омнения, самые счастливые подданные в  Европе.  Я
был столь удивлен и смущен их пристрастием и  бесстыдством,  что  был  не  в
силах вымолвить хотя бы одно слово против их  утверждений.  Но  мой  угрюмый
союзник не мог вытерпеть унижений, которым подвергали  старую  Англию,  и  с
сатирической усмешкой отнесся к генералу с такими словами:
     - Сэр, сэр, я часто слыхивал: "Плоха та  птица,  которая  грязнит  свое
гнездо". Что до тех, кто, по-видимому, иностранцы, то я имею в виду  не  их!
Да и откуда им знать! Но вы родились, выросли и добывали  хлеб  под  властью
английского правительства и должны бы иметь больше  благодарности,  а  также
больше придерживаться истины, когда порицаете вашу  родину.  Когда  министры
отставили вас, я полагаю, у них были на то причины, а вы должны помнить, что
и сейчас живете от щедрот своей нации. Что же до этих вот  джентльменов  (он
разумел посланника и принца), которые позволяют себе так дерзко  говорить  о
нашей конституции, законах и о духе нашего народа,  -  мне  кажется,  им  бы
следовало больше почитать своих благодетелей, которых, надо признать, немало
хулили за приют, покровительство и  поддержку,  какую  они  оказывают  столь
неблагодарным, как они, бродягам.
     При этих словах кавалер в зеленом вскочил в великом волнении и, положив
руку на эфес своей шпаги, вскричал:
     - О! foutre! {Наплевать! Чорт подери! (франц).}
     Англичанин, схватив свою трость, воскликнул:
     - Вы мне ваших foutre не говорите, сэр, а не то,  чорт  побери,  я  вас
изобью!
     Присутствующие  вмешались,  француз  снова  уселся,  и  его   противник
продолжал:
     - Послушайте, мсье... Вы  хорошо  знаете,  что,  осмельтесь  вы  только
говорить в Париже о правительстве  вашей  родины  так,  как  вы  говорите  в
Лондоне о нашем, вас, без всяких  церемоний,  послали  бы  в  Бастилию,  где
высгнили бы в темнице, не увидев больше никогда солнечного света.  Но,  сэр,
могу вас  заверить,  что  хотя  наша  конституция  защищает  нас  от  такого
угнетения, однако у нас нет недостатка в  законах,  чтобы  карать  ораторов,
подстрекающих к мятежу. И если я услышу из ваших  уст  хотя  бы  одно  слово
презрения к нашему королевству или поругания его,  я  дам  вам  убедительное
доказательство  того,  что  я  сказал,  и  засажу  вас  в  тюрьму  за   вашу
самонадеянность!
     Это заявление  возымело  на  присутствующих  внезапный  и  удивительный
эффект. Молодой  принц  стал  кротким,  как  спаньель,  посланник  задрожал,
генерал сидел молчаливый и  смущенный,  а  доктор,  по-видимому,  уже  ранее
знакомый с хлыстом власть имущих, побледнел, как смерть, и стал уверять  нас
всех, что он и не помышлял оскорбить народ или кого бы то ни было.
     - Ваши взгляды, доктор, - не тайна, - продолжал пожилой  джентльмен.  -
Об этом мне незачем вам говорить. .. Но меня очень  удивляет,  что  человек,
столь нас презирающий, тем не менее проживает среди нас, хотя  для  этого  у
него нет видимых причин. Отчего вам не  поселиться  в  вашей  благословенной
Франции, где вы можете поносить Англию невозбранно?
     На  такое  увещание  доктор  почел  более  правильным  не  отвечать,  и
воцарилось неловкое молчание; тут я заметил, что весьма  жаль,  когда  такие
бесцельные споры, которые ведутся очень часто  для  препровождения  времени,
порождают взаимное непонимание у  весьма  умных  джентльменов,  и  предложил
утопить общее раздражение в новой бутылке вина.
     Вся компания приветствовала это предложение. Принесли вино, и  поборник
англичан, объявив, что досадует против инакомыслящих не больше,  чем  против
тех, у кого другое телосложение,  выпил  за  здоровье  всех  присутствующих;
последовала ответная любезность, и беседа снова стала непринужденной, хотя и
более общей, чем раньше. Среди других  тем  коснулись  и  войны,  о  которой
генерал распространялся с великим красноречием, рассказывая о своих подвигах
и приводя примеры их. В своей речи он  случайно  упомянул  слово  epaulement
{Бруствер (франц).}, и брюзгливый джентльмен спросил, что это значит.
     - Я вам расскажу, что такое epaulement, - ответствовал генерал. - Сам я
