого он намерен остаться до
весны, а весной отправиться в Лондон, где, он уверен, ему повезет.  Когда  я
сообщил ему о моем положении и о планах, он не одобрил  их  ввиду  опасности
морского путешествия и коварности ветра в зимнюю пору  да  еще  вдоль  этого
побережья, предполагая, что это может  задержать  меня  на  долгое  время  к
великому ущербу для моего кармана. Но ежели я решусь двигаться дальше сушей,
он готов сопутствовать мне и нести всю дорогу мои пожитки,  случись  же  нам
устать до конца путешествия, нетрудно было бы найти либо  порожние  повозки,
либо лошадей, возвращающихся в Лондон, которыми мы могли бы  воспользоваться
за ничтожную плату. Я был чрезвычайно обрадован этим предложением,  дружески
обнял его и объявил, что  мой  кошелек  в  его  распоряжении  до  последнего
фартинга, но он дал мне понять, что накопил достаточно денег для своих нужд,
а в Лондоне есть у него приятель, который не преминет ему помочь  в  столице
пристроиться к делу и, может случиться, окажется полезным даже для меня.
     Порешив на этом и уладив в тот же  вечер  наши  дела,  мы  на  рассвете
пустились в путь, вооруженные крепкими дубинками (мой спутник  был  нагружен
мешком с нашим добром), а деньги мы  зашили  в  пояс  штанов,  оставив  лишь
немного серебра для дорожных расходов.
     Весь день мы шли ровным шагом, но,  не  зная  дороги,  были  застигнуты
сумерками на большом расстоянии от постоялого двора, и нам пришлось  сделать
привал в маленьком дрянном трактире, который находился на отлете, в полумиле
от большой дороги. Здесь мы нашли коробейника из наших краев и перед  уютным
камельком подкрепились копченой грудинкой, яйцами и  стаканом  доброго  эля,
дружелюбно беседуя с хозяином и его дочерью,  цветущей,  проворной  девицей,
весело с нами шутившей, чью  благосклонность,  как  мне  казалось,  я  начал
завоевывать.
     Часов в восемь нас всех троих, по нашему желанию, проводили в комнату с
двумя кроватями; на одной из них расположились мы со Стрэпом, а другую занял
коробейник, который предварительно долго импровизировал  молитвы,  обыскивал
все углы комнаты и, наконец, укрепил дверь изнутри крепким железным  болтом,
всегда находившимся при нем для этой цели.
     До полуночи я крепко спал, как вдруг  почувствовал,  что  кровать  подо
мной непрерывно трясется; потревоженный этим необычным явлением,  я  толкнул
моего соседа, который, к большому моему удивлению, был весь в поту и  дрожал
с головы до ног. Стрэп сказал мне тихо и заикаясь, что  мы  погибли,  потому
что в соседней комнате  находится  отчаянный  разбойник  с  большой  дороги,
вооруженный пистолетами; попросив меня как можно меньше шуметь,  он  показал
мне щелку в перегородке, и я увидел коренастого  дюжего  парня  со  зверской
физиономией, сидевшего с нашей молодой хозяйкой за столом перед бутылкой эля
и парой пистолетов. Я навострил уши  и  услышал,  как  он  говорит  страшным
голосом:
     - Будь проклят этот сукин сын кучер Смэк! Нечего сказать, хорошую штуку
он со мной выкинул! Но провалиться мне сквозь землю, если я не заставлю  его
раскаяться! Я проучу этого негодяя! Он осведомляет других, когда работает со
мной.
     Наша  хозяйка  пыталась  умиротворить  этого  кровожадного   грабителя,
высказывая предположение, что он ошибается в Смэке,  который,  возможно,  не
имел никаких сношений с джентльменом,  ограбившим  карету,  а  если  сегодня
нашего  разбойника  постигла  неудача,  то  скоро  ему  представится  случай
вознаградить себя за напрасный труд.
     - Вот что я тебе скажу, милая Бет, - отозвался тот: - никогда у меня не
было такой славной добычи, какую я прозевал сегодня, да никогда и не  будет,
пока зовут меня Райфл... Проклятие! Там было четыреста фунтов наличными  для
вербовки  людей  на  королевскую  службу,  а  к  тому  же  у  пассажиров   -
драгоценности, часы, шпаги и деньги... Была бы мне удача, я  бы  скрылся  со
всем этим добром, купил бы патент в  армии,  а  тебя  бы,  девчонка,  сделал
офицерской женой!
     - Ну что ж, такова воля провидения! -  воскликнула  Бетти.  -  Так-таки
ничего тебе не досталось, что бы стоило взять после других джентльменов?
     - Маловато... - сказал ее возлюбленный. - Наскреб кое-что, вот эта пара
пистолетов с серебром,  отобрал  их  заряженными  у  капитана,  который  вез
деньги, да еще золотые часы, припрятанные у него в штанах. Нашел еще  десять
португальских монет в башмаках квакера. Ну и ругал он  меня  со  всей  своей
злобой и благочестием! А лучше всего, моя девочка, вот эта штука  -  золотая
нюхательная табакерка с картинкой на крышке изнутри, я отцепил ее от  шлейфа
хорошенькой леди...