видел epaulement только однажды, инженер, утверждал, что город взять нельзя.
"Нет, - сказал принц Водмок, - его можно взять при  помощи  epaulement.  Сие
немедленно исполнили, и через двадцать четыре часа маршал Буф-флер  вынужден
был капитулировать.
     Тут генерал замолк, и пожилой джентльмен повторил свой вопрос:
     - Но что же такое - epaulement?
     На этот раз офицер не ответил, но позвонил в колокольчик  и  потребовал
счет, а когда его принесли, швырнул на стол свою долю, сказал,  что  покажет
присутствующим epaulement, когда его величество сочтет необходимым  призвать
его  к  командованию  нашими  войсками  за  границей,  и  засим  с   большим
достоинством выплыл из комнаты. Я не мог вообразить, почему  он  не  решался
объяснить один из самых простых терминов фортификации, который я тотчас же и
объяснил, а именно как насыпь, состоящую из земли, земляных глыб и фашин.  И
я  был  очень  удивлен,  когда  потом  узнал,  что   сдержанность   генерала
проистекала только из его невежества.
     Уплатив по счету, мы спустились в зал кофейни, где мой союзник  настоял
на том, чтобы угостить меня чаем, и сказал, что я завоевал его  расположение
не только своими взглядами,  но  и  сообразительностью.  Я  поблагодарил  за
лестное мнение и, объявив, что я здесь чужой человек, просил его оказать мне
любезность и сообщить о положении в свете и о нраве тех, кто обедал  с  нами
наверху.  Просьба  эта  пришлась  по  вкусу  сему  джентльмену,   столь   же
общительному, сколь и любопытному; он с большой охотой согласился и, к моему
крайнему удивлению, сообщил мне, что предполагаемый молодой принц был танцор
в одном из театров, а посланник не кто иной, как скрипач в опере.
     - Доктор, - сказал он, - католический священник, появляющийся иногда  в
обличье офицера и называющий себя капитаном, но он почти  всегда  заимствует
одежду, звание и манеры лекаря,  и  в  этом  качестве  втирается  в  доверие
неумных людей и  доводами,  столь  же  неблаговидными,  сколь  и  обманными,
отвращает их от их религии и верности родине. За такие свои  подвиги  он  не
раз побывал в руках судьи, но это хитрая собака и с  такой  ловкостью  ведет
свои дела, что до сей поры отделывался коротким заключением в тюрьме. Что  ж
до генерала, вы сами видели, что чином  он  обязан  своему  влиянию,  но  не
способностям; однако теперь, когда глаза у министров открылись, а его друзья
умерли или потеряли вес, он  уволен  со  службы  и  должен  довольствоваться
ежегодной пенсией. Вследствие этой отставки он стал  злобствовать  и  ругает
повсюду  правительство  с  такой  неосмотрительностью,   что   я   удивляюсь
снисходительности властей, не обращающих внимания на его дерзость;  впрочем,
полагаю, что безопасностью он обязан своей  незначительности.  Он  почти  не
служил в действующей армии, а если его послушать, то со времен  революции  *
не было ни одного крупного сражения, в коем он  не  играл  бы  важной  роли.
Когда  рассказывают  о  подвигах  какого-нибудь  генерала,   он   немедленно
сравнивает их со своими, но при этом ему часто не везет в измышлениях, и  он
делает такие грубые промахи, что каждому становится стыдно  за  него.  Имена
Цезаря, Помпея, Александра Великого не сходят у  него  с  языка,  он  читает
много, но нисколько не старается вникать в прочитанное,  а  посему  мысли  у
него в полном беспорядке, а речь  его  столь  же  невразумительна,  сколь  и
пространна. Раз начав говорить, он уж говорит, пока остается  хотя  бы  один
слушатель;  чтобы  положить  конец  его  болтливости,  я  знаю  только  одно
средство:  остановиться  на  какой-нибудь  нелепости,  какую  он  сказал,  и
потребовать объяснений либо спросить его, что  значит  какой-нибудь  трудный
термин, который он знает только понаслышке; таким способом  можно  заставить
его замолчать, а часто и обратить в бегство, как случилось  тогда,  когда  я
спросил его об epaulement. Если бы он знал, что сие  значит,  его  торжество
нельзя было бы перенести, и нам пришлось бы бежать первыми или  претерпевать
мучения из-за его наглости.
     Удовлетворив таким образом мое  любопытство,  пожилой  джентльмен  стал
любопытствовать в свою очередь, расспрашивая обо мне и задавая  вопросы,  на
которые я почел правильным давать неясные ответы.
     - Мне кажется, сэр, - сказал он, - вы путешествовали.
     Я ответил:
     - Да.
     - Полагаю, сие стоило немало денег?
     - Разумеется, нельзя путешествовать без денег.
     - Знаю по опыту. Каждое лето езжу в Бат или Танбридж. Путешествие как у
нас, так и в других странах, обходится недешево. Какой хороший камень у  вас
в кольце... Разрешите взглянуть, сэр... Французы умеют  чудесно  подделывать
такие вещи. Вот и этот камешек, почти как настоящий...
     - Почти! - повторил я. - А  почему  не  совсем?  Если  вы  знаете  хоть
какой-нибудь толк в драгоценных камнях,  то  признаете,  что  сей  камень  -
настоящий бриллиант, и к тому же чистейшей воды. Возьмите его и поглядите.
     Он взял кольцо с некоторым смущением, осмотрел и, возвращая, сказал:
     - Прошу прощения. Вижу, что настоящий бриллиант и очень дорогой.
     Мне показалось, что после осмотра камня его внимание ко  мне  возросло;
желая завоевать его уважение, я  сказал,  что  могу  показать  ему  печатку,
вырезанную по образцу весьма  ценных  антиков,  и  вытащил  часы  с  толстой
золотой цепью, украшенной тремя печатками  в  золотой  оправе  и  кольцом  с
опалом. Он осмотрел каждую вещь весьма старательно, взвесил на ладони цепь и
заметил, что все это стоит  много  денег.  Я  представился,  будто  это  мне
безразлично, и небрежно сказал:
     - Какие-нибудь пустяки - шестьдесят, семьдесят гиней.
     Он воззрился на меня и  затем  спросил,  англичанин  ли  я.  Я  ответил
отрицательно.
     - Раз нет, значит, из Ирландии, так я полагаю, сэр? - спросил он.
     Я снова дал такой же ответ.
     - Ну! Может быть, вы родились в одной из наших колоний за  границей?  Я
снова ответил: "Нет". Он был очень удивлен и сказал, что был уверен, будто я
не иностранец. Я хранил молчание и предоставил ему мучиться  неизвестностью.
Он не мог сдержать любопытства, однако попросил  прощения  за  вольность,  и
чтобы побудить меня рассказать о моем положении в обществе,  он  без  утайки
поведал о себе:
     - Я одинок, имею немалый ежегодный доход, на который и живу  по  своему
вкусу и без забот свожу концы с кондами. Поскольку  у  меня  нет  имущества,
какое я мог бы завещать, мне  не  докучает  назойливость  родственников  или
охотников за наследствами, и я так полагаю, что мир создан для меня, а не  я
для мира; потому у меня правило: наслаждаться, пока я могу, а будущее  пусть
изворачивается, как может.
     Покуда он давал волю своей болтливости, ожидая, что я отплачу  тем  же,
вошел молодой человек в огромном парике с косицей, одетый в черный бархатный
костюм; природная его легкомысленность так сочеталась  в  нем  с  притворной
важностью,   что   в   целом   он   являл   собой    образец    уморительной
благопристойности. Этот забавный чудак, пританцовывая, приблизился к  столу,
за которым мы сидели, и после тысячи гримас спросил моего  приятеля,  назвав
его "мистер Медлер", не занимаемся ли мы важными делами.
     Мой собеседник угрюмо ответил:
     - Не очень важными, доктор, но все же...
     - О! Я должен просить прощения в таком случае! - воскликнул  лекарь.  -
Извините, джентльмены, извините! Сэр!  -  отнесся  он  ко  мне.  -  К  вашим
услугам! Надеюсь, вы меня простите, сэр... Разрешите присесть, сэр... Я имею
нечто сообщить, сэр, моему другу, мистеру  Медлеру.  Надеюсь,  вы  разрешите
сказать мистеру Медлеру кое-что на ухо, сэр...
     Прежде чем я успел дать разрешение этой вежливой особе,  мистер  Медлер
вскричал:
     - Не желаю на ухо! Если у вас есть что сказать, - говорите громко!
     Доктор,  по-видимому,  был   огорчен   этим   восклицанием   и,   снова
повернувшись ко мне, тысячу раз извинился за намерение скрыть нечто от  меня
- намерение, проистекавшее из его неосведомленности об отношениях между мной
и мистером Медлером; но сейчас он  понял,  что  мы  с  мистером  Медлером  -
друзья, и потому он может сказать при мне то, что ему было необходимо. После
нескольких "гм" он начал:
     - Вы должны знать, сэр, что я иду  с  обеда  у  миледи  Флерейт  (затем
относясь ко мне): знатная леди, сэр, у которой я имею честь иногда  обедать!
Там были леди Стзйтли, и миледи Лерум, и миссис Дэнти, и мисс Бидди  Гаглер;
даю слово, очаровательная молодая леди с большим  приданым,  сэр.  Были  там
также милорд Стрэдл, сэр Джон Шраг и мистер  Билли  Четтер,  весьма  веселый
молодой джентльмен. Итак, миледи, видя, что я очень  устал,  -  сегодня  она
была пятнадцатым моим пациентом (из высшего света, сэр!}, настояла, чтобы  я
остался пообедать, хотя, даю  слово,  я  возражал,  ссылаясь  на  отсутствие
аппетита... Однако я уступил просьбе миледи и сел за  стол;  разговор,  сэр,
шел о разных вещах, и мистер  Четтер  спросил,  давно  ли  я  видел  мистера
Медлера. Я сказал, что  не  имел  удовольствия  видеть  вас  девятнадцать  с
половиной часов; может быть, вы вспомните, что именно столько  времени,  ну,
за минуты я не ручаюсь... "Да что вы! - воскликнул мистер Четтер. - В  таком
случае я посоветовал бы вам немедленно после  обеда  итти  к  нему  домой  и
посмотреть, что с ним; ему несомненно будет плохо, так как вчера вечером  он
съел очень много сырых устриц".
     Раздражительный  джентльмен,  ожидавший,  что  торжественное  сообщение
лекаря завершится чем-то необычайным, как  только  услышал  его  заключение,
вспылил и встал: "К чорту ваши устрицы!" воскликнул он и, бросив  мне:  "Ваш
покорный слуга!" - отошел в сторону.
     Доктор также поднялся со словами:
     - Клянусь, я в самом деле удивлен, даю слово...
     Засим он последовал за мистером Медлером к  буфетной  стойке,  где  тот
платил за свое кофе, и там прошептал так громко, что я услышал:
     - Скажите, кто этот джентльмен?
     Его приятель быстро ответил:
     - Я узнал бы это, если бы вы не вторглись столь неуместно.
     И  он  ушел,  очень  разочарованный.  Церемонный   лекарь   тотчас   же
возвратился и сел рядом со мной, тысячу раз попросив извинить его за то, что
оставил меня в одиночестве, и сообщив, будто у  буфетной  стойки  он  сказал
мистеру Медлеру нечто чрезвычайно важное и не терпящее отлагательств.  После
этого он заказал кофе и стал восхвалять эти зерна, которые, по его словам, в
холодных флегматических конституциях, подобных его  конституции,  уничтожали
излишнюю влажность и взбадривали уставшие нервы. Он сказал,  что  кофе  было
неизвестно у древних и что это название происходит от арабского  слова,  как
легко можно догадаться по окончанию его и по звуку.
     С этого предмета он перенес свои изыскания на глагол  "пить",  каковой,
по его утверждению, неправильно применяется к питью кофе, поскольку кофе  не
пьют, но прихлебывают или потягивают, а первоначально слово "пить"  означало
"утолять жажду" или "напиваться и буйствовать";  он  утверждал,  что  слово,
заключавшее ту же мысль, по-латыни есть "bibere" или "potare", а по-гречески
"pinein" или "poteein", хотя он и готов  допустить,  что  оно  употреблялось
по-разному  в  различных  случаях;  например,  "пить  много"   или,   говоря
вульгарно, "выдуть океан спиртного" значило по-латыни "potare",  по-гречески
же "poteein", а, с другой стороны, "пить умеренно" - "bibere" и "pinein"; он
признавал,  что  это  его  собственные   предположения,   каковые,   однако,
подкрепляются  словом  "bibulous",  применяемым  к  порам  кожи,   способным
поглощать только самое небольшое количество омывающей  их  влаги  вследствие
крайне малого своего диаметра, тогда как от глагола  "poteein"  производится
существительное  "potamos",  обозначающее  "реку"  или  большое   количество
жидкости.
     Я не мог удержаться от улыбки, слушая эти ученые и важные  рассуждения,
и, дабы возвыситься во мнении моего нового знакомого, с нравом которого  мне
удалось  уже  познакомиться,  я  заметил,  что,  насколько  я   помню,   его
утверждения не подкрепляются древними авторами:  Гораций  употребляет  слова
"poto" и "bibo", не делая между ними различия, как,  например,  в  двадцатой
оде первой книги:

                Vile potabis modicis Sabinum cantharis...
                ...et praelo domitam Caleno tu bibes uvam.

          {Будешь у меня ты вино простое пить из скромных чаш...
          ...вино пей ты дома и калесских лоз дорогую влагу.}

     Я сказал также, что ничего не слыхал о глаголе "poteein", но "potamos",
"potema" и "potos" происходят от "pino", "poso", "pepoka",  вследствие  чего
греческие поэты никогда не употребляют другого слова для веселого возлияния.
Гомер описывает Нестора за чашей в таких словах:

     Nestora d'ouk elathen jache pinonta perempes.

     {Нестор, хотя он и пил, все ж ликованье заметил ("Илиада",  кн  14,  ст
1).}

     Анакреон упоминает его по тому же поводу почти на каждой странице:

                        Pinonti de oinon hedun...
                        Otan pino ton oinon...
                        Opliz' ego de pino...

                        {Когда пью сладкое вино...
                        Когда я пью вино...
                        Приготовь, а я буду пить...}


     а  также  в  тысяче  других  мест.  Доктор,  несомненно  намеревавшийся
критикой внушить  мне  высокое  мнение  о  своей  учености,  был  бесконечно
удивлен, будучи введен в заблуждение моим внешним видом, и после длительного
молчания воскликнул:
     - Честное слово, вы правы, сэр! Вижу, что не  обдумал  сего  вопроса  с
присущей мне обстоятельностью.
     Затем он обратился ко мне по-латыни, которую он хорошо знал, и разговор
шел на этом языке добрых два часа, касаясь самых различных тем;  он  говорил
столь рассудительно, что я убедился, несмотря на его причудливую  наружность
и увлечение  пустяками,  в  его  обширных  знаниях,  главным  образом,  -  в
начитанности; а он взирал на меня, о чем я узнал позднее от мистера Медлера,
как на  чудо  учености,  и  предложил,  если  я  сегодня  вечером  свободен,
познакомить  меня  с  несколькими  светскими  и  богатыми  джентльменами,  с
которыми у него назначена была встреча в кофейне Бедфорда.


ГЛАВА XLVI

     Уэгтейл вводит меня в общество блестящих  джентльменов,  с  которыми  я
провожу вечер в таверне. - Наша беседа.  -  Нрав  моих  новых  знакомцев.  -
Доктора высмеивают. - Окончание нашего кутежа.

     Я с удовольствием принял его предложение, и мы поехали в наемной карете
в кофейню, где я увидел множество щеголей, перепархивающих с места на место;
почти все они говорили с доктором с большою фамильярностью. У камина  стояла
группа джентльменов, в которых я тотчас  признал  тех  самых,  что  накануне
вечером пробудили своим смехом мои подозрения  против  леди,  принявшей  мои
заботы об ее особе. Едва завидев меня, входящего с доктором Уэгтейлом -  так
звали моего спутника, - они начали хихикать и перешептываться,  а  я  немало
удивился, обнаружив, что с этими-то джентльменами и намеревался  познакомить
меня доктор, ибо, заметив их, собравшихся вместе, он  сказал  мне,  кто  они
такие, и осведомился, как меня им представить. Я ответил на  его  вопрос,  и
он, важно приблизившись к ним, сказал:
     - Джентльмены, ваш покорнейший слуга... разрешите представить вам моего
друга мистера Рэндома.
     Засим обратился ко мне:
     - Мистер Рэндом, это мистер Брэгуел...  мистер  Бентер,  сэр...  мистер
Четтер... мой друг мистер Слейбут и мистер Рентер, сэр.
     Я приветствовал каждого из них по очереди и,  протягивая  руку  мистеру
Слейбуту, заметил, как тот подпер языком щеку, на потеху всей компании, но я
не почел покуда уместным обращ