     Тут словно сам  чорт  дернул  коробейника  захрапеть  так  громко,  что
разбойник, схватив свои пистолеты, вскочил и ааорал:
     - Тысяча чертей! Меня предали. Кто это там в соседней комнате?!
     Мисс Бетти сказала, что ему нечего беспокоиться: это только три бедных,
усталых путника, которые, сбившись с дороги, заночевали здесь в доме и давно
уже спят.
     - Путники, говоришь ты, сука? Это шпионы! И будь я проклят, если сейчас
же не отправлю их в ад!
     Он бросился к нашей двери, но тут вмешалась его  возлюбленная,  убеждая
его, что там всего-навсего два бедных молодых шотландца,  слишком  грубых  и
тупых,  чтобы  он  мог   их   в   чем-нибудь   заподозрить,   а   третий   -
коробейник-пресвитерианин * той же нации, частенько останавливавшийся  здесь
раньше.  Эти  слова  успокоили  разбойника,  выразившего  радость,  что  там
находится коробейник, так как ему нужно белье. Затем он вернулся к выпивке в
благодушном расположении духа,  уснащая  свою  беседу  с  Бетти  нескромными
ласками, убеждавшими в том, что его любовь  не  остается  без  ответа.  Пока
разговор касался нас, Стрэп залез под кровать,  где  и  лежал  в  сильнейшем
страхе; великого труда  стоило  мне  убедить  его,  что  опасность  для  нас
миновала и надо разбудить коробейника, чтобы сообщить ему о случившемся. Сей
бродячий торговец, едва только почувствовал, что кто-то трясет его за плечо,
встрепенулся и заревел во все горло:
     - Воры! Воры! Господи, помилуй нас!
     Устрашенный этим воплем, Райфл вскочил, взвел  курок  одного  из  своих
пистолетов и повернулся к двери с целью убить первого, кто  вздумает  войти,
так как он всерьез вообразил, будто попал в засаду; но  тут  его  дульцинея,
неудержимо расхохотавшись, убедила своего  героя,  что  бедняге  коробейнику
приснились воры и он орет во сне. Тем временем Стрэп  вывел  из  заблуждения
нашего случайного знакомца и объяснил,  почему  он  его  потревожил;  тогда,
потихоньку встав, тот заглянул в щелку и пришел в  такой  ужас  от  зрелища,
что, упав голыми коленями на пол, обратился с мольбой к небесам,  пространно
умоляя их вырвать его из рук этого головореза, и посулил впредь  никогда  не
надувать покупателя даже на ничтожную сумму, равную стоимости одной булавки,
только бы ему удалось сейчас избавиться от опасности.
     Не ведаю, обрел ли он какое-нибудь успокоение, облегчив  свою  совесть,
но он снова забрался в постель и лежал очень тихо, пока грабитель  со  своей
любовницей не заснули и дружно не захрапели; тогда, тихонько поднявшись,  он
отвязал веревку от своего тюка, прикрепил ее к поклаже одним концом,  открыл
окно, стараясь не шуметь, и очень ловко спустил свое добро во двор. Засим он
бесшумно подошел к нашей кровати и, попрощавшись с нами,  сказал  нам,  что,
раз мы ничем не рискуем, мы можем спокойно спать, а утром объявить хозяину о
полном нашем неведении касательно его бегства; наконец,  пожав  нам  руку  и
пожелав всех благ, он ловко вылез из окна, не подвергаясь никакой опасности,
так как земля находилась на расстоянии не больше ярда от его ног,  когда  он
повис за окном.
     Хотя я отказался от мысли бежать вместе с ним,  меня  все  же  осаждали
опасения, когда я размышлял о том, каково  будет  разочарование  разбойника,
твердо решившегося завладеть товарами коробейника.  Да  и  мой  спутник  был
отнюдь не спокоен: напротив, его так одолел  страх  перед  Райфлом,  что  он
горячо молил  меня  последовать  примеру  нашего  земляка  и  таким  образом
ускользнуть от страшной для нас злобы отчаянного негодяя, который безусловно
отомстит нам  как  сообщникам  бежавшего  коробейника.  Но  я  доказал  ему,
насколько  опасно  давать  Райфлу  повод  думать,  будто  нам  известна  его
профессия, и объяснил, что, если нам снова придется когда-нибудь встретиться
с ним в пути, Райфл будет считать нас  опасными  знакомыми  и  предпочтет  в
собственных  своих  интересах  убрать  нас  с  дороги.   Я   подкрепил   это
уверенностью в доброте Бетти, с чем Стрэп согласился, и мы  провели  остаток
ночи,  обдумывая  план  действий,  чтобы  поутру  отвести  от  себя   всякие
подозрения.
     Как только рассвело, Бетти вошла в нашу комнату, увидела открытое  окно
и закричала:
     - Вот-те на! Видно, у вас, шотландцев, горячая кровь, раз вы  всю  ночь
спите в такой холод с открытым окном.
     Я притворился, будто только что проснулся, и, отдернув  полог  кровати,
крикнул:
     - Что случилось?
     Она указала мне на окно, а я представился удивленным и сказал:
     - Господи помилуй! Когда мы легли спать, окно было закрыто.
     - Пусть меня повесят,  если  коробейник  Сауни  Уэдл  не  сделал  этого
спросонья! Я слышала, как он орал во сне. А ведь я поставила ему горшок  